Публика чётко была разделена на два лагеря: тех, кто помнил "прошлую" Ортодоксальцеву, её стилизированный фольклорный репертуар, и готовился послушать старые песни, и тех, кто воспринимал, в первую очередь, её неофитскую церковность. Первые были по-концертному нарядно одеты, при духах и макияже, подсвеченные радостным ожиданием долгожданного выступления любимой певицы. Вторые – для "вторых" будет мало одного предложения, придётся выделить целый абзац. Итак,
Вторые – ультра-радикально-православно-категорически-безмакияжные "бабушки", в тёмных платках, низко надвинутых на строгие брови – последних, впрочем, было не видно из-за низкой посадки головных уборов, в блузках с длиннющими рукавами, хищно заглатывающими узенькое, с ямочкой, запястье, с бодрой расцветкой в бледно-жёлтый увядающий цветочек по чёрному фону или "весёленький" чёрный горошек по тёмно-синему (или зелёному – как праздничный вариант). Православные, готовые отправиться на борьбу с диаволом во всех, кроме себя. Они так любили делать замечания "брючным" женщинам, так умели убивать одним взглядом обладательниц мини-юбок, так кичились своим суперправославным убранством, что Елена Андревна их про себя называла "спасённые". "Спасённые" снисходительно-косо поглядывали на "концертных", помнящих прежнюю Ортодоксальцеву, в том числе и на Елену Андревну с мужем. Елена Андревна надела любимое красное платье и позволила себе в тон губную помаду. Суровые её церковные подруги понять-простить такой шалости не могли, окидывали нестойкую неофитку недоумённо-прохладным взглядом и едва кивали, вместо приветствия. Петру Иванычу от таких взглядов становилось как-то знакомо-холодно, он не мог сразу припомнить, когда и в каких обстоятельствах получал подобное ощущение и только крепче сжимал ладошку тоже слегка растерявшейся от обилия пространства, света и знакомых, Елены Андревны. Внезапно Петра Иваныча осенило: взгляды некоторых радикально-православных были такими же неласковыми, как и парней из кафе начала 90-х в Доме Политпросвещения. Меткое попадание ассоциации неприятно кольнуло сердце. Однако, Пётр Иваныч вспомнил где он и зачем, встряхнулся, встрепенулся, ободрился и крепче зажал ладошку жены в сгибе своего локтевого сустава, отчего она даже тихонечко ойкнула. Супруги с облегчением вздохнули, когда звонок, приглашающий всех пройти в зал, прервал торжественный и прежде очень ими любимый вестибюльно-приветственный променад. Все поспешили в зал.
Зияла пустотой сцена. Кроме строгого тёмного занавеса на ней долго никого не было. Публика застыла в ожидании звонких аккордов Ортодоксальцевской гитары. Казалось, ещё секунда – и без всяких предисловий появится она: в белоснежной пышнорукавой рубашке, ярком сарафане, с весёлой, раздольной, как русская река, песней на устах.
Но, вместо Анны, на сцене появился высокий, стройный мужчина в слегка потёртом смокинге и брюках, несвежей белой рубашке и ослепительно яркой бабочкой цвета "металлик" – она сияла, как дискотечный шар. Он был похож на продавца мелких разнообразных товаров, который останавливает вас на улице и скороговоркой пытается всучить то, что вам так необходимо ненужно. Однако, это был: "Конферансье", – догадалась Елена Андревна.
Конферансье поприветствовал публику, пару раз неудачно пошутил, признался в бесконечной любви к городу, который он едва успел посмотреть. Наконец, прокашлявшись от собственной словесной шелухи, округлив челюсть, наклонившись корпусом вперёд, конферансье торжественно объявил: "Дамы и господа, заслуженная…" – и дальше пошёл торопливый пересчёт заслуг певицы, – "Анна Ортодоксальцева!"
Все вытянулись в креслах, занесли ладошки в готовности к аплодисментам. Пётр Иваныч заметно волновался – щёки его попунцовели, стёкла очков заблистали, как глаза разгорячённого молодого любовника. Елену Андревну снова задело крыло промелькнувшей забытой ревности и, заранее сдавшись в неравной женской борьбе популярной певице, она мрачно воззрилась на сцену, ожидая увидеть яркий сарафан, белоснежную блузу с национальной вышивкой, распущенные волосы цвета спелой пшеницы, готовые вмиг разметаться весёлым ворохом и, во избежание этого, подхваченные пёстрой повязкой с задорными этно-бумбончиками на висках…
Однако, вместо всего этого, на сцену, тяжёлой, усталой, "гусячей", як кажуть украинци, "ходою", вышла небольшого роста женщина, одетая в что-то чёрное и длинное, глухое от горла и до пят, балахонистое, невразумительного фасона, и то ли пыльное, то ли вытертое в некоторых местах до неприятного лоска.
Женщина была, как бы выразились в веке 19-ом, не причёсана: её выцветшие длинные волосы были наспех собраны в небрежный хвост, из которого пряди торчали "петухами". Полное отсутствие макияжа, производящее на зрителей болезненно-бледное и удручающее впечатление, завершал плачевный образ.
Елена Андревна решила, что это – какая-то помощница, работник сцены, но, когда женщина взяла гитару, приглядевшись, с удивлением узнала в ней Ортодоксальцеву. Пётр Иваныч тоже узнал и заметно скис: щёки побледнели и печально обвисли, стёкла очков потускнели. Ревность Елены Андревны удовлетворённо крякнула, сложила крылья и, победно усмехаясь, чёрной вороной уселась на левый подлокотник кресла хозяйки. Но тут же, Елена Андревна почувствовала укор со стороны недавно взращенного православного сознания, в ней проснулась жалость, она спохватилась и снисходительно улыбнулась, сочувствуя и мужу, и певице. Жалость Елены Андревны села тихим белым голубем на правый подлокотник. Публика растерянно жидко зааплодировала.
"Как же так она могла небрежно одеться на концерт? Это ведь неуважение к публике! Хоть мы и провинция, но всё-таки…" – зацокала клювом Ревность Елены Андревны. "Но ведь она теперь – православная, ей не пристало печься о внешнем – о внутреннем токмо радеть должны мы", – пафосным слогом мастера Йодо защищала певицу Жалость Елены Андревны. "Но, это же – непрофессионально!" – клокотала зобатым горлом Ревность. "Так ведь, православные женщины не красятся. И святой Иоанн Златоуст говорил: "не увидишь более на теле ее ни обезображенного лица, ни кровавых (намазанных красною краскою) губ, ни бровей, очерненных сажею, как бы от прикосновения к очагу, ни ланит, подобных стенам гробов повапленных; ибо все это – сажа, прах, пепел и знак крайнего зловония", – елейным тихим голоском шептала Жалость, не заметив, что цитатой совершенно уничтожила свою собственную хозяйку: Елены Андревна обиженно поджала накрашенные губки. Спор обеих прервала певица.
Она сразу резко заявила, что концерт – духовный, рассчитан на публику, которая к этому готова, так что, если кто пришёл из любви к прежнему творчеству – извиняйте, тем самым официально подтвердив раскол аудитории: напряжение между "концертными" и "спасёнными" возросло. Те, кто пришли, помня её прошлые песни, пусть не надеются, обнадежила певица: "я изменилась и содержание моего творчества тоже". В этом месте Пётр Иваныч про себя тихонечко заскулил в тревожном предчувствии. "Старых песен вы не услышите!" – окончательно приговорила певица. Петр Иваныч почти взвыл. Почти вслух.
Дальше Ортодоксальцева пожаловалась на гастроли по стране в раздолбанных поездах, в которых сквозняки, от которых она простудилась, поэтому публика должна отнестись к ней с пониманием.
Из дальнейшего длинного монолога певицы выяснилось, что конферансье был вовсе не конферансье, а муж певицы, который тоже поёт и сейчас продемонстрирует это публике. Ортодоксальцева его торжественно объявила, но, кроме неё, на сцене так никто и не появился. Возникла неловкая пауза, которую певица прервала безапелляционным громким замечанием: "Ну, где он там?". Молодой человек вбежал, запыхавшись, на сцену. "Наконец-то!" – раздражённо цокнула языком певица, передавая мужу гитару. Она смотрела на него жалким взглядом, как на беспутное дитя, которого представляют знакомым: непутёвый, да ведь свой!
Молодой, купленный прошлой славой супруг, спел дурным голосом надрывную песню-размышление о русских берёзах, поле Куликовом и прочих фактах русской истории в обрамлении пышно-пустых эпитетов и настойчивых, витиевато оформленных напоминаниях о третьеримности Святой Руси. Некоторые строчки невоцерковлённого Петра Иваныча откровенно испугали: "Бесноватые визжат, как свиньи, в святом Дивеево", – зато положительно поразили Елену Андревну.
Певец ударял по струнам гитары, как древний боян, окидывал многозначительным взглядом зал, натужно оттягивал округлённую нижнюю челюсть, заползая на верхние ноты… Артист вспотел от усердия, лоб покрылся испариной и заблестел так же ярко, как и концертная "бабочка". Когда певец значительным театральным жестом откидывал длинную чёлку – одна прядка которой неизменно оставалась прилипшей перпендикуляром к переносице – перед глазами Елены Андревны проносилась история их знакомства с Ортодоксальцевой. Ох, и выдумщица эта Елена Андревна! Только отвлекись – она уже додумывает, она уже вычерчивает людские судьбы, пришивая хвосты к реальности, о том, как лет 6 назад, исполненный почтения молодой человек подошёл к Ортодоксальцевой – ещё наполненной соком силы и славы – за автографом; как неожиданно почувствовал интерес в её глазах, как, впервые, у него закралась мысль использовать её симпатию для своего продвижения, как молодость давала ему уверенность – и у него легко всё получилось; как вместо выствеленных солнцем дорожек Рио-де-Жанейро, он, который год, трясётся с ней в сквознячных поездах по вшивым провинциальным городишкам – местам былой Ортодоксальцевской славы; как, в свете новообретённой веры, она заставила его венчаться – он выдержал пышный, непонятный обряд, скрывая своё непонимание и неверие за улыбкой, долженствующей соответствовать торжественности момента, и как она его потом отчитывала, всё ещё находясь в венчальном платье, о её (улыбки) совершенной неуместности; как ему осточертело всё это – его жена, её ревность, упрёки, фасадная набожность; как он был бы рад всё бросить – но уже появились первые продольные морщины на красивом лбу, и не так он лёгок на подъём с другими женщинами, и всё реже оглядываются молодые девчонки; как он спит и видит, что она однажды не проснётся…
Бдзы-ы-ы-ыннь! Певец вдолбил в деку последний аккорд. Гитара взвизгнула. Артист пафосно уронил чёлку, скорбя о пропетом. Изнасилованная шестиструнка бессильно повисла на плече хозяина. Елена Андревна очнулась и с надеждой посмотрела на сцену, ожидая наконец-то увидеть Ортодоксальцеву.
Петр Иваныч тоже ждал. Он справился с первым приступом разочарования от внешнего вида любимой певицы и ее настойчиво-православных речей и надеялся, что снова понесутся в диком поле мифические кони с развевающимися гривами, у церкви будет стоять карета с печальной невестой и нарядными гостями, станут прохаживаться широкоплечие казаки по берегу Дона, гулять вольный ветер по степи, и что-то веселое, молодое, удалое пробудится в душе от этих картин и развеет тучи от угрюмой, поднадоевшей действительности…
Ортодоксальцева появилась на сцене с гитарой и тронула струны. Елена Андревна приободрилась и замечталась, настроенная на духовно-лирический лад.
Ортодоксальцева запела. В песне был стандартный православно-патриотический современный набор: Есенинские берёзки, как невинные девушки трепещущие на ветру вокруг девственно чистых монастырских стен, выкорчевывющихся кровожадно в следующем куплете большевистской "красной сатаной", многолетнее томление русского духа в ожидании живительного глотка православной духовности и вот – ура! – мечта исполняется: стены восстанавливаются, берёзки вновь трепещут, потому как Святая Русь – третий Рим, от того – непобедима. Следующая песня развивала предыдущую тему и, собственно, была о том же. Все, исполняемые "новой" Ортодоксальцевой творения, был похожи друг на друга, как эко-близнецы и положены на простые, непритязательные мелодии. Настолько непритязательные, что напоминали шансон – увы, не французский. Удержаться от неподобающего притоптывания ногой им в такт помогало только насыщенное религиозное содержание.
Можно было простить неряшливый вид любимой певице, расстроенную гитару, но не могло смириться нежное ушко Елены Андревны, увенчанное гранатовой серёжкой, с непопаданием в ноты, небрежным исполнением некоторых музыкальных фраз где-то рядом с мелодией. Самое удивительное – в такие казусные моменты на лице певицы не отображалось ни малейшего смущения, словно она считала это само собой разумеющимся и, где-то даже, необходимым.
Елена Андревна лишь горестно поражалась про себя: "Она ведь так давно на эстраде! Это же не самодеятельность! Раньше она себе такого не позволяла!". Наша героиня старалась не смотреть на Петра Иваныча, надеясь, что неудачные пассажи он пропускает мимо своего, как считала Елена Андревна, медвежьеподобного уха.
Меж тем Петр Иваныч серьезно мучался. Певица его озадачивала все больше и больше.
"Для славы со Христом мы были созданы, никак нас враг чудовищный не съест"… – пела Ортодоксальцева.
– Кто враг? Какой враг? – недоумевал Петр Иваныч, – Кто их ест? Немцы что ли? Их же победили в 45-м!
"Мы русские, мы русские, мы русские. Мы все равно, поднимемся с коле-е-е-н…" – обещала певица.
– А сейчас они – где? – снова терялся Петр Иваныч, – Перед кем на коленях? Куда подниматься будут?
"Мы в бой пойдем с крестами на груди-и-и…"
– Против кого в бой? – продолжал озадачиваться склонный к конкретизации бывший партийный чиновник. Лозунги певицы больше соотвествовали суровому 1941 году, а не почти наступившему хай-тековскому 21 веку.
"..взойдет победы русская заря, и мы, восстав с крестами и иконами, пойдем венчать российского царя…" – вещала песнь.
– Это уже какая-то несуразная политическая утопия! – ворчал про себя недовольный Петр Иваныч.
"Уж ангелы трубят в последней битве, за веру, за царя – иди не тру-у-усь. Да воскресит Господь святую Ру-у-усь…" – призывала Ортодоксальцева.
– Это белогвардейцам надо было петь, в 18-м году. А сейчас, где они царя-то возьмут? – уже сердился Петр Иваныч. Он не мог дать логического объяснения тексту.
Елена Андревна боялась открыто посмотреть мужу в глаза. Пётр Иваныч несколько удивлённо поглядывал на супругу. За запотевшими стёклами очков в его глазах отчётливо читался вопрос: "Ну и когда же о душЕ"?
Остальных зрителей монотонный ритм, однообразная мелодия – помесь творчества лесных братьев-бардов и русского тюремного шансона, убаюкивала, заставляя кунять в кресле. Отрезвляло и бодрило лицо певицы, исполненное пафоса и важности своего предназначения. Но не все понимали серьезности момента.
Несознательная девчушка, лет 10, наверняка, дочь "концертных", расположившись в центральном проходе между кресел партера, подняв ручки к небу, качалась и пританцовывала в такт мелодиям. "Спасенные" недовольно косились в ее сторону, но сделать замечание чужому ребенку не решались. Ортодоксальцева бросала строгие взгляды на непонятливое дитя, но продолжала петь.
Вдруг, на середине душещипательного куплета о русских березах, раздался резкий окрик:
– Кто благословил? Прекратите снимать!
Елейное течение песни было прервано. Все проснулись и стали озираться, кто посмел так кричать во время концерта. Оказалось, кричала сама певица. Пока все пребывали в "свято-русской" медитации, какой-то лысоватый, пожилой человек, аккуратной наружности, с виду – из "спасенных", явно стесняясь перед собратьями своего чуть более высокого материального уровня, на полусогнутых ножках, в такт баюкающей песне, тихими, незаметным шажками подкрался ближе к сцене, с видеокамерой. Благоговейно затаив дыхание, скрытый темнотой зрительного зала, он начал было снимать выступление обожаемой певицы, но был остановлен ея бдительностью.
– Чтоб больше такого не повторялось! Уйдите! Уйдите! – гневно обращалась она к поклоннику. Он, пятясь, спешно ретировался, стыдливо, как школьник, опустив голову. Во время нечаянной паузы исчезла и танцующая девочка с родителями, а также несколько по-концертному одетых человек.
Как ни в чём не бывало, будто и не было сей постыдной остановки, Ортодоксальцева подняла брови домиком, взяла гитару и снова, перебирая незамысловатые аккорды, продолжила бесконечную святорусскую песню с прерванного места.
Следующей она объявила песнь о "святом и праведном" царе Иоанне Грозном. Петр Иваныч решил, что ослышался. Но певица уверяла его в обратном: "грозным став врагам России, царь суду земному не принадлежит – он ответчик только Богу, на царя, любуясь, молится народ… и в былинных песнях Грозный предстает справделивым государем… во святых у Бога молится за Русь…"
Петр Иваныч с удивлением оглядывался: ни у кого из слушателей ничего не менялось в лице – все благоговейно внимали, некоторые – покачивая в такт головой. Похоже, все были согласны.
Петр Иваныч достал носовой платок, вытер пот со лба: "Может, я плохо учился в школе? Может, я чего-то недопонял из жизни зверя и тирана? Может, опричнина – это движение сестёр-милосердия на самом деле?".
Он нервно засовывал платок в карман, руки не слушались. Петр Иваныч заерзал в узком кресле, поворотился в один бок, другой, глянул на супругу – против его воли, отсвет очков вышел грозным, почти гневным. Елена Андревна едва дышала. Она сидела не шелохнувшись, совершенно контуженная внезапным "православным эффектом" новообращенной певицы.
Ох, тяжёлый период неофитства! Он страшен в любой области: начинающий актёр видит себя уже в Голливуде, размышляет вслух перед друзьями над ролью, взмахивает широко руками, шумит. Начинающий рфимоплёт, не стесняясь, читает вслух друзьям, которые слушают с застывшими масками вежливости стихи, да ещё с интонацией, значительными паузами, вглядываясь в глаза слушателям и продолжая пытку, спрашивая их мнение в конце, рассчитывая иключительно на положительное. Начинающему прозаику только попробуй заикнуться что он – не Набоков и борода у него, не как у Толстого – обидится и перестанет здороваться.