А неофитство церковное имеет особый характер. Человек становится бойцом – иногда, в прямом смысле слова – кто не с верой, тот против всех; он скорбит о грешниках, к коим себя отнюдь не причисляет – он ведь обрёл веру, он всё узнал, ходит в церковь и читает как миниму два акафиста в день, а, если и причисляет, то только на словах и пытается изо всех сил всех спасти, отчего длинно и много говорит, напористо спорит и остаётся, как правило, без друзей. Умные этот перид благополучно перерастают, а те, кто не любит размышлять, остаются в нём навсегда.
В этот момент певица снова заговорила – о подвиге царской семьи, о значении их канонизации. Продолжение было неожиданным:
– Если Вы купите мой диск – то получите автограф, если купите 2 диска – то акафист царю Николаю и всей его семье. Даже в Москве ещё далеко не у всех есть такой акафист, а у Вас уже будет! Если купите 2 моих диска! – с ободряющей улыбкой вещала Ортодоксальцева, ка на аукционе, зажав в поднятой руке расположенные "веером" собственные диски и брошюры с акафистом.
Елену Андревну бросило в пот. Она недоумевала: то ли певица изволит откровенно издеваться над слушателями, рассчитывая на их тупость, то ли её слова – блестящая, искромётная шутка над внешним благочестием – любителями бездумного чтения бесконечного числа акафистов. Труднее всего было поверить, что это – реальное обещание. Она снова и снова смотрела на сцену, вглядываясь в улыбающуюся, объявившую на весь постсоветский простор о своей православности певицу, словно та была мастерски сделанной голограммой, которая через пару секунд растает в воздухе. Но Ортодоксальцева не таяла, не исчезала, а приняв уверенную стойку, продолжала говорить: "Читайте акафист Царским Мученикам! Люди квартиры получают – в Москве! Те, кто годами ждал жилплощади – читают акафист по многу раз – и получают!"
Ортодоксальцева тут же спела трогательнейшую песню о погибшей царской семье. Елена Андревна смотрела на её поднятые в сочувствии "домиком" брови, дрожащий от умиления голос, пыталась вслушаться в слова, проникнуться настроением песни, но в её ушах звучал по-рыночному призывный голос певицы: "Люди квартиры получают – в Москве! Читайте акафист Царским Мученикам! По многу раз!"
Елена Андревна опасливо покосилась в сторону мужа. Тот сидел – то ли нахохлившись, то ли напрягшись – как индюк, спрятав зоб в воротник.
"О, Боже! Что же он после концерта скажет? Будет сердиться, предъявлять претензии – зачем ты меня привела? Спорить? Господи, только не спорить!". Елена Андревна обессилела от богословских споров, хотя бы потому, что богословие как наука, было ей недоступно – только его народно-мистический вариант.
И снова навязчивым рефреном звучала фраза: "Мы – русские", и совсем непонятным для невоцерковлённого Петра Иваныча был призыв к русским восстать на какую-то последнюю битву и уверение, оных же, что они непременно победят с Божьей помощью, а как же иначе – ведь русские – богоизбранный и самые православный в мире народ. От этой навязчивой мысли даже политически толерантный Пётр Иваныч вдруг почувствовал внезапный укол украинского национализма.
В это время Ортодоксальцева, и так доселе не блиставшая попаданием в ноты, дала откровенного "петуха", закашлялась, тем самым подтвердив своё предположение о простуде. "Видите, действительно простудилась, эти поезда, сквозняки". Из партера и балкона ушла ещё одна порция нарядных людей.
– Миша, Миша, ну что ты делаешь? – грозно закричала певица. Все "миши" в зале растерянно переглянулись, но певице нужен был один – радист Миша, пожилой мужчина, сидевший за пультом в переходе партера. Миша забегал вокруг пульта, размахивая руками и жестами показывая: "А что – я?"
На сцену выбежал запыхавшийся муж Ортодоксальцевой в потной "бабочке". Он тоже охотно закричал:
– Миша, сделай погромче! Уже 10 раз говорили!
Ортодоксальцева подхватила:
– Да, ты же знаешь – он не слышит. Или слышит с 10-го раза.
Тем временем, "концертные" уходили уже в массовом порядке. "Спасенные" провожали их осуждающими, надменными взглядами – мол, легкомысленные, в спасении ничего не понимают, загубленные души, короче говоря.
– Я не знал, что православие – только для русских, – воспользовавшись неожиданной паузой зашептал на ухо жене Пётр Иваныч.
Елена Андревна вздохнула, поджала расстроенно губки и ничего не ответила.
– …ведь, сказано же, "ни эллин, ни иудей"… – тем временем пытался продолжить свою мысль Пётр Иванович, – и вообще, как она умудрилась широкое поле православия сузить к нескольким идеологическим темам?
Елена Андревна заёрзала в кресле, предчувствуя наклёвывающийся спор. "Надо же! Таки в Библию заглядывал! Даже я не читала… Повела на свою голову!" Ей самой было неуютно от политического содержания песен в православном антураже, от любования своей ортодоксальностью Ортодоксальцевой, от того, что был испорчен уютный семейно-духовный вечер с перспективой оказания православного эффекта на невоцерковлённого Петра Иваныча… И вдруг Елена Андревна почувствовала, очень чётко, очень ясно, без тени сомнения, что ей нужно в сию же секунду и ни мигом позже…
– Пэця-а, – горячо зашептала она мужу совершенно невопопад на ухо, – мне нужно выйти! Щщас же!
Пётр Иваныч удивлённо воззрился под выпуклыми стёклами очков:
– Куда это тебе нужно выйти?
– Ну – нНАДА! – и Елена Андревна очень-очень выразительно посмотрела мужу в глаза.
Кажется, тот понял, но произнёс с внезапной готовностью:
– Я – с тобой!
Елена Андревна, приподнявшись, чтобы встать, снова села:
– Ты не можешь пойти ТУДА со мной! Ты ж не девочка!
Пётр Иваныч парировал:
– Я тебя провожу.
Спорить было некогда – Елена Андревна очень чётко это чувствовала. Пётр Иваныч, подавая жене руку, поднялся с кресла. Как ни старалась скромнее пригибаться Елена Андревна, вышли они довольно величественно, даже немного демонстративно, под недоумённые взгляды знакомых.
Пётр Иваныч мерял шагами фойе, раскачиваясь размеренным маятником перед скучающими вахтёршами. Изредка, окидывая быстрым взглядом своё отражение в огромных зеркалах, он с тоской бормотал ему, поправляя удушливый узел галстука: "Как же не хочется туда возвращаться!" – и уходил спиной вдаль. И на обратном пути – лицом к отражению: "А какие она песни раньше хорошие пела – лиричные, душевные, без всякой политики…" – ностальгически, словно заглядывая в те времена, вздохнул Пётр Иваныч. Он молодел, когда слушал ее песни. Представлялись бескрайние зеленые русские просторы, перерезанные широкими лентами синих рек; разбросанные, словно семена небрежной рукой замечтавшегося пахаря избы на волнах берегов; вырастающие неожиданным темным пятном рощицы, лесочки по краям бесконечного салатового поля, упирающегося боком в бледное, выцветшее, скромное небо, подсвеченное тихим солнцем. Не палит русское солнце, как бесшабашное, яркое до дерзости украинское, тихо греет и душу, и покорную природу.
Вот и у Ортодоксальцевой внешность была – чисто русской: глаза – голубые, ясные, как нежное, прохладное небо; приятная, тихая улыбка – как несмелое русское солнце; и волосы – подсвеченная золотым осенняя листва. И как он надеялся на эту встречу спустя долгие годы! Он надеялся, что песни певицы вернут его в молодость, снова ввергнут в то волнение, трепет, восхищение, которое он испытывал, оставаясь наедине с русской природой… И сегодня, на концерте, Петр Иваныч был не просто разочарован, он был обманут! "Что ж это за рубикон такой – 90-е, что они все его пройти не могут? Творили много лет не благодаря, а вопреки – и получались шедевры. А, как только стало "можно" – кончились…"
Тем временем, Елена Андревна вышла из дамской комнаты и направилась мыть руки… Ой, мамочки мои! Где же милая советская сантехника, мелькнувшая даже в немецком пригороде в фильме о Штирлице? Где такие понятные два винтика с трогательными "пипочками" посередине: красной – что означало "горячая вода" и синей – стало быть, "холодная"? Вместо них – милых и простых – перед Еленой Андревной предстало Н Е Ч Т О: металлическое, литое, холодное, чужое – "хай-тековское", если б наша героиня знала это слово, то употребила бы именно его.
Понятно, что это был кран, но как с ним управляться? Елена Андревна осторожно взялась за единственную, призывно выступающую часть механизма – носик, и тихонечко повела его вправо – туда, где раньше, до революционных 90-х, была горячая вода, но ничего не произошло, "носик" ни на миллиметр не сдвинулся. Тогда, немного решительнее, Елена Андревна повела его влево – и снова тишина и абсолютное бездействие.
Наша героиня ещё раз внимательно осмотрела незнакомый механизм – может, здесь нужна электронная карта, или какое волшебное слово, или… хлопок? Елена Андревна слышала, что у некоторых людей после евроремонта свет в квартире зажигается от хлопка и, приблизив ладошки ближе к крану сделала то, чего не пришлось сделать на концерте Ортодоксальцевой – громко хлопнула. Но кран на аплодисменты не отреагировал, остался безмолвен.
Елена Андревна заглянула вниз, под раковину – может, там спрятались знакомые винтики? Нет, ничего.
Тогда она потянула кран вниз – снова ничего. Кран молчал, равнодушно поблёскивая холодной иностранной сталью, как заезжий немец – стёклами очков, отгораживаясь от неприглядной постсоветской действительности.
"Безмозглое металлическое чучело!" – разозлилась на "иностранца" Елена Андреевна и сердитым кулачком ткнула краник под дых, "апперкотом" – если б она знала такое слово, то употребила бы именно его. Краник внезапно легко поддался, резко взмыл вверх – и неистовая в своем осовобождении, мощная струя воды радостно ударила в дно неглубокой раковины, щедро обдав при этом Елену Андревну впереди, ниже талии.
– Чёрт! – Елена Андревна знала это слово, но не употребила его, потому что помнила: православным оно строго запрещено.
Пётр Иваныч всё прохаживался возле зеркал и не удивлялся долгому отсутствию супруги: как правило, из дамской комнаты выходила она успокоенная, похорошевшая, со счастливой, немного стеснительной улыбкой, словно извиняясь за своё долгое отсутствие. И чем дольше отсутствовала, тем счастливее улыбалась…
Но не сегодня. Он увидел бледную, печальную, чем-то встревоженную супругу, неестественно держащую крошечную театральную сумочку впереди, словно пытаясь прикрыть… огромное мокрое пятно! Неужели…?
– Дорогая! – с изумлением обратился он к супруге.
– Это вода… – смущённо зашептала на весь гулкий, пустой вестибюль Елена Андревна, – там у них такие чудернацкие краны…
– А, это у нас недавно поменяли, – громко и радостно подхватила шёпот Елены Андревны вахтёрша. – Евроремонт! Краник надо вверх поднять, а потом выбирать – горяченькую Вам или тёпленькую.
– Это я уже поняла, – с бледной улыбкой ответствовала Елена Андревна вахтёру, а мужу зашептала ещё тише на ухо:
– Куда я теперь в таком виде?
Вместо Петра Иваныча снова ответила жизнерадостная полнощёкая вахтёрша:
– Да вы, дамочка, не бойтесь: в темноте не видно, а к концу концерта, глядишь – и высохнет!
У Петра Иваныча при слове "концерт" внутри всё заскулило, он решительно взял Елену Андревну под локоток, развернул её лицом к гардеробу:
– Пойдём!
– Как? Куда пойдём? – ахнула Елена Андревна, не понимая направления движения и мыслей мужа.
– Домой! – и он бережно подал ей пальто – всё ещё без мехового воротника.
Елена Андревна послушно просунула в рукава руки.
Свежий, с придыхом морозца ноябрьский ветер гнал первый, неуверенный снежок. Пётр Иваныч на улице почувствовал себя бодрее, предложил жене пройтись – она только вздохнула, и даже не успела проворчать про себя: "Ах, этот Пётр Иваныч! Опять своё: "пройтись"! У меня платье мокрое, а он совсем даже не помнит! Так ведь и простудиться можно!", как они услышали радостные возгласы: "Петя! Леночка! Сколько лет, сколько зим!" – и вот они уже в радостных объятиях Ивановых, и те зовут их пить чай, и они шумно вваливаются к ним в квартиру, взахлёб, перебивая друг друга сообщая торопливо новости, словно на перроне перед уходом поезда.
Елена Андреевна уже с хохотом рассказывала о "чудернацьких" кранах подруге, у которой на кухне – надо же! – такие же точно. А Пётр Иваныч, утонув в уютном кресле, пошкрёбывая лысину, вещал другу, как всё изменилось после 90-х, и как оно было всё раньше. И друг, доставая дорогой коньяк, покачивал согласно головой, хотя ни за что не променял бы своё "нынешнее" на советское "раньше". Потом они все вместе вспоминали былые истории и сетовали, что мало видятся и обещали созваниваться чаще…
Елена Андреевна и Пётр Иванович, размягчённые коньяком и встречей, счастливые, бодрым, скорым шагом шли домой, держась за руки, глядя друг другу в глаза. Елена Андревна щебетала весело о чём-то своём, девичьем, а Пётр Иваныч обрадованно кивал или подтверждал слова супруги сдержанным хохотком. Иногда ему даже удавалось вставить в радостный, щебечущий монолог жены пару фраз (насчёт фраз – загнула, пару слов). И ему было так приятно снова видеть счастливое, оживлённое, помолодевшее лет на десять лицо жены. А Пётр Иванович в этот момент для Елены Андревны был истинным красавцем: стройным, без очков и с кудрями – как в молодости, мудрым, понимающим, надёжным.
Они шли мимо бутиков и платьев, с которыми Елена Андревна сегодня напрочь забыла поздороваться, мимо ювелирного, с золотыми украшениями в витринах и очередного лопнувшего банка, мимо казино и стайки нахохлившихся подростков, не замечая никого вокруг, кроме друг друга.
Наверное, во времена Толстого много было счастливых семей, раз классик походя бросил фразу: "Все счастливые семьи похожи друг на друга", не оставив больше счастливым семьям места в своих произведениях. А сейчас, покажите мне хоть одну, которая так же, как наши герои, спустя 40, 30, 20, да, хотя бы 10 лет совместной жизни, идёт, взявшись за руки, весело болтая о чём-то? Скажите, обрисуйте, назовите, в чём секрет их непридуманного, настоящего счастья? Где тот литератор, который опишет, как смогли они преодолеть разнообразие будней – однообразие праздников, процесс старения, разницу характеров и привычек, взаимные недостатки, обиды, упрёки? И, ведь, обычные, как мы с вами, люди? И белые крылья у них не растут, и камасутру наизусть не знают, а вместе – несмотря ни на что. И счастливы. В чём их секрет? И какая в них может быть "одинаковость", если каждая счастливая пара уникальна по-своему!
Так, под мои пафосные размышления, Пётр Иваныч и Елена Андревна нырнули под тёмную арку родного двора и на неожиданный, хриплый, в спину вопрос: "Закурить есть?", Пётр Иваныч, не оборачиваясь, весело бросил: "Нет!", а Елена Андревна, подмигнув мужу, заговорщически прошептала ему на ухо: "С нас же взять нечего!", – и оба громко захохотали, приведя в немалое смущение две чёрные фигуры в шерстяных шапочках…
По приходу домой очарование не исчезло. Елене Андревне вдруг так захотелось поцеловать своего помолодевшего Петеньку, а Петру Иванычу вдруг так захотелось прижать к сердцу свою дорогую голубушку! Они так давно не смотрели друг другу в глаза, они так устали от многословных пылких споров на душеспасительные темы! Как приятно почувствовать родного, любимого человека! Может, в этом – спасение? Наконец-то увидеть – а не просто смотреть, услышать – а не нехотя слушать…
Много позже, когда Пётр Иваныч и Елена Андревна уже улеглись, неожиданно раздался телефонный звонок. Вынырнув из тёплого, уютного, располагающего не только к беседам супружеского ложа, Елена Андревна в голубом стёганом халатике проплыла лебёдушкой к телефону и на своё нежно-мурлыкающее "Алло?", услышала грубоватое, без приветствия:
– А ты чего раньше ушла с концерта? – Елену Андревну всегда немного шокировали непосредственность на грани неделикатности и простецкое "ты" новоприобретённых церковных подруг, но, услышав их пояснения, что "с Богом мы на "ты", а друг другу – "выкаем", смирилась.
– Да, вот, Петенька, как-то так себя почувствовал, что-то такое… немного… – лепила растерянно Елена Андревна, не зная, что и придумать и стыдясь, что подставляет "Петеньку", но её церковная подруга, перебив, не дала довершить грех неправдоговорения:
– А мы и диски купили, и столько акафистов набрали – и себе, и другим… Ох, уж эти мужья! – охнула собеседница в трубку, вместо прощания, и удалилась короткими гудками в переплёт телефонных кабелей.
– Да, эти мужья… – по-кошачьи сладко потянулась Елена Андревна, положила трубку на рычажок и отправилась в супружескую спальню.
– А всё-таки есть "православный эффект", – запоздало, сквозь туман навалившегося сна подумала Елена Андревна. – Давно мы с Петей так мирно не гуляли…
И Елена Андревна, уютно зарывшись кучеряжками в гнезде между плечом мужа и его согнутой в локтевом суставе рукой, упоённо засопела.