- Нет, конечно, он существовал. И я любила вас обоих. И теперь люблю вас обоих.
- Не думаю, что ты понимаешь смысл этого слова, - заметил я.
- Ты меня больно обидел, - возмутилась Антония.
Мы посмотрели друг на друга. Ее лицо показалось мне надменным, даже величественным. Она спокойно выдержала мой суровый взгляд. Внутренне она еще не вернулась домой и продолжала странствовать. Она напоминала мне актрису. Но большую актрису.
Я подошел к окну и поглядел на магнолию. Неяркое солнце освещало мох на старом стволе. У дерева был какой-то мертвый вид.
- Почему ты мне сразу не призналась? - спросил я.
- Говорю тебе, я думала, что ты знаешь. Мне казалось, что ты предпочитаешь вести себя мягко и неопределенно.
- Ладно, а тебе-то почему взбрело в голову именно сейчас вести себя так мерзко и определенно?
- Меня пробудил Андерсон, - пояснила Антония. - Он сделал меня гораздо увереннее. После него я уже не могла продолжать прежнюю жизнь. Я полюбила Андерсона. Я была им безумно увлечена. И ничего не могла с собой поделать. Это было прекрасно и в то же время путало. Земля уходила у меня из-под ног. Конечно, Александра чуть не убил мой уход. Он все чувствовал за много миль, и я боялась, не сойдет ли он с ума. Он страдал куда сильнее твоего.
- А он узнал об этом раньше, чем я?
- Да. Я не могла его обманывать. Во всяком случае, он догадался.
- Но ты обманывала меня.
- А ты обманывал меня.
- Это другое, - возразил я.
- Ты говоришь о сходных ситуациях так, будто они в корне различны, - в свою очередь не согласилась Антония. - Конечно, в нашем браке с самого начала было что-то не то. И ты это наконец понял. У тебя тоже должна была появиться другая женщина. И я бы тебя простила.
- Идеальных браков вообще нет в природе, - ответил я. - Но в наш я верил. Теперь ты утверждаешь, что он с самого начала был неудачен. Ты не оставляешь мне даже прошлого.
- Ты такой фантазер, Мартин, - заявила Антония. - Ты грезишь и стараешься не видеть, каково все в действительности. Но сейчас тебе необходимо взглянуть правде в глаза. И не надо себя жалеть.
- Не будь такой жестокой, Антония. Я просто хочу понять. Ты сказала, что тебя пробудил Палмер.
- Да. Благодаря ему я стала честнее. Возможно, и смелее тоже. Лучше все открыть, сумев сохранить собственное достоинство, и ничего не разрушить. Как замечательно, что мне удалось удержать тебя после Андерсона! Но я удержала и Александра.
Как бы он ни страдал, наша связь не прекращалась. И это великолепно.
- Великолепно. Понимаю. Значит, ты опять хочешь попробовать все со мной?
- Дорогой, - попеняла мне Антония, - я знаю, что ты с этим справишься! - Она подошла ко мне сзади, и я ощутил, как она ласково прикоснулась к моему плечу.
Я по-прежнему стоял, заложив руки за спину, и смотрел на магнолию.
- Почему ты думаешь, что я справлюсь? - спросил я.
- У тебя должно получиться! - с нежной настойчивостью убеждала меня Антония. Она схватила меня сзади за руки и взяла их в свои. Я не стал оборачиваться, но позволил ей это сделать.
- Ну а как быть с Джорджи?
- Да, это настоящее горе, - отозвалась Антония. - Александра ужасно обидела история с Андерсоном. Пока все продолжалось, ему было так больно, что он не мог даже сердиться. И как следует разозлился, только когда все кончилось. И тогда ему захотелось отомстить мне.
- Ты подразумеваешь, что Александр вовсе не собирался жениться на Джорджи?
- Он думал, что желает этого, - пояснила Антония, - но бедняжка обманывал себя. На какое-то время мы отдалились друг от друга, и для нас это был сущий ад. Ты же не мог не видеть, как я страдала. Он вообразил, будто хочет чего-то нового. Его роман с Джорджи начался просто так, он хотел немного развлечься. Он был полубезумен. Но потом, конечно, понял, что ничего хорошего из его связи не выйдет. Вот почему Джорджи пыталась покончить с собой. Она догадалась, что Александр любит меня, а не ее.
Голос Антонии стих где-то у меня за плечом.
- Это правда? - Я был ошеломлен, отупел и чувствовал себя как пустой сосуд, который то и дело швыряли, стараясь разбить. Теперь я лишился последней опоры - любви Джорджи. Я был готов поверить, что Джорджи все время любила Александра. Во всяком случае, все время его ждала. Однако свои драгоценные волосы она прислала мне.
Я повернулся и поглядел на Антонию. Мы стояли у окна. Она погладила мою руку и наклонила голову вперед хорошо знакомым мне жестом властной нежности.
- Бедная Джорджи, - произнесла Антония. - Но она молода и скоро найдет себе кого-нибудь.
- Ты должна быть довольна собой, - съехидничал я. - Получилось так, что в конце концов все влюблены в тебя.
Антония улыбнулась с видом победительницы.
- Просто я хороша в любви, - заключила она, а потом дотронулась до моей щеки. - Не отвергай мою любовь, Мартин. Я должна удержать тебя в моих любовных сетях. И мы удержим тебя, знай это, мы тебя никуда не отпустим! Мы и раньше так жили, не правда ли, но сами не сознавали. Может быть, мы все немного замечтались. Но теперь поняли, как обстоят дела, и наша жизнь пойдет на лад. Она и раньше могла бы наладиться, найдись у меня мужество. А если мы смелы и желаем друг другу добра, то надо быть правдивыми, и все станет лучше, гораздо лучше! - Она говорила мягко и массировала мне щеку, словно втирала в нее какой-то волшебный бальзам.
Я отдернул ее руку и поцарапал щеку, которую она гладила.
- Что ж, - сказал я, - хорошо, что тебе не придется менять фамилию. Для всяких торговцев и поставщиков будет меньше хлопот. Я рад, что мы сохраним тебя в нашей семье.
Антония ласково улыбнулась.
- Дорогой мой, - начала она, - я так хорошо знаю твой милый иронический ум! Это так трогательно, когда ты стараешься скрыть свою доброту и говоришь о серьезных вещах легкомысленным тоном.
- Итак, я играю свою прежнюю роль и остаюсь ангелом света и милосердия.
- Ты слишком хороший человек, - призналась мне Антония. - Ты не можешь быть грубым, даже когда пытаешься. У тебя гораздо лучше характер, чем у твоего брата! Как я тебя люблю! - Она с силой обняла меня, отставив назад ногу в туфле на высоком каблуке. Мне сделалось больно от ее объятий.
- А что думает Палмер о том, как ты переметнулась к Александру? - спросил я через плечо. После ее исповеди я жаждал хоть немного крови.
Она отодвинулась от меня, и ее лицо исказилось от боли. В его выражении не было видно прежней наигранности. Поколебавшись, она ответила:
- Я ему не говорила.
- Почему?
- Потому что Александр слишком много для меня значит. Я не в силах переступить черту. Это была наша тайна. И Александр не хотел, чтобы я говорила. Я полагала, что под конец решусь и сообщу ему, но все время откладывала. Однако он сам догадался.
- Неужели? Как ему удалось? И когда?
- Как - я не знаю, - раздраженно бросила мне Антония. Она отвернулась от меня, полураскрыв рот и заламывая руки. - Сначала у меня промелькнула мысль, что ему сказал ты. Но конечно, это невозможно, и вдобавок ты ни о чем не подозревал. Когда в прошлый уик-энд, помнишь, я уехала к маме, тут он, наверное, и обнаружил. Может быть, нашел письмо или что-нибудь еще. Он был страшно рассержен, оскорблен и порвал со мной.
- Понимаю, - отозвался я, - понимаю. Бедный Палмер. Но все хорошо, что хорошо кончается, не так ли?
- Да, конечно! - Ее лицо расслабилось и вновь радостно засияло, словно сквозь напускную жесткость проступила свойственная ей душевная теплота. - Да, конечно! У меня гора с плеч свалилась. Я все-таки не лишилась Александра. Кто знает, быть может, этот опыт с Андерсоном и доказал мне, что моя любовь к Александру сильна и неподдельна. Вот почему я смогла сказать тебе правду и теперь начну жить честно. И я действительно благодарна Андерсону.
- Ты не лишилась Александра, - подтвердил я, - и не намерена терять меня. Значит, ты очень везучая.
- Значит, я очень везучая! - весело повторила она, отступила на шаг и взяла меня за руки.
Кто-то постучал в дверь. Мы бросились в разные стороны, как застигнутые любовники. Я откликнулся: "Входите!" Это оказалась Роузмери. Изящная, подтянутая, в новой маленькой черной шляпке, с тонким, словно карандаш, зонтиком.
- Приветствую вас, - чопорно проговорила она. - Я только что вернулась и решила забежать к вам на минуту. - Она шагнула вперед и положила сумку на письменный стол. - Я принесла вам авокадо, - начала она. - Увидела их в "Хэрродс" и подумала, что стоит купить, пока они есть, вы же знаете, они не всегда бывают. Еще не очень зрелые, но продавец сказал, что, если подержать их в теплой комнате, через день-два можно будет есть.
Я повернулся к Роузмери.
- Сестричка, тебя ждут ошеломляющие новости, - сообщил я. - Моя жена выходит замуж за моего брата. Отлично, не правда ли?
- Дорогая! - воскликнула Антония.
- Мне остается только одно, - иронически отметил я, - без памяти влюбиться в Роузмери, а потом мы все уедем и заживем дружной семьей в Ремберсе. - Я расхохотался.
- Мартин! - обратилась ко мне Роузмери. Она протягивала мне что-то. - Это письмо я нашла на коврике. Видимо, оно пришло не по почте.
Я взял письмо и перестал улыбаться, обратив внимание на незнакомый твердый готический почерк. Но я понял, откуда оно.
- Вы, девочки, пока развлекайтесь, займите чем-нибудь друг друга, а я пойду и достану шампанское, - заявил я. - Хочу провозгласить тост за помолвку моей жены.
Я вышел из комнаты, резко хлопнув дверью.
Войдя в столовую, я плотно закрыл за собой дверь и вынул из кармана письмо. С трудом разорвал конверт, узнал почерк Палмера и похолодел. Больше в конверте ничего не было. Я достал смявшееся и надорванное письмо и прочел:
"Мартин, мы улетаем в Америку одиннадцатого числа и собираемся там остаться. Скорее всего, будем жить на Западном побережье, и Гонория вместе со мной станет преподавать в университете. Не вижу причин, по которым наши дороги могут сойтись вновь, и ты поймешь меня, когда я скажу: для всех нас будет лучше, если они никогда не пересекутся. Поразмыслив, я пришел к выводу, что, вернувшись к Антонии и решившись сохранить свой брак, ты поступил правильно. В конце концов, ты обладаешь несомненным талантом примирять людей и смягчать страсти. Разумеется, я имею в виду, что это послужит твоему счастью и удовлетворит твои душевные потребности. Не стану оскорблять тебя пустой болтовней о морали. Твоя свобода от подобных оков - первое и главное, что сделало тебя моим единомышленником. Что касается прошлого, то от меня ты не услышишь ни слова, никаких комментариев не будет. Так же поведут себя и остальные. Пусть благородное молчание, как море, покроет все поступки с налетом безумия. Их масштаб и сферу воздействия, по-моему, не представляешь даже ты. Я желаю тебе и Антонии всего доброго и никогда не забуду, что любил вас. Не отвечай на мое письмо, для нас обоих это прощание - окончательное и бесповоротное.
П."
Я сунул письмо себе в карман и неподвижно постоял минуту-другую. Потом открыл сервант и достал бокалы. Спустился в подвал за шампанским и, только взяв бутылку, понял, что каким-то чудом нашел ее во тьме. Затем вернулся в гостиную.
Женщины сразу прервали беседу и нервно посмотрели на меня, ожидая моих действий или слов. Я поставил бокалы и молча принялся откупоривать шампанское.
- Мартин, - спросила Роузмери, - ты не сердишься? - Она обращалась ко мне как к обиженному ребенку.
- Конечно, не сержусь, - отозвался я. - С чего бы мне сердиться?
Я заметил, что женщины переглянулись. Мне пришло в голову, что Роузмери, вероятно, была хорошо осведомлена о романе Антонии и Александра. Несомненно, они встречались у нее на квартире. Пробка от шампанского взлетела в потолок.
- Дорогой мой, сердце мое, - произнесла Антония, - не раздражайся, успокойся. Мы все тебя любим.
Она приблизилась и опять дернула меня за рукав. Я протянул ей бокал, а второй передал Роузмери.
- На свадьбу я подарю тебе гравюры Одюбона, - пообещал я.
Выпив, я снова засмеялся. Они изумленно и неодобрительно следили за мной.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
"Девочка моя, мне кажется, мы напоминаем двух спасшихся после шторма и кораблекрушения. Они настрадались вместе и теперь видеть не могут друг друга. Именно по этой причине я избегал тебя в последнее время. Я ощущал определенное сопротивление с твоей стороны и нежелание возобновлять отношения, которые нас так измучили. Что случилось с нами, моя дорогая Джорджи, с того дня накануне Рождества, когда мы лежали перед твоим камином, словно двое детей в лесу? Какими невинными мы тогда были и сколько всего утратили с тех пор! Ты можешь сказать, что настало время прилететь малиновкам и осыпать нас листьями. Действительно, я почти не догадывался о твоих страданиях и очень плохо понимал себя самого. В равной степени я не подозревал, как горько тебя обидел, и не знаю, выдержали ли наши чувства испытания и сумеем ли мы вновь полюбить друг друга. Я пишу это письмо почти без надежды хоть что-то спасти, но все-таки решил его написать. У меня ощущение, будто мы актеры, играем в какой-то пьесе и до ее окончания еще должны обменяться репликами. Возможно, мой тон покажется тебе холодным, но я хочу быть честным и признаться, что в настоящий момент нахожусь в шоке и еле жив. Я должен с тобой встретиться и попытаться понять многое из того, что не в силах уразуметь, из того, что по-прежнему мучает меня. Но когда мы снова посмотрим друг на друга в тишине, наступившей после этой бойни, я надеюсь, произойдет нечто большее. Может быть, ты хотя бы попытаешься, Джорджи, мой старый друг? Если я не услышу от тебя возражений, то позвоню на следующей неделе. Мы по-настоящему любили друг друга, не так ли? Не так ли? Во имя этого…
М."
Я закончил письмо и поглядел на часы. Было около восьми. Мне предстояло пораньше выехать в аэропорт, пройти в зал ожидания и устроиться в каком-то незаметном уголке до их прибытия. Хотелось в последний раз посмотреть на них.
Это было вечером одиннадцатого, и я целый день провел в лондонском аэропорту. Выяснить, когда отправляются Гонория и Палмер, не составило особого труда. Они должны были улететь вечером. Решив за несколько дней, что я поеду их провожать, в самый день отъезда я просто не смог усидеть дома. Я обошел несколько баров и съел там разные сэндвичи. Затем, тщетно пытаясь отвлечься, стал писать письмо Джорджи. Я не был уверен, что она откликнется, не был уверен и в своих чувствах. Проявить внимание к Джорджи я мог лишь сугубо абстрактно. Я знал одно: скоро увижу Гонорию, и увижу ее в последний раз. Все прочее для меня не существовало.
Я не ответил на письмо Палмера. Конечно, у меня имелось с полдюжины достойных вариантов, но показалось, что на его удар не следует реагировать и молчание будет наиболее безболезненным. Ведь это конец. Я снова перечитал его письмо, стараясь осознать, какое отношение ко мне чувствуется за строчками, сумел ли он понять мое состояние. Любопытно, обсуждали ли Палмер и Гонория, как лучше меня доконать? О разговоре богов можно только догадываться. Но совершенно очевидно, что теперь Палмер знает правду.
Антония и Александр уехали в Рим, я с облегчением вздохнул и со всеми пожитками перебрался на Лоундес-сквер. Грузчики, кажется, уже привыкли перевозить наши вещи туда и обратно. Я не знал, надолго ли там останусь, но с Херефорд-сквер мне надо было бежать куда глаза глядят, что я и сделал на другой день после признания Антонии. Конечно, я в ней полностью разочаровался. Мне неизвестно, что она пережила, как на нее подействовал мой уход, да я этим и не интересовался. Я обращался с Антонией дружелюбно и насмешливо, она не ждала такого и была явно изумлена. Когда она начала разыгрывать страстные сцены, я по-прежнему откликался на них с иронией. Я не собирался ее прощать и хотел, чтобы она скрылась из виду и больше мне не попадалась. Я тоже стал жестче и гораздо увереннее. Этому способствовало постоянное чувство потери. Способность все смягчать и улаживать, которую так высоко оценил и отметил Палмер, была мной абсолютно утрачена. Да я и не обладал никакими священными добродетелями, а просто, как законченный эгоист, не любил ссориться. Однако мне удалось ни разу не вспылить - ни Антония, ни Александр не знали, что я о них думаю. Мне нравилось держать их в неведении. Хоть какое-то да удовлетворение.
Я никогда не прощу кроткому Александру, что он так долго наставлял мне рога. Вот оно, истинное предательство, и, по-моему, даже независимое от Антонии. Александр как будто перечеркнул все мое прошлое, мои юные годы - до брака, перечеркнул раннее детство, а быть может, и мое зачатие и месяцы в материнской утробе. Именно в нем сильнее, чем в ком бы то ни было из нашей семьи, воскресла и ожила моя мать, и то, что он так спокойно и безжалостно обманул меня, казалось, бросило тень на прошлое, которое я считал неприкосновенным. Не то чтобы я морально осудил его. Не то чтобы я не верил в его "объяснения". Я не сомневался, что он и правда желал мне все объяснить. Он страдал от моего напускного легкомыслия значительно больше Антонии. Я знал, что ему хотелось поделиться со мной своими сомнениями, рассказать об угрызениях совести, о том, почему он незаметно изменил отношение ко мне, короче, поведать, как это произошло. Я даже почувствовал, что ему не терпится признаться мне в своих поступках, не упоминая и словно исключая Антонию. Я с некоторым состраданием и любопытством спрашивал себя, сколько усилий приложил он и какова была его роль в создавшейся ситуации. Наверняка ему удалось бы сочинить неплохой рассказ. В конце концов, я знал по себе, как чувствительно, искренне и отнюдь не хладнокровно обманщик воспринимает собственный обман. Но моя реакция на поведение Александра была какой-то автоматической, не осуждающей, но еще более беспощадной. Странно, что пережитое горе так напоминало одиночество. Благодаря брату мое прошлое было полно людьми, теперь я очутился в подлинной изоляции.
В зале ожидания я забрался в дальний угол и развернул перед собой газету. Вряд ли они заметят меня. Во всяком случае, я не боялся рискнуть. За огромным окном освещенные самолеты медленно приближались к взлетной полосе. В теплом зале ожидания из громкоговорителей доносились неразборчивые голоса, они монотонно сообщали сведения, и возбужденные, напряженно слушавшие люди, кажется, их понимали. Похоже на преддверие Страшного Суда. Я выпил немного виски, продолжая держать развернутую газету. Из-за края страницы я следил за головами, видневшимися на эскалаторе. Их самолет должен был вылететь только через час, но я очень ослабел, и мне оставалось одно - ждать. Я чувствовал себя участником убийства, но так и не разобрался, кто я - жертва или палач.