- Но надо же все-таки объяснить, - сказала она.
- Не стоит, завтра он будет здесь, пусть сам и объяснит. А мне, понимаете, нельзя терять времени. Меня все это не устраивает, да, не устраивает. Совсем не устраивает.
Уже почти стемнело, мать слышала, как он, уходя, продолжал говорить сам с собой. Она сжимала перила балкона, дверь в кухню за ее спиной осталась открытой. Она впивалась глазами в темнеющий сад, но чувствовала, что отец пристально смотрит ей в спину.
18
- Дверь ты когда-нибудь закроешь или нет! - крикнул отец. - Нечего комнату студить.
Господина Мартена уже не было видно. В саду только ветер шелестел в листьях. Мать отпустила перила, от железа у нее озябли ладони. Холод добирался уже до локтя. Она медленно повернулась к освещенной кухне. Не подымая глаз, подошла к двери, затворила ее за собой и остановилась.
Отец, опять севший за стол, смотрел на нее. Так прошло несколько мгновений, потом он опустил глаза и принялся за еду. Мать села за стол. Она тоже попыталась есть, но кусок не шел в горло, она не могла проглотить даже ложку бульона.
Несколько раз ей казалось, что отец вот-вот заговорит. Однако он всякий раз, немного помявшись, снова молча принимался за еду.
Только кончив суп, он вдруг почти совсем спокойно спросил:
- Ну как, довольна?
Мать не ответила. Этого она боялась больше всего. Она чувствовала, что в нем кипит гнев, и предпочла бы, чтобы он раскричался. Она вздохнула, помолчала, потом спросила:
- Сделать тебе яичницу?
И снова молчание, а затем вопрос отца:
- А ты почему не ешь?
На этот раз мать не могла сдержаться, голос ее дрожал, как клинок:
- Оставь меня в покое; я спрашиваю, будешь есть яичницу, ответь да или нет, и все!
- Нечего на меня орать, - вдруг разозлившись, крикнул отец. - Я не знаю, какая еще еда есть!
- Есть сыр и яблочный компот.
- Тогда делай яичницу. Я весь день проработал. Имею я право поесть? А?
Мать не ответила. На этот раз сдержалась она. Встав со стула, она только пожала плечами и поморщилась, но отец этого даже не заметил. Мать пошла к буфету, открыла жалобно взвизгнувшую дверцу, нагнулась, взяла в круглой корзиночке яйцо и захлопнула коленом дверцу. Она знала, что отец следил за ней, пока она стояла к нему спиной, знала также, что, когда она обернется, он сразу опустит голову и уставится в тарелку.
Минутку мать смотрела на его лысый череп - на макушке отражался свет от лампы, - потом взяла с полки сковороду с двумя ручками и поставила на плиту. Отрезала масла, растопила, выпустила на сковородку яйцо, зашипевшее в горячем масле. На отца она не обращала внимания. Прошло, верно, минут пять, и за это время он не произнес ни слова, однако мать знала все, что он думает, все, что хочет крикнуть ей в лицо.
Она взяла кухонной тряпкой горячую сковороду, подцепила яичницу вилкой и положила на тарелку.
- Спасибо, - буркнул отец.
Он отломил кусок хлеба, обмакнул в желток. Поднес ко рту. Остановился, поглядел на мать, спросил:
- Так ты есть не собираешься?
Она отрицательно мотнула головой и отнесла сковороду в раковину. Когда она подошла к столу, отец, перестав есть, спросил:
- Ты не хочешь есть, и это после того, как проработала весь день? Ну, знаешь, ты счастливый человек. Мне после работы обязательно надо поесть. - Он помолчал, потом прибавил: - А нам с тобой, видно, еще не один день придется поработать.
И опять принялся за еду.
Мать, чтобы сдержать раздражение, стиснула зубы. Ей хотелось кричать, плакать, уйти, оставить его одного, и все же она не сделала ни малейшего движения. Просто вылила обратно в кастрюлю недоеденный ею суп, а потом как оцепенела. Только время от времени медленно приподымались ее плечи, словно от более глубокого вздоха, но при этом - ни стона, ни жалобы.
Поев, отец опять сказал:
- Да, еще не один день… Другие, может, и прохлаждаются, а нам нельзя. Да, никак нельзя.
Она знает, что ничего другого он не скажет, знает, что, если ему заблагорассудится, он может долго, пока не надоест, повторять одни и те же слова.
Отец докончил яичницу. Он медленно вытер хлебом тарелку, выпил стакан воды с вином, съел еще кусок сыра, и все это молча.
В плите догорают последние головешки. В кухне тихо, только слышно, как отец режет на тарелке сыр, отламывает хлеб, наливает вино в стакан.
Он делает все медленно, но мать, которая исподтишка наблюдает за ним, видит, что, когда он берет бутылку, рука у него дрожит.
Вот, наконец, он кончил есть и тут же встал.
- Так, пойду затворю калитку, - бурчит он.
Он вышел. Мать мысленно следует за ним. Вот он уже на дорожке. Она встала и начала убирать со стола. Верно, он сейчас закуривает, идет к калитке. Чтобы не думать ни о чем другом, мать сосредоточила свои мысли на том, что он делает. Отец возвращается, она уже успела убрать со стола. Он кладет ключ от калитки на буфет.
- Так, я пошел наверх.
Лестница скрипит под его шагами. Дверь спальни открывается и снова закрывается. Мать еще несколько мгновений сидит неподвижно, потом начинает медленно вытирать стол.
19
Утром мать спозаранку поспешила к железнодорожному служащему, который жил в конце Школьной улицы; ей хотелось узнать, когда приходит Лионский поезд. До одиннадцати сорока пяти поездов не было, и утро тянулось для нее бесконечно долго.
Отец занялся приготовлением парников для помидорной рассады. Он работал тут же за домом, и матери было слышно, что он кряхтит каждый раз, как берет на лопату перегной. Несколько раз он останавливался, его душил кашель. В одиннадцать часов он пошел домой. Он прерывисто дышал, по лицу струился пот.
- Никак я не справлюсь с этой работой, - проворчал он.
- Нельзя так спешить.
- Нельзя так спешить, нельзя так спешить, - передразнил он. - Точно я и так уже не запаздываю.
Мать устало пожала плечами и поднялась в спальню. Немного спустя она сошла вниз и подала мужу нижнюю фланелевую рубашку.
- Вот, переоденься, - сказала она, - тебе нельзя так ходить.
- Э, да я ведь сейчас опять пойду работать.
- Переоденься! - крикнула она. - И посиди смирно до завтрака. Будь же наконец благоразумен. Недавно еще пластом лежал, а думаешь, что у тебя прежние силы. Это же глупо, пойми! Право, точно тебе хочется заболеть!
Отец взял рубашку и стал раздеваться. После недолгого молчания он проворчал:
- Тут и хотеть нечего. И болезни, и неприятности сами, не спросись нашего хотения, приходят.
- Ну, опять разворчался… Ступай лучше отдохни.
Он замолчал. Мать смотрела на него. Худой, сутулый, лопатки торчат. При каждом вздохе под бледной кожей резко выступают и словно перекатываются ребра. Грудь впалая. Мускулы под его дряблой кожей, как скрученные натянутые канаты. Выше локтя кожа очень белая, она резко отграничена от загорелой кожи предплечья. Переодевшись, отец сразу вышел на балкон.
Мать готовила еду, накрывала на стол. Она несколько раз подходила к двери и смотрела на дорожку, ведущую к калитке. На деревьях набухали почки. Ранняя вишня уже цвела и светлым пятном выделялась на фоне домов, но забор кое-где еще был виден.
Мать давно чувствовала, что мужу хочется поговорить. Он не вставал с места, но то и дело переводил взгляд с сада на стол. Наконец он спросил:
- Почему ты накрыла только на двоих?
- Да просто так!
- Ты думаешь, он до двенадцати не приедет?
- Ничего я не думаю, - она немного помялась. - Ты разве знаешь, в котором часу приходят поезда?
- Я знаю, что есть утренний поезд.
- Ну что ж, если приедет, поставить еще тарелку недолго, - сказала она.
Отец больше ничего не сказал, и около двенадцати они сели за стол. Они ели молча, все время следя друг за другом.
Мать то и дело прислушивалась, но сдерживала себя и к балкону не подходила. Дверь была открыта, и теплый ветер порой доносил всякие звуки, в которых мать старалась разобраться. Если ей казалось, что скрипит калитка, она переставала жевать и слушала, затаив дыхание, затем, убедившись, что по дорожке никто не идет, опять принималась за еду.
Допив кофе, отец сейчас же поднялся наверх. И не успел он затворить за собой дверь спальни, как мать уже была на балконе. Она постояла там, потом спустилась в сад, дошла до дорожки, ведущей к калитке. Там она тоже постояла у самшита, не спуская глаз с калитки. Было начало второго, и Жюльен уже не мог прийти, разве что поезд опоздал. Следующий прибывал в пять вечера. Она это знала, и все же какая-то сила удерживала ее тут. Подождав немного, она вернулась на кухню, убрала со стола и уже опять была на своем посту.
На этот раз она прождала всего несколько минут. За калиткой показался Жюльен с чемоданом в руке. Мать сейчас же бросилась к нему. Он как будто не решался войти. Все же он осторожно открыл калитку и тихонько затворил ее за собой. Мать и сын встретились под большой грушей, ветви которой нависли над дорожкой. Мать долго не выпускала сына из объятий, потом чуть отодвинулась, чтобы лучше его рассмотреть.
- Ты похудел. И выглядишь утомленным.
Жюльен покосился в сторону дома.
- Папа лег? - спросил он.
- Да.
Казалось, у него на душе стало легче; он постарался улыбнуться.
- Что это ты приехал в такое неурочное время?
Жюльен криво усмехнулся.
- Я еще с ума не сошел, - сказал он. - Я предпочитаю поговорить сперва с тобой с глазу на глаз, и потому подождал, пока он пойдет отдыхать.
Мать покачала головой, как бы говоря "бедный мой сынок, как это тебе в голову пришло".
- Понимаешь, - продолжал Жюльен, - если ты думаешь, что отец сделает из этого трагедию, я лучше сразу смоюсь.
Мать подбоченилась и посмотрела на него, нахмурив брови.
- Ты уйдешь? Но, боже мой, куда?
Он пожал плечами.
- Не беспокойся, не пропаду.
Мать ничего не понимала. Она глубоко вздохнула.
- Скажи, пожалуйста, когда в последний раз отец тебя наказал или хотя бы отчитал как следует? - спросила она.
Жюльен как будто задумался.
- Он, конечно, не кричит. Но я предпочел бы, чтобы он изругал меня последними словами и больше об этом не поминал.
- Легко сказать, не поминал. А вот мне, наоборот, очень бы хотелось как следует об этом поговорить. То, что нам рассказал господин Мартен, не очень-то для тебя лестно.
Жюльен засмеялся. Но смех его звучал как-то фальшиво.
- Тебе смешно, а мне, знаешь, не до смеха, - сказала мать. - Наоборот. Уверяю тебя, меня это ужасно огорчает. А ты готов уже опять сбежать из дому. Вот тогда будет трагедия, но только для меня одной. А потом ты забываешь, что ты еще не взрослый.
Жюльен опустил голову. Голос матери звучал строго, хоть в нем и чувствовалась какая-то легкая дрожь.
- Я засмеялся потому, что другие смеялись. Говорят, там все обхохотались, когда господин Мартен, как медведь по клетке, метался из угла в угол по своей лавочке.
- Но ты все-таки отдаешь себе отчет, что ты натворил? Ведь он тебе доверял. Ты был доверенным лицом главы фирмы во время его отсутствия.
Жюльен пожал плечами.
- Это тоже смешно, - сказал он. - Ты представляешь, всем, кто там работает, за пятьдесят. Почти пятьдесят лет смотреть, как вертится чан с конфетами; не беспокойся, они свое дело знают. А я в первый раз это видел. Неделю я там торчал. Потом понял, мне тут делать нечего, и предложил им сделку: пусть работа идет без сучка, без задоринки, а я им глаза мозолить не буду. Уговаривать их не пришлось.
У матери перехватило дыхание.
- Значит, с первых же дней ты… ты лодырничал?
- Нет, я познакомился с одним парнем, он учится в художественной школе, и он выхлопотал мне разрешение посещать занятия, а в лавочке господина Мартена все шло как по маслу.
- Господи боже мой, господи боже мой!
Она не знала, что ей делать. И вдруг ей вспомнились слова господина Мартена.
- А ночью ты тоже посещал занятия? - спросила она.
Жюльен как будто смутился. Он улыбнулся, немного помялся, затем полушутя полусерьезно сказал:
- Ну, если тебе нравится называть это так, я, знаешь, не возражаю.
На этот раз мать рассердилась.
- Жюльен! Ты кажется забыл, что я твоя мать. Мне не нравится, как ты воспринимаешь мои слова. Ты сейчас без работы. Наши дела, сам знаешь, не очень-то блестящие, а ты обращаешь в шутку такие… такие вещи…
Она не находила нужных слов.
- Но, мама, ведь не думала же ты… ты же понимаешь…
Он тоже замолчал. Она подождала минутку и, покачав головой, сказала:
- Да, понимаю… Да-да, я много чего понимаю. И отлично понимаю, что, как только ты вышел из-под моего крылышка, ты стал позволять себе всякие вольности. Только я также замечаю, что ты не очень-то дальновиден, мог бы сообразить, что в один прекрасный день господин Мартен нагрянет в твое отсутствие…
Жюльен перебил ее.
- Он приезжал несколько раз. Но обычно всегда предупреждал о своем приезде. Телефонировал накануне, чтобы, если он приедет поездом, его встретил на вокзале мальчик-рассыльный или чтобы ему приготовили завтрак, если он приедет машиной. А со служанкой мы договорились. Она меня каждый раз предупреждала. Только…
Он скорчил гримасу и сделал неопределенный жест, смысл которого мать себе не уяснила.
- Видишь, в конце концов допрыгался, - сказала она. - Повадился кувшин по воду ходить…
- Ничего бы не случилось. Только служанка-то оказалась дрянью. Должно быть, приревновала меня, вот и не предупредила.
Мать только руками всплеснула.
- Ах, сынок, сынок…
Она пошла к дому. Жюльен шел за ней следом. Сделав несколько шагов, она услышала, что он бормочет:
- Такая гадина, и как это я ей пощечину не залепил! На что она рассчитывала, с ее-то рожей!
Мать запнулась, словно оступившись, но потом решила не оборачиваться. Она пожала плечами и, дойдя до крыльца, спросила:
- Ты поел перед дорогой?
- Да, перекусил немного… Но это уже давно.
- Не шуми. Ступай наверх, я приготовлю тебе яичницу.
20
Как только Жюльен поел, мать увела его в сад. Отец оставил лопату в парничке, из которого не выбрал и четверти земли.
- Раньше четырех он не встанет, - сказала мать, - никак еще не оправится после болезни. Стар становится, понимаешь, силы уже не те. Ты можешь много наработать, если возьмешься как следует. Вот он выйдет в сад, увидит и будет доволен.
Жюльен снял рубаху и сетку и бросил их на натянутую для сушки белья веревку. При взгляде на него мать вспомнила отца, его худой старческий торс. Жюльен был широк в плечах и плотен. У него был мускулистый мужской торс с легким пушком на груди.
- Ишь какая спина коричневая, - сказала мать. - Ты загорал?
- Раз или два, не больше, мы ходили купаться на Сону.
Она отошла на несколько шагов.
- Мы? Кто это "мы"? - пробормотала она сквозь зубы. - А потом купаться в эту пору года, боже мой, боже мой!
Она принялась полоть грядку, где трава глушила чуть показавшуюся из земли морковь. Время от времени она взглядывала на сына. Он быстро орудовал лопатой, прерывая работу только для того, чтобы поплевать на руки. На дорожке между досками двух парников вырастала куча черного, влажного перегноя. Три рыжие курицы уже ходили по куче, клевали червяков и личинок. Становилось жарко. В прозрачном небе медленно плыли к солнцу ярко-белые облачка.
Выполов грядку, мать подошла к Жюльену.
- Забери все, что можешь забрать лопатой, а я возьму грабли и подгребу за тобой, чтобы потом легче было все взять на лопату… Ах, хорошо бы управиться до того, как он выйдет.
Жюльен прервал на минуту работу и спросил:
- С чем управиться? С этим парником?
- Да.
- Смеешься? Я рассчитываю до четырех и с доброй половиной другого покончить.
Мать, стоявшая на несколько шагов позади, с минуту смотрела на него. Он трудился вовсю, накладывал лопату верхом и легко подымал ее. На шее у него блестели капельки пота. Он работал с остервенением.
- Не надрывайся, - сказала она, - чего ты спешишь, как на пожар?
- Подгребай, подгребай и не волнуйся! - отозвался он.
Парник был очищен задолго до прихода отца.
- Ну как, примемся за второй? - спросил Жюльен.
- Нет, лучше подождем отца, - сказала мать. - Я не знаю, хочет ли он и этот парник уже сейчас подготовить.
Жюльен подошел к колонке и подставил лицо и спину под свежую струю. Мать последовала за ним.
- Если хочешь, пойди за тачкой и отвези сорную траву в яму, пусть гниет, - сказала она.
Жюльен пошел к сараю, вернулся с тачкой и вилами и стал накладывать траву.
Когда он, оставив вилы, взялся за тачку, мать подошла к нему.
- Ты ходил на занятия в художественную школу, это правда?
- Ну да, а что я, по-твоему, делал?
- Ну, ты мог… не знаю там, что ты мог делать… Ну, скажем, гулять, лодырничать…
- Смеешься…
Мать его не узнавала. Она посмотрела ему в глаза, и так они молча смотрели некоторое время друг на друга. Матери казалось, что он не лжет. И все-таки она сказала:
- Ты мог ходить к той… к той девушке.
Он рассмеялся.
- Вечером ходил. И по воскресеньям. Но в будни я, честное слово, занимался в художественной школе.
- И это тебе на самом деле нравилось?
- Да. Впрочем, я тебе покажу свои работы. Я не заливаю.
- Я тебе верю, - сказала она. - Я тебе верю.
Она замолчала, и Жюльен повез тачку. Когда он вернулся, мать спросила:
- А тебе хотелось бы продолжать эти занятия?
Жюльен опять улыбнулся, еще веселей.
- Ну конечно, - сказал он. - Только папаша Мартен, должно быть, рассудил, что делать драже или миндаль в сахаре можно и не умея рисовать.
Мать вдруг нахмурилась.
- Слушай, брось шутить, - сказала она. - Боюсь, что отцу будет очень трудно переварить эту историю, и, прошу тебя, довольно об этом. - Она помолчала. - Только надо бы знать, тебе правда хочется заниматься рисованием?
Он пожал плечами, мать молча смотрела на него. Он тоже поглядел на нее, затем опять взял вилы и принялся за следующую кучу травы.
- А на что рассчитывают в будущем тамошние ученики, кем они думают работать? - спросила она.
- Не знаю… Преподавателями… а может, художниками…
- Н-да… художниками…
Ей хотелось рассказать ему… но мешала какая-то робость. В конце концов, увидев, что отец открывает ставни, мать решилась. Она подошла к Жюльену и быстро вполголоса сказала:
- Может, ты будешь недоволен, но, пока тебя не было, я показала твои рисунки господину Грюа, твоему прежнему учителю.
- Мои рисунки?
- Да, ту папку, что ты привез из Доля.
- И ты показала ее господину Грюа? Да на кой черт она ему нужна? Смешно. Просто смешно.
- Нет, ты не понимаешь, - сказала она. - Он может дать тебе добрый совет.
- Скажешь тоже! Да ведь этот учитель сам отметку за рисунок не мог поставить…
Он вдруг замолчал, нахмурил брови и сердито посмотрел на мать.
- У меня там еще и тетрадь была, ты ее видела?
Мать утвердительно кивнула головой.
- Но, надеюсь, ее-то ты ему не показывала?