- Не надо из-за них ссориться. Уехали - скатертью дорога! Я сказал: с ними все равно не поеду. Так лучше, по крайней мере я избавлен от необходимости отказываться.
Отец повернулся к Жюльену.
- Видишь! - крикнул он матери. - Теперь ты видишь, где зараза сидит.
Он перевел взгляд с матери на Жюльена. На какое-то время наступило молчание. Потом отец спросил:
- Что они вам сделали? Что они вам сделали, чем так вооружили против себя? Мне кажется, они оставили вас в покое, да. Не очень надоедают своими визитами!
Мать усмехнулась.
- Да, на то, что они тебя часто навещают, пожаловаться нельзя… Ты можешь тут подохнуть…
- Не преувеличивай. Ты никогда их не просила…
Отец остановился. Мать не стала дожидаться, что он скажет еще.
- Да, до сих пор я ни о чем не просила, и, уверяю тебя, в тот вечер мне стоило большого труда пойти к ним… Но теперь я научена. И знаю, чего можно от них ждать.
Отец направился к двери… шаг, еще шаг… и, уже подняв штору, он обернулся и сказал:
- А потом, еще не известно, может, они уехали не так, как другие. Я не знаю, может, они где-нибудь поблизости.
Мать расхохоталась. От смеха у нее трясся живот, ей было больно, но она все же хохотала и говорила, захлебываясь смехом:
- Ну конечно, они поехали на рыбную ловлю или за улитками. Они заедут за Жюльеном, а нам привезут свой улов. Дожидайся, приедут и улов привезут, да!
Резким движением отец отодвинул штору и вышел, крикнув:
- Уши вянут от ваших дурацких разговоров… Оставите вы меня когда-нибудь в покое?
С этими словами, прозвучавшими так неуместно в их кухоньке, он опустил штору, в складках которой, вздувшихся на минуту от ветра, смешались свет и тени сада. Ступеньки скрипнули под ногами отца, обручальное кольцо звякнуло о чугунные перила, потом опять стало тихо. Жюльен повернулся к матери, которая с той минуты, как ушел отец, не спускала глаз с сына. Она тяжело вздохнула, подошла, положила руки ему на плечи и встала на цыпочки, чтобы поцеловать его. Жюльен пригнулся.
- Ну чего ты, мама, зря паникуешь.
Мать опустила голову. Она старалась сдержаться, но горе ее вдруг прорвалось наружу. Она прижалась головой к груди Жюльена и заплакала, давясь рыданиями.
- Тебе надо уехать, - повторяла она. - Надо… Ты бы сходил к товарищам, узнал, как они, я бы сшила тебе мешок, и ты уехал бы с ними. Это лучше, чем одному… Я буду меньше беспокоиться… Может быть, они уезжают с родителями… Не у всех такие старые родители, как у тебя… Бедный ты мой взрослый сын… Бедный ты мой взрослый сын.
У нее уже не было сил плакать. Тихо всхлипывая, села она на ступеньку лестницы, ведущей в комнаты. Жюльен стоял перед ней, опустив руки. Сквозь слезы она видела руки сына, чувствовала, что он в нерешительности, не знает, что делать.
Тогда, собрав всю свою волю, она нашла в себе силы, перестала всхлипывать, сдержала слезы. Она поднялась, утирая глаза концом передника.
- Ступай, ступай, родной мой сыночек, - сказала она. - Прежде всего пойди к Релоди. Он ближе всех живет… А потом его отец тоже много ездит на велосипеде; если Даниэль уедет, они, верно, поедут вместе.
Жюльен все еще колебался. Мать подошла к нему, опять обняла, поцеловала.
- Ступай, - шепнула она. - Молю тебя, родной мой сыночек… Ступай скорее.
Она замолчала, а когда Жюльен вышел, еще раз повторила ему вслед, почти не разжимая губ:
- Ступай… Я боюсь.
28
После падения Парижа поток беженцев усилился. Отец, хмурый и сосредоточенный, по нескольку раз на день проделывал путь от дома до Школьной улицы и все время твердил:
- Все, все как обезумели…
Мать наблюдала за ним, но разговоров избегала. С тех пор как Жюльен сказал ей, что все его товарищи уехали, она чувствовала себя без сил. Каждый раз, как приходил кто-либо из соседей, она молила рассказать, что слышно о войне. Но теперь никто ничего не знал. Разговоров было много, но самых разноречивых - всякие нелепые сообщения, которые тут же опровергались. Твердо знали только одно: немцы в столице и продвигаются на юг. Шли бои, и мать старалась ухватиться за малейшую надежду. Луара… Центральный массив… Сона… Ду… Она попросила у Жюльена его школьный атлас и рассматривала карту Франции, ту, на которой были обозначены горы и реки.
- На севере сплошь равнина, а ниже совсем другое дело… Их должны остановить. Ну конечно же, их могут остановить.
Голос ее дрожал. У нее не осталось ни слез, ни рыданий, она была как одержимая; выражение лица замкнутое, взгляд жесткий.
Утром в субботу они с сыном и Робеном пошли постоять на угол. Теперь по улице тянулись одна за другой уже не только легковые и грузовые машины, теперь это был сплошной поток, в котором смешалось все: пешеходы, нагруженные мешками и чемоданами, велосипедисты, легковые машины, грузовики, скот. Все это шло, катилось, толкалось, спотыкалось, останавливалось у колонок, чтобы напиться и налить бидоны и бутылки.
В каком-то грузовичке что-то сломалось, солдаты оттащили его на тротуар. Водитель, старый человек с седой гривой, поднял капот мотора, наклонился, затем, снова выпрямившись, бросил на землю какую-то железку, которая покатилась в кювет.
- Всё, - сказал он.
Матери стало страшно, когда она увидела его глаза, - глаза затравленного зверя.
- Всё, - повторил он, откидывая задний борт.
На матрасе сидела старуха. Она слезла, мужчина взял ее за руку и повторил:
- Всё… Всё к чёрту.
Старуха не сказала ни слова. Не посмотрев на машину, она пошла за мужчиной, и они смешались с толпой пешеходов.
- Даже ничего не взяли, - заметил Робен.
- Да, ничего… - сказала мать. - Несчастные люди.
Отец, стоявший поодаль, подошел к ним.
- Они сошли с ума, - сказал он. - Совсем сошли с ума.
Мать не слушала. В ногах была слабость. Поясница и живот ныли. Она молча отвернулась от того, на что дольше смотреть была не в силах, и побрела домой.
29
Вскоре после полудня, когда отец отдыхал, мать, разбиравшая белье Жюльена, услышала голоса в саду. Она вздрогнула. Вот уже два дня она так вздрагивала из-за всякого пустяка. Она вышла на крыльцо. На дорожке, ведущей к дому, Жюльен разговаривал с членом муниципального совета господином Вентренье, который жил на бульваре Жюля Ферри. Мать сошла вниз. Они повернулись к ней, Вентренье поклонился.
- Я пришел к вашему сыну, - пояснил он. - У меня к нему дело.
Он улыбался. Мать знала его с давних пор. Человек он был добродушный, любивший пошутить. Она сейчас же почувствовала, что улыбка у него несколько деланная, и спросила:
- Так что же вам от него нужно?
- Вы видите, до чего мы дожили, все здоровые люди уезжают, остаются старики да больные, они помрут с голоду. Надо, чтобы у нас был хлеб. Я обошел булочные: во всем городе осталось только три булочника.
Он помолчал, потом медленно и негромко прибавил:
- Да и те не могут поручиться, что не уедут.
Наступило недолгое молчание. Было жарко. В воздухе - ни ветерка. С Солеварной улицы доносился непрекращающийся гул беспорядочного отступления. Теперь уже и по бульвару шли машины.
- Надо, чтобы кто-нибудь взялся печь хлеб. Завтра город останется без хлеба.
Он опять помолчал. Мать смотрела на него, не говоря ни слова. Жюльен слушал, прислонясь спиной к столбу и скрестив руки. Вентренье уже не улыбался. Его красноватое морщинистое лицо под шапкой седых волос стянулось в гримасу.
- Надо, чтобы Жюльен взялся выпекать хлеб, - сказал он наконец.
- Что? - переспросила мать.
- Ваш жилец с Солеварной улицы, знаете, булочник, которому вы продали свое дело, тоже уехал. Но он оставил ключи соседке. Я был там, ларь полон муки, сегодня ночью надо выпечь хлеб.
Мать посмотрела на Жюльена, а потом перевела взгляд на Вентренье, на лбу у которого выступили капельки пота. Она немного подумала, а потом без крика, но очень решительно сказала:
- Нет… Да Жюльену и не приходилось печь хлеб.
На губах Вентренье опять появилась улыбка.
- Это меня не беспокоит, - сказал он. - Хлеб, который он выпечет, возможно, будет хуже того, что пек его отец, но не хуже того, что пекли те, кто пришли вам на смену. Послушайте, он же кондитер! Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы печь хлеб, раз ты умеешь печь бриоши. Правда, Жюльен.
- Я попробую, - сказал Жюльен. - Надо только, чтобы отец показал мне…
- Это в его-то возрасте и когда он так устал, да ты с ума сошел! - крикнула мать.
- Но, мама…
Мать перебила его.
- А почему именно он? - набросилась она на Вентренье. - Что здесь, кроме него, пекаря не нашлось? Я уже уложила его рюкзак. Если бошей не остановят, он уедет, как и другие. Не воображайте, что мой сын подставит лоб под пулю для вашего удовольствия!
Она кричала очень громко. И вдруг замолчала, охваченная дрожью, у нее перехватило дыхание.
- Мадам Дюбуа, мадам Дюбуа… - повторял Вентренье.
- Ничем помочь не могу… - сказала она прерывающимся голосом.
Она замолчала. Ставни в спальне открылись. Отец крикнул из окна:
- Что там такое?
- Ничего, - сказал Жюльен. - Не волнуйся.
- Как так ничего? - спросил отец.
Он отошел от окна.
- Мне очень жаль, но я вынужден настаивать, - сказал Вентренье. - Это мой долг. Я уже повидал двух подмастерьев булочника Дюнана, они приблизительно того же возраста, что и Жюльен, они остаются. Обещали. Как ни печально, но молодые разумнее стариков.
- А по-моему, они сумасшедшие. Молодым-то как раз и надо удирать. Мы, старики, ничем не рискуем.
Сверху спустился отец. Пока он не подошел, они молчали. Потом Вентренье в нескольких словах объяснил цель своего прихода.
Отец щурил не привыкшие еще к яркому свету глаза, на его изрезанном морщинами лице было выражение сосредоточенности.
- Ну, конечно, тебе пятьдесят, ты, как и мы, ничем не рискуешь, - сказал он. - Но понимаешь ли ты, что, уговаривая молодых остаться, ты берешь на себя большую ответственность?
- Знаю, - сказал Вентренье, - прекрасно знаю. Но, поступая так, я выполняю свой долг.
Наступило молчание.
- А что говорит мэр? - спросил отец.
- Он уехал сегодня утром, - смущенно пробормотал Вентренье.
- И после этого вы взываете к совести тех, кто еще здесь! - крикнула мать. - Это уж слишком. Вы должны признать, что это уж слишком!
- Его отъезд, понятно, не облегчает мне задачу, - согласился член муниципального совета.
Он устало повел широкими плечами, ссутулился, теперь казалось, что грудь у него впалая. С минуту он стоял так, потом вдруг встряхнулся и обратился к Жюльену. Он был чуть пониже его. Подойдя к нему, он взял его за локоть и с мольбой в голосе спросил:
- Жюльен, голубчик, послушай, не может быть, чтобы не нашлось пареньков вроде тебя, не таких малодушных, как остальные. А то старики, больные и дети, все, кто не может уйти от немцев, околеют с голоду… Это я точно говорю, околеют.
- От того, что несколько дней посидят без хлеба, не помрут, - сказала мать.
Вентренье, не отпуская локтя Жюльена, повернулся к ней.
- А вы думаете, что через несколько дней все уладится? - спросил он.
- Не известно, чем все это кончится, - заметил отец.
- Ну как, Жюльен? - спросил Вентренье.
Жюльен улыбнулся:
- Я-то не прочь попробовать, - сказал он, поведя рукой в сторону матери.
- Послушайте, - опять вмешалась мать, - нечего время зря на споры тратить, у меня дела. Скажем так: обещать мы ничего не обещаем. А там видно будет, сделаем… что потребуют обстоятельства. Вот вам и весь сказ.
Она не кричала, но голос ее уже не дрожал. Она смотрела прямо в глаза Вентренье, он больше не настаивал. Только сказал:
- Во всяком случае, пойду поищу людей для других булочных. Но тут, кроме вас, работать некому. Ключ у соседки, той, что живет на втором этаже. Она женщина старая, не уедет.
Он поклонился, сделал несколько шагов, потом обернулся и прибавил:
- Решайте сами. Я сделал все, что мог… Все, что мог… Но я твердо знаю, вы не такие паникеры, как другие.
30
После ухода Вентренье все трое некоторое время молчали, потом, услыхав, как хлопнула калитка, мать сказала Жюльену:
- Пойдем, посмотришь, как я тебя собрала в дорогу.
Они поднялись на кухню, а отец тем временем медленно вышел на улицу. Мать взяла рюкзак Жюльена и положила его на стол.
- Вот что я из белья приготовила, - сказала она. - Как ты думаешь, хватит?
Жюльен ничего не ответил, и она пояснила:
- Я ведь не жалею, дала бы охотно еще, но, пожалуй, не стоит брать в дорогу лишние вещи. Надо ведь и еду захватить.
- Ты правда думаешь, что мне лучше уехать? - спросил Жюльен.
- Кто может знать? Никто не знает, что лучше, - сказала она. - Мне приходится самой все решать. Мне приходится за всех решать.
- По-моему, нужно обождать.
- Ты говоришь обождать. А чего ждать? Чтобы они сюда пришли?
- Мы не знаем, что там делается.
- Во всяком случае, я предпочитаю, чтобы все было готово.
Жюльен ушел к Робенам слушать радио. А мать принялась укладывать рюкзак. Она сунула в него толстый пуловер, чтобы спине было мягче и чтоб впитывался пот, упаковала одежду и белье, затем достала консервы, хлеб, плитки шоколада, сахар, две пачки печенья и заполнила пустые места и большие карманы рюкзака.
Вечером поток беженцев и отступающих войск еще усилился. Некоторые уверяли, будто немцы уже под Дижоном. По швейцарскому радио передавали выдержки из ответа президента Рузвельта Полю Рейно. Эту новость Робен сообщил уже поздно вечером.
- Соединенные Штаты предлагают поставить военное снаряжение в любом количестве, - сказал он. - Но людей присылать не хотят.
- Пришлют, - сказал отец, - только не известно, когда они на это решатся. Все как в четырнадцатом году, Франция опять будет разрезана надвое. Только теперь линия раздела пройдет гораздо ниже. Все дело в том, чтобы знать, по какую сторону фронта мы окажемся.
- При нынешних темпах…
Больше Робен ничего не сказал. Мать не спускала глаз с Жюльена.
- Если это так, тем, что уедут, может быть, несколько лет нельзя будет вернуться домой? - спросила она.
- Может быть.
- Господин Робен, ради бога, скажите, что делать Жюльену? Скажите!
Робен немного подумал.
- Может быть, это жестоко, - сказал он. - Но, видите ли, если предсказание господина Дюбуа осуществится, если боши сядут нам на шею, как это было на севере в ту войну, тогда лучше, чтобы тех, кто способен носить оружие, здесь не было. Лучше, несомненно лучше.
Сад заволакивала темнота. Вечер был теплый, но у матери по спине пробегал холодок. Зелень самшита, персиковых деревьев, кусты пионов на перекрестке двух дорожек казались почти черными. Очертания предметов стали расплывчатыми. Мать впивалась глазами во тьму. Все пугало, все таило в себе угрозу.
С бульвара и Солеварной улицы доносился гул моторов, как будто приблизившийся после того, как солнце зашло за Монсьель. На Школьной улице и на склоне Монтегю в нескольких окнах был свет.
- Они сошли с ума, - заметил Робен.
- Они уезжают, им на все наплевать, - сказал отец. - А те, что в противовоздушной обороне, возможно, ушли первыми.
Наступило долгое молчание. Деревянная скамья поскрипывала каждый раз, как кто-нибудь двигался.
- Но ведь нельзя же уехать ночью? - спросила мать.
- Подождем до завтра. Вот рассветет, и узнаем, что делается. А сейчас Жюльену надо выспаться. Как знать, что у него впереди.
Жюльен встал, пожелал всем спокойной ночи. Когда он подошел к матери, которая тоже встала, она крепко прижала его к груди, обняла его очень крепко, так, как, может быть, не обнимала никогда раньше.
31
Ночь длилась бесконечно.
Оставшись одна, мать проверила рюкзак Жюльена, потом поднялась в спальню и, не раздеваясь, прилегла на кровать. Окно в сад было открыто, рокот отступления не прекращался ни на минуту, почти такой же равномерный, как рокот реки.
Спустя некоторое время темнота стала оживать. Прежде всего проступил бледной полосой косяк окна, затем вырисовался угол шкафа, тут же поблизости, параллельно косяку, но все же дальше от света.
Значительно позже мать стала различать дверцы шкафа. Они были чуть обозначены, но она так долго всматривалась, что под конец ей уже казалось, будто она видит рисунок на дереве. Когда Жюльен был маленьким, он спал тут, в кровати рядом с родителями. Он часто говорил матери, что в четверг или в воскресенье утром, проснувшись, долго разглядывает дверцы орехового шкафа. Он рассказывал, что путешествует по прожилкам старого дерева.
- Разве можно путешествовать по дереву?
- Ты что-то сказала?
Это голос отца. Неужели она говорила вслух?
- Я ничего не говорила.
- Нет, говорила. Это ты, верно, во сне.
- Как же во сне, раз я не спала.
Молчание.
Рокочет поток машин.
- Ты тоже не спишь? - спрашивает мать.
- Не сплю… Слышишь, как они идут?
- Да.
Они замолчали. Мать прислушивается, потом бесшумно встает.
- Ты куда?
- Никуда.
Мать облокотилась на подоконник. Она чувствовала, что отец смотрит в ее сторону. Вдруг откуда-то издалека донеслись словно раскаты грома. Мать прислушалась, высунулась из окна, чтобы посмотреть на небо в северной стороне. Небо чистое, звездное. Она обернулась и спросила:
- Слышал?
- Что?
- Это уже не машины. Это пушки, да?
- Ты думаешь?
- Я уверена, что это не машины.
- А!
Она прислушивалась, но раскаты не повторились.
Мать была босиком, и пол холодил ей ноги. Она опять легла. Отец кашлянул, вздохнул раза два.
- Я все думаю, может быть, было бы лучше, если бы Жюльен уехал уже сегодня? - сказала мать.
- Разве при таком столпотворении кто-нибудь может сказать, что лучше?
- Как подумаю, что они уехали, удрали, ничего не сказав, может быть, насажали полный грузовик чужих.
- Ну, теперь опять за старое возьмешься, - сказал отец.
- Нет, я слишком устала, - вздохнула она.
- Попробуй заснуть.
Мать закрыла глаза. Она неподвижно лежала на спине, выпростав руки из-под одеяла, и чувствовала, что усталость постепенно растворяется, распределяется по всему телу, как вода, растекающаяся по поверхности.
Верно, она задремала. И вдруг проснулась. Отец храпит.
Знать бы, который час.
Стараясь, чтобы не заскрипела кровать, мать осторожно встала. Ногой нащупала на полу туфли. Не пошла, а, можно сказать, скользнула к окну.
Гул как будто не такой сильный и, главное, не такой непрерывный.
А вдруг все кончилось? Как бывает при отступлении? Ведь должен же быть какой-то промежуток между теми, что убегают, и другими, теми, что настигают?
И ей стало страшно, что гул прекратится.
Что, если это уже они? Если промежуток между одними и другими пройден, пока она спала?
Удары колокола. Это в лицейской часовне. Это пробило четверть.
Звезды меркнут. На востоке над вершиной холма небо побледнело. Светает.