Женщина ушла. В конце улицы одна за другой шли машины. Почти у всех наверху были матрацы, а иногда еще и узлы. Из окон высовывались любопытные, глазея, как на процессию или на скачки. На тротуарах тоже были люди, по большей части они сидели у своих дверей.
Мать не решалась подойти к беженцам. Ей хотелось посмотреть на них вблизи, поговорить с ними, но она не смела.
Минуту спустя она пошла дальше по улицам, где почти никого не было. На улице Вальер, перед домом, где жил Поль Дюбуа, мать опять остановилась. Она редко бывала здесь. Когда у нее было дело к Полю или к его жене, она охотнее шла к ним днем в контору. Увидя, что приближается несколько прохожих, мать вошла в подъезд и позвонила. Дверь открыла служанка.
- Я к хозяйке или к самому…
Она не успела договорить. Поль крикнул из кухни:
- Это вы, мать? Входите!
Поль с женой сидели за столом. Служанка придвинула матери стул, а Поль спросил:
- Что привело вас в такой поздний час?
Он был небольшого роста, худой, востроносый, но в глазах и во лбу было что-то отцовское.
- Вы уже покушали? - спросила Мишлина.
Мать утвердительно кивнула. Она смотрела на Мишлину, пухлую блондинку в открытой блузке, обнажавшей до плеч ее полные руки.
- Что-нибудь выпьете?
Мать не ответила. Она чувствовала себя скованной. Ей казалось, что она никогда не решится их о чем-либо просить. А потом, о чем просить? Может, ей все это просто приснилось? Может, нет никакой войны и беженцев на дорогах? Здесь все так спокойно. Поль и Мишлина сидят друг против друга и едят. Служанка сидит между ними в конце стола и тоже ест, время от времени она встает, чтобы взять тарелку, подать вино. Из открытого окна, выходящего во двор, не долетает никакого шума.
- Я знаю, что вино вы пьете только за едой. Хотите пива с лимонадом? - спросила Мишлина.
- Не беспокойтесь, - сказала мать.
Мишлина кивнула служанке, та встала, принесла бутылки, поставила перед матерью стакан.
- Отец-то хоть не болен? - спросил Поль.
- Нет, - ответила мать, - работает помаленьку, все по-старому.
Она сделала несколько глоткой и поблагодарила. Пиво было прохладное и с лимонадом совсем не горькое. От вкусной шипучей смеси покалывало в носу. Мать подумала, что приятно всегда иметь под рукой какой-нибудь напиток. У них дома только вино да вода. Спустя немного, когда супруги кончили есть овощи, мать наконец решилась. Откашлявшись, она начала:
- Ну, так вот в чем дело. Я пришла посоветоваться, понимаете, не известно, что с нами будет. Вы как, не собираетесь уезжать?
- Уезжать? - переспросил Поль. - Да бог с вами.
Супруги обменялись взглядом, и Мишлина спросила:
- А вы-то почему собрались уезжать?
- Мы не собираемся. Ни я, ни отец, мы уже старики. Чего нам бояться; но вот Жюльен.
- Вы уже старики, а он еще слишком молод, вот и выходит одно на одно, - рассмеялся Поль.
Для матери смех его звучал неприятно, как скрип.
- А потом, мы ведь не австрийцы, - сказал он. - Немцы нас не мобилизуют.
- В конце концов, никто не знает, что они с нами сделают, - заметила жена, - только здесь-то их еще нет.
- Это верно, - сказал муж. - Вы читали утреннюю газету?
- Ну, знаете, газеты…
Поль перебил ее:
- Что вы понимаете: газеты, газеты, - раскричался он, - все-таки если вам говорят, что Германия бросила все свои силы, сто дивизий, в наступление и что наступление приостановлено, значит, они вряд ли так уж страшны?
Говоря, он сильно жестикулировал, но мать уже не пыталась вникнуть в его рассуждения. Теперь она знала, что он не уедет. Она не прерывала его и, как только он замолчал, спросила:
- Значит, вы действительно думаете, что опасности нет и отправлять Жюльена не надо?
Поль снова раскричался.
- Ну конечно, нет. Ни малейшей!
- А Италия? - робко спросила мать.
- Тоже мне, Италия! - завопил он. - Ну что Италия может нам сделать? Не думаете же вы, что макаронники заставят сдвинуться с границы наших альпийских стрелков! Точно вы не пережили войны четырнадцатого года. Неужели вы не помните, как они удирают, эти самые итальяшки, как только нажмешь на них посильнее!
Жена прервала его:
- Ну чего ты из себя выходишь? Мы не глухие!
Мать заметила, что он опустил нос в тарелку. Мишлина смотрела на него жестким взглядом. Потом, повернувшись к матери, улыбнулась и сказала:
- Не беспокойтесь, мама. Если бы действительно была опасность, мы бы, наверное, подумали об отъезде и, конечно, сказали бы вам.
Мать поднялась, и Мишлина проводила ее до выхода. В дверях она еще раз повторила:
- О Жюльене не беспокойтесь, мы его не оставим. - Затем, понизив голос, прибавила: - А на Поля не обращайте внимания, он нервничает. Время такое, все, что творится вокруг, его раздражает. Ну, спокойной ночи и не убивайтесь зря.
Мать поблагодарила и ушла. Она свернула в короткий, совсем безлюдный Кожевенный переулок, где темнота медленно наползала на фасады домов. Под платанами перед лицеем было темно. У одного дерева стояла парочка. Мать ускорила шаг и, дойдя до проспекта, остановилась. Минуту она прислушивалась. Машины еще шли, но не таким сплошным потоком, как днем. Было уже темно, и она с трудом различала их.
Постояв, мать пошла дальше. В ушах у нее еще звучал резкий голос Поля и более мягкий его жены. Ей казалось, что надеяться на них нечего. Но на кого еще могла она надеяться? Она думала о Жюльене. Только о нем. Она видела его на дороге… одного… Одного, среди чужих людей… Мало ли что его ждет - несчастный случай, бомбежки. Она видела его, и у нее сжимались кулаки, ногти впивались в ладонь. Она стиснула зубы. Когда она дошла до дому, струйки пота текли у нее по лицу, промокшая кофточка прилипла к спине.
26
Этой ночью тревоги не было, но мать не спала. Как она ни старалась лежать спокойно, все равно она ворочалась и, чтобы не будить мужа, перешла на другую кровать. Она прислушивалась к его храпу. Прислушивалась и к другим звукам ночи. Но все было тихо, только изредка заворчит мотор да откуда-то из-за домов донесутся едва уловимые голоса. Словом, ночь как ночь, теплая, несмотря на затянутое облаками небо.
Раз десять мать вставала и на цыпочках подходила к окну. Она долго стояла, опершись на подоконник, холодивший ей руки. Такое спокойствие, а если бы война была близко… Постояв, она вдруг пожимала плечами и опять ложилась, сердито ворча:
- Я просто дура, они даже до Парижа не дошли.
На следующий день газеты не было, но по радио сообщили, что Париж объявлен открытым городом. Эту новость принес Жюльен, слушавший у Робенов последние известия.
- Я так и думал, - только и сказал отец. - На этот раз их не остановят даже на Сене.
Во многих конторах прекратили работу.
К старикам Дюбуа теперь часто собирались соседи - возможно, их привлекала щель. Первые дни недели в саду с утра до вечера были люди. Сидели под деревьями и обсуждали довольно неопределенные слухи, появлявшиеся неизвестно откуда.
- Надо уезжать. Немцы расстреляют всех мужчин.
- Глупости. Никого они не расстреляют, если сидеть смирно.
- Да они сюда не дойдут, наша артиллерия за три дня уничтожила две тысячи немецких броневиков. Они при последнем издыхании.
- Дойдут и сюда, раз при их приближении все удирают.
- Говорят, Вейган готовит им встречу на Луаре, такую же, как в четырнадцатом году на Марне.
- А с кем он их встретит? Офицеры удирают первыми, прихватив девок из борделей.
- Если они придут, я хоть одного да уложу, раньше чем они меня схватят. Убью из окна, буду стрелять вдоль улицы…
- Чего зря говорить, не убьете.
- Нет, убью.
- А из чего?
- У меня есть ружье.
- Не имеете права.
- А кто может мне запретить?
- Не имеете права подводить под расстрел заложников.
- За себя дрожите?
Доходило до бурных сцен. Грозное время, ожидание, каждый день новые слухи - все раздражало, трепало нервы. Когда начинались ссоры, мать уходила на кухню. Ей все было безразлично. Она думала о Жюльене. Только о нем.
Вечером тринадцатого июня отец опять заговорил о деньгах. Он говорил о них уже несколько дней тому назад, и мать взяла из сберегательной кассы все, что там было.
- Если Жюльен уедет, пусть возьмет их с собой, - сказала она.
- Чтобы у него дорогой вытащили! Нет, лучше зарыть в саду.
- А если увидят, как ты зарывал, их у тебя все равно возьмут, не боши, так кто другой.
- А кто увидит?
- Мало ли кто? В саду нас издали видно, даже вон откуда, с холма.
Отец вздохнул, немного подумал, потом ударил кулаком по столу.
- Черт знает что, всю жизнь из кожи вон лезть, как мы это делали, дожить до шестидесяти шести и подохнуть с голоду из-за этой проклятой войны!
- Не кричи, - остановила его мать. - Что толку-то. Вот уже несколько дней все по пустякам кричат.
- По пустякам? Так, по-твоему, это пустяки! Видно, не надоело всю жизнь спину гнуть.
Говоря так, он стучал рукой по стоявшей на столе железной шкатулке, куда мать положила ценные бумаги и деньги.
- Надо зарыть деньги ночью, - заметил Жюльен.
- Ночью, с этой-то проклятой щелью, когда каждую минуту тебе на голову могут свалиться соседи. Нет, надо такой угол найти, где тебя никто не увидит.
Отец вдруг замолчал. Лицо у него просветлело, он осторожно положил руку на крышку шкатулки.
- Придумал, придумал! - воскликнул он. - Можно зарыть в сарае. Как это мне раньше в голову не пришло. Трудновато будет копать, очень уж сухая земля, но справиться справимся.
- Только чтобы не видели, как мы понесем туда шкатулку.
- А мы ее в мешок упрячем.
Они отнесли шкатулку в сарай, и отец с сыном заперлись там, а мать сторожила в нескольких шагах, чтобы предупредить, если кто придет. Ближе всего к сараю была посажена малина. Мать принялась прочищать грядку между рядами, срезать траву, складывая в корзину павилику для кроликов.
Закончив работу, мужчины пришли за ней.
- Пойдем, посмотри, найдешь ты место, куда мы зарыли? - позвал Жюльен.
Она пошла за ним. Пол в сарае был покрыт слоем серой пыли. Кое-где валялись клочки сена; там, где отец поставил козлы, лежала куча опилок, возле перегородки были сложены дрова, у колоды громоздились нерасколотые бревна. Мать обошла сарай, внимательно во все всматриваясь. Отец и сын, стоя посреди сарая, не спускали с нее глаз и медленно поворачивались на месте по мере того, как передвигалась она.
Несколько раз она оглядывалась на них. Они улыбались. Обменивались многозначительными взглядами. Это было похоже на игру "жарко, холодно".
- Я не нашла, - сказала она, окончив обход.
- Во всяком случае здесь "холодно", - заметил Жюльен.
Отец рассмеялся. Мать тоже улыбнулась, потом, сразу став серьезной, спросила:
- По-вашему, сейчас подходящее время для шуток?
- Конечно, нет, - сказал отец, - но теперь пусть приходят, в этом отношении мы спокойны, они ничего не найдут.
- Ну так скажите, наконец, куда вы спрятали?
- Ты прошла в десяти сантиметрах, - сказал Жюльен.
Он указал на кучу дров.
- Вот тут под дровами мы вырыли ямку. Если они переложат дрова, никому не покажется подозрительным, что под ними земля немного другая, чем в остальном сарае.
- Идем, идем, - сказал отец, потирая руки. - Незачем здесь застревать.
Они вышли в сад. Жюльен впереди, за ним отец, затем, последней, мать. Она смотрела на сутулую спину отца, на его морщинистую шею и седые волосы, торчащие из-под каскетки. Лица она не видела, но была уверена, что черты его уже разгладились и на губах играет, можно сказать, довольная улыбка. И чем больше она об этом думала, тем больше раздражалась. Мысленно она видела шкатулку и то, что в ней. Она убеждала себя, что, спрятав деньги, они поступили правильно, но радость отца сердила ее.
Когда они были уже у дома, он сел на скамейку; она сделала над собой усилие, чтобы не подойти к нему, и сразу же направилась к крольчатнику. Не успела она отворить дверцу, как услышала голос отца, говорившего Жюльену:
- Ну, теперь остается только ждать. И надеяться, что они не подожгут дом.
Мать поставила корзинку с травой на землю и быстро вернулась обратно.
- Припрятал свои денежки, а до остального и дела нет, - набросилась она на отца. - Только о своей кубышке и думаешь.
Отец сперва растерялся. Посмотрел на мать. Улыбка, все еще игравшая на его губах, постепенно сошла, и лицо помрачнело.
- Что ты еще выдумала!
- Тебе деньги дороже сына! Откуда ты знаешь, что они с молодыми делать намерены?
Отец на минутку замялся. Казалось, он ищет, что сказать, но, по-видимому, не зная, что ответить, он вспылил и напустился на мать:
- Не зли меня, слышишь, не зли, говорю. Чего тебе от меня надо? Ну скажи, что мне делать? Скажи, я сделаю!
Теперь уже мать не знала, что ответить. Жюльен, который пошел было к дому, вернулся и сказал:
- Незачем вам цапаться из-за меня.
Мать не слушала его. Обернувшись к отцу, она крикнула:
- Тогда вечером я, а не ты, пошла к Полю, чтобы узнать, уезжают они или нет…
- Теперь ты знаешь - не уезжают.
- Ничего еще не известно. За это время они могли и передумать. Ты хоть о чем-нибудь позаботился?
В эту минуту скрипнула калитка, и Жюльен пошел к калитке.
- Это господин Дюреле с женой и господин Робен! - крикнул он.
- Ты мог бы забежать к ним. В конце концов он не мне, а тебе сын, - быстро закончила мать, чтобы до прихода соседей успеть все ему выложить.
- Без тебя знаю! - вспылил отец. - Но если Жюльен хочет уехать с ними, он может сам туда сходить. Они его не съедят.
Мать пожала плечами. Она чувствовала, что злость душит ее, болью отдается в животе, в грыже, которую плохо поддерживал сползший бандаж. Словно стремясь сдержать боль, она схватилась обеими руками за живот. Лицо ее судорожно подергивалось. Она понизила голос - уже приближались соседи.
- Знаешь ведь, что он не пойдет. Он их ни о чем не попросит, слышишь! Ни о чем, ни за что на свете!
27
Отец встал. Соседи были в саду; когда они подошли к Жюльену, отец вдруг повернул к дому.
- Ладно, сниму фартук и схожу туда, - сказал он, стиснув зубы.
Он поднялся на три ступеньки, остановился, покачал головой и снова стал подниматься, ворча сквозь зубы:
- Я пойду. Но ты, голубушка, совсем спятила, да, совсем спятила.
Отец не возвращался больше двух часов. Сначала мать поговорила с соседями, затем, оставив их с Жюльеном, пошла к кроликам. Потом опять вернулась. Ей не сиделось на месте. Долгое отсутствие мужа беспокоило ее. Она поминутно вставала, доходила до калитки, смотрела на улицу, возвращалась, спрашивала Робена, который час, опять уходила.
- Не надо так волноваться, - сказала госпожа Дюреле, - мы ведь ничего не знаем. Никто ничего толком не знает. Даже по радио и то за день сообщают самые противоречивые сведения, а то, что люди рассказывают, так это в конце концов непроверенные слухи. Только и всего.
- А исходят эти слухи по большей части от пятой колонны, - прибавил Дюреле. - Эти люди подкуплены немцами и распространяют ложные слухи, чтобы вызвать панику.
Робен усмехнулся.
- Чему вы смеетесь? - спросила госпожа Дюреле.
- Удивительно, сколько денег боши в окно выбрасывают.
- Не понимаю.
- Боже мой, если они платят людям, чтобы те сеяли панику, значит, у них денег куры не клюют. По-моему, у нас паникеров и без того хватает.
Он махнул рукой в сторону Солеварной улицы. В воздухе стоял гул от моторов, сквозь который прорывались гудки машин, какие-то крики.
Соседи поговорили еще немного. Насчет шпионов и других вражеских агентов они держались разного мнения, но у матери создалось такое впечатление, что все слишком устали и не отстаивают свои взгляды всерьез.
Наконец вернулся отец. Мать ждала его у крыльца. Он шел тем же спокойным размеренным шагом, каким вечером обходил сад, перед тем как запереть калитку и сарай. Только он был без своего обычного фартука с большим нагрудным карманом и не знал, куда деть руки. Он шел опустив голову, и, хотя мать не видела его глаз, она поняла, что он следит за ней взглядом.
Дойдя до парника, он остановился, будто рассматривая рассаду. Мать чуть дышала.
- Пришел ваш муж? - спросила госпожа Дюреле.
- Да, но он что-то не торопится.
Соседи встали. Казалось, все чувствовали какую-то неловкость.
Помолчали.
Отец побрел дальше, так же медленно. Может быть, даже еще медленнее. Теперь матери видно было его лицо, затененное полями шляпы.
Соседи пошли ему навстречу; увидев их, он чуть ускорил шаг.
- Так мы пойдем, - сказал Дюреле при приближении отца.
- И я тоже, - сказал Робен.
Отец подошел, поздоровался и, видя, что они собираются уходить, быстро заговорил:
- Люди как обезумели, как обезумели… Все, все бегут…
- Что касается меня, я остаюсь, - сказал Робен.
- Ей-богу, просто не знаешь, что делать, - вздохнула госпожа Дюреле.
- Все как обезумели, - повторил отец, - прямо как обезумели…
Мать не сказала ничего. Она хотела заглянуть ему в глаза, но он отвернулся. Она уже не слушала, что говорят. Только повторяла, повторяла вслух:
- Чего он не скажет… Чего не скажет, что они тоже уезжают… Если они захватят с собой Жюльена…
И вдруг ее обожгла мысль, жестокая, как удар бича: "Они уехали… уже уехали…"
Она повторяла одно и то же, смотря в упор на профиль мужа, соседи что-то говорили, но она даже не слышала их слов. Теперь они уходили, шли к калитке.
Уже замерли их голоса, шум шагов на дорожке.
- Ну? - почти крикнула мать.
Отец все еще не поднял на нее глаз. Он как-то мялся, затем неопределенно развел руками и, сгорбившись, медленно побрел к дому. Он поднялся на несколько ступенек. Мать шла за ним. Она чувствовала у себя за спиной Жюльена.
В кухне прохладно и темно, потому что штора на двери спущена и ставни на окнах почти закрыты.
Мертвая тишина. Мать слышит, как стучит кровь у нее в висках. Руки ее машинально подтягивают сползший бандаж, грыжа так болит, словно живот рвут клещами.
- Ну? - повторила она.
Отец развел руками, и они бессильно упали вдоль тела.
- Я же сказал: обезумели, все обезумели.
Мать подошла ближе.
- Если я правильно тебя поняла, они уехали. Ты это имеешь в виду?
- Но ведь не они одни.
Тогда мать громко крикнула:
- На других мне наплевать. Другие не обещали взять с собой Жюльена. Обещал Поль. Мне он, может быть, никто, но тебе они все-таки оба сыновья. Только Поль это всегда забывает.
Отец был подавлен… Мать колебалась, но потом все же сказала:
- А может, наоборот… он хорошо это помнит, но он дальновиден.
Отец сразу выпрямился. Лицо его сморщилось, в глазах - угроза. Сжав кулаки, он делает шаг к матери:
- Ты на что намекаешь, а? Говори. Говори прямо.
- Я знаю одно: твоя невестка обещала мне захватить Жюльена, а они уехали, не сказав нам ни слова.
Мать говорила не громко. Но гнев ее все возрастал. Тут вмешался Жюльен.