15
За столом отец много рассказывал о Бутийоне и о том времени, когда он вместе с Мариусом Бутийоном был на фронте. Мать не слушала. От той войны в ней живы были только воспоминания о раненых, эшелоны с которыми приходили на вокзал, и об извещениях о смерти, которые получали семьи погибших. Остальное ее не интересовало. Она вдоволь наслушалась солдатских рассказов, историй о подвигах и злоключениях тех страшных лет, которые, как ей иногда казалось, не оставили даже глубоких ран в сердцах фронтовиков. Как будто им запомнились только соленые шуточки или мелкие, совершенно незначительные факты.
Покончив с завтраком, мать поспешила убрать со стола; затем она подождала, пока отец подымется наверх, чтобы соснуть, и вышла из дому. Остановившись у приоткрытой калитки, она наблюдала за ребятами, которые пришли первыми и теперь играли у входа в школу.
Вскоре в конце улицы показался господин Грюа. Мать вышла за калитку ему навстречу. Как только ученики заметили директора, поднялся громкий крик, и все ребята наперегонки пустились к нему. Директор, на котором было длинное серое пальто и черная шляпа, остановился среди школьников, окруживших его гурьбой. Ребята висли на нем, дергали его за полы пальто, протискивались поближе, локтями прокладывая себе дорогу. Он забирал в свои большие руки несколько тянувшихся к нему детских ручонок и крепко пожимал их. Наклонившись вперед, он выхватил из толпы совсем маленького мальчугана и поднял его на руки. И сразу же раздались голоса:
- И меня… и меня… и меня!
Мать остановилась в нескольких шагах. Господин Грюа поздоровался с ней издали - подойти ближе он не мог - и махнул рукой по направлению к школе. Впрочем, ребята всей гурьбой двигались к школьному двору. Директор отпер ворота, дети пошли во двор и с веселыми криками разбежались во все стороны. Господин Грюа поставил на землю мальчугана, которого нес на руках.
- Ступай, ступай скорее играть с ребятами, - сказал он.
Малыш убежал, весело смеясь, и господин Грюа пожал матери руку.
- Каждый день повторяется то же самое представление. Ничего не поделаешь.
- Удивительно, как дети вас любят.
Директор покусывал усы.
- Одно только досадно - с молодыми учителями ребятишки совсем не так свободно себя чувствуют, и это, как вы понимаете, меня немного стесняет.
Мать улыбалась. Она отлично понимала, что привлекает детей к господину Грюа, только объяснить не умела.
- А ведь я бываю очень строг, - заметил он. - И все же…
Как бы извиняясь, он развел руками.
- Это естественно, - сказала мать, - вполне естественно.
Они сделали несколько шагов по двору, затем господин Грюа вытащил из кармана свернутую в трубку тетрадь и протянул матери.
- Ну как, посмотрели? - спросила она.
Господин Грюа казался смущенным. Он достал большую медную зажигалку, закурил, громко окликнул двух дравшихся школьников и только потом ответил.
- Конечно, посмотрел, даже прочитал с начала до конца, да. Все это несомненно свидетельствует, что ваш сын юноша с сердцем, что он хочет… что он хочет выразить свои чувства.
Он мялся, подбирая слова. Время от времени, продолжая говорить с матерью, он обводил взглядом двор.
- Понимаете, это неплохо, - говорил он. - Ничего не скажешь, очень даже неплохо. Но только, что это ему даст? В его годы все пишут стихи.
Мать грустно улыбнулась.
- Нет, господин Грюа, не все… во всяком случае я не писала, уверяю вас.
Директор вертел в руках свою широкополую шляпу.
- Судить о чем-либо очень трудно, - сказал он. - Очень трудно. Но еще труднее советовать. Не могу же я вам сказать: "Надо, чтобы Жюльен снова взялся за книги". Ради чего? Ради того, чтобы рисовать, писать картины? Я думаю, что специальность, которую сейчас приобретает ваш сын, прокормит его куда лучше, чем профессия художника.
Мать рассказала, что Жюльен уехал в Лион.
- Вот видите, он может преуспеть гораздо скорее, чем вы думали, - заметил господин Грюа.
Они помолчали. Дети с криками носились по двору, вздымая ногами облака ржавых листьев. Господин Грюа следил за ними, время от времени он хлопал в ладоши так звонко, словно прачка стучала вальком по белью, или громко окликал какого-нибудь ученика, напрасно стараясь придать своему голосу строгость. Мать не спускала с него глаз. За эти два дня она все думала, что он ей скажет. И вот он поговорил с ней и не сказал того, что она ждала. И все же от него словно исходила какая-то невидимая успокоительная сила.
Молодой помощник преподавателя прошел мимо, поклонился и зашагал по двору, заложив руки за спину и останавливаясь, когда группа школьников слишком стремительно проносилась мимо.
Мать стояла в нерешительности. Она посмотрела на калитку, потом снова подошла к господину Грюа.
- А война, господин Грюа, что вы о ней думаете? - почти помимо воли вырвалось у нее. - Моему Жюльену семнадцать; а потом ведь в больших городах опасность куда сильнее, чем в таких, как наш?
Казалось, ее вопрос очень смутил господина Грюа. Он несколько раз провел рукой по усам, потом медленно произнес:
- Да, война, война. Кто знает, куда она нас заведет?
На глаза его словно набежала какая-то тень, и это взволновало мать. Он умолк и опустил голову. Наступив на упавший каштан, он перекатывал его под ногой. Мать больше не спрашивала. Она ждала, не отводя взгляда от лба господина Грюа. Так прошло некоторое время, показавшееся ей вечностью; потом господин Грюа поднял голову и подошел к ней; вытащив из кармана газету, он развернул ее и сложил теперь так, что сверху оказалась одна статья.
- Вы помните о такой мамаше Бизолон?
- Как же. Солдатская мамаша. В ту войну о ней много говорили: хорошая лионская женщина, выходившая на перрон к поездам и поившая вином отпускников.
- Да-да, хорошая женщина. Я тоже помню; в семнадцатом году она угостила меня подогретым вином.
Он опять замолчал. Казалось, он колеблется, продолжать ли; все же он поднес газету к глазам и прочитал вслух:
"Маркитанка, выходившая к поездам в ту войну, снова дежурит на вокзале". Я пропускаю описание, но вот конец статьи: "Поверите ли, - сказала она нам, - на площадках вагонов я вижу знакомых солдатиков, но теперь это уже седые бородачи; они узнают меня и говорят: "Опять отправляемся, но на этот раз наши сыновья уже там". И добрая женщина утирает слезы".
Господин Грюа замолчал и глубоко вздохнул. Рука с газетой опустилась.
- Как, по-вашему, разве это не ужасно? - спросил он, понизив голос.
Мать покачала головой. Она не совсем понимала, что именно ужасает господина Грюа, и предпочла промолчать, тем более что он опять заговорил все так же негромко, но теперь уже быстрей и слегка дрожащим голосом:
- Вы сказали, хорошая женщина. И самое страшное, что это верно. Она хорошая. Все они хорошие. Такие вот хорошие люди и воюют. Люди, которые плачут от умиления, а не от горя, не от ярости или отчаяния. Люди, которые с гордостью говорят: "Наши сыновья уже там".
Он вдруг замолчал, посмотрел в направлении двора, где молодой учитель все еще шагал взад и вперед. Затем еще тише надломленным голосом сказал:
- Мой сын тоже на днях уехал на войну. Ему двадцать три года… Так вот, уверяю вас, я гордости не чувствую. Я бы предпочел, чтобы он был где угодно, только не там.
- А где он? - спросила мать.
Он сделал неопределенный жест.
- Полевая почта, - сказал он. - Но не все ли равно где: он на войне, это главное. И там их миллионы. Иногда я задаю себе вопрос: а может быть, мы, и правда, созданы для войны. Может быть, мир - просто передышка перед новой войной, усовершенствованной… Им кажется вполне естественным, что они отправляются на войну в первый или уже во второй раз… - Он опять вздохнул и продолжал все более и более устало: - За всю мою учительскую жизнь, которая уже приходит к концу, я перевидал немало ребят. Многого для них сделать не можешь, но я неизменно всеми силами старался показать им бессмысленность войны. И величие подлинного мира. Так вот, понимаете, я вижу многих из моих прежних учеников, которые сейчас отправляются на фронт. Отправляются они не с легким сердцем, что и говорить. Есть среди них и трусы, есть такие, что напускают на себя храбрость, есть и настоящие храбрецы. Есть такие, что горланят, есть такие, что прощаются со своей девушкой, или с матерью, или с детьми, словом, у всех найдется тысяча причин, чтобы проклинать эту чертову войну. Но чтобы кто-нибудь понимал всю бессмысленность войны… Нет, никто не понимает! Можете мне поверить, никто!
Мать чувствовала, что у нее сжимается сердце. Ей вдруг показалось, что господин Грюа вот-вот расплачется. Но он только поморгал глазами да покусал усы. А когда мать хотела еще что-то сказать, он указал подбородком на молодого учителя, остановившегося посреди двора.
- Простите, - сказал он. - Мне пора.
- Да, да. Спасибо, господин Грюа.
Он пожал ей руку, отошел на несколько шагов, потом обернулся и сказал:
- Надо делать свое дело. Надо, даже если это ни к чему не ведет… Даже если это ни к чему и не приведет.
Он быстро отвернулся и пошел прочь. Последние его слова мать едва разобрала, должно быть, у него сжалось горло. Она стояла и смотрела ему вслед. Он шел медленно, тяжело ступая. Его широкая спина, казалось, сгорбилась сильнее, словно под тяжестью склоненной седой головы. Он размахивал длинными руками; в одной он все еще держал шляпу, а в другой - сложенную газету.
Он не сказал ничего, но как только он появился на пороге, ученики выстроились перед ним. В опустевшем дворе, усыпанном опавшими листьями, сразу воцарилась тишина.
16
Из школы мать пошла домой. Она опять прятала под шалью тетрадь Жюльена. Она прижимала ее к груди, но думала сейчас не о сыне. В голове вертелись слова господина Грюа, и не все было ей ясно. Она тоже никогда раньше не думала о бессмысленности войны. Она только твердила себе, что угроза бомбардировок для Лиона куда сильней, чем для Лона-ле-Сонье, и что Жюльен в Лионе. И еще ее тревожила неуверенность, сколько продлится война: что, если четыре года, а то и дольше?
Между тем ее удручала та глубокая скорбь, которую она угадала в голосе и во взгляде господина Грюа, хоть она и не вполне понимала ее причину. Ей казалось, будто война приблизилась, стала грознее. Они еще и не видели этой войны, однако она уже тяжело ранила господина Грюа, ранила тут, в двух шагах, в школе, где по-прежнему играли и смеялись дети.
Дома мать, стараясь не шуметь, поднялась в комнату Жюльена. Отец отдыхал в соседней комнате. Она выдвинула ящик и положила тетрадь на прежнее место. Папка с рисунками лежала еще там. Она не сразу взяла ее. Не принимая руки с края выдвинутого ящика, она обвела взглядом комнату. Полки с книгами; у перегородки узкая кровать, скрип которой она слышала ночью у себя в спальне, когда Жюльен ворочался во сне; ночной столик, на нем свеча, два карандаша, блокнот и какой-то томик; портрет боксера-негра со страшным лицом, искаженным не то болью, не то яростью, - она сто раз смотрела на все это, пока Жюльен был в отсутствии. Ей случалось даже всплакнуть здесь, сидя на краю его кровати. Сегодня она не плакала, хотя из окна под крышей лился тусклый свет, такой же серый, как небо. Пахло зимой, пасмурной и дождливой, в такую зиму не верится, что опять настанут хорошие дни.
Наконец мать решилась взять папку с рисунками. Она села на кровать и положила рядом папку, потом по одному долго и внимательно разглядывала рисунки. Слова господина Грюа еще звучали у нее в ушах: "Если я вздумаю нарисовать лошадь, получится лошадь, похожая на картофелину… Я ничего не смыслю в живописи".
- Я тоже ничего в этом не смыслю, - пробормотала мать.
Она не пробовала судить о рисунках Жюльена. Просто находила, что они очень хорошие, вот и все. Но, смотря на них, она видела Жюльена. Нового Жюльена, Жюльена, совсем не похожего на того мальчика, который уехал из дому два года тому назад!.. Подумать только, он пробыл в семье всего несколько дней и уже снова уехал; дальше и, может быть, надолго.
Она сидела тут, и на коленях у нее лежал портрет болезненной девушки, лицо которой так часто повторялось в рисунках Жюльена. Она не разглядывала это лицо. Ей незачем было его разглядывать. Оно жило в ней и не беспокоило. Оно было подстать той грусти, от которой - теперь она это отлично знала - ее могло избавить только возвращение сына.
Часть вторая
17
В этом году зима выдалась суровая. Снег, холод, гололедица, короткие оттепели и снова холод.
У матери часто ныли руки. Отец болел воспалением легких. Около месяца он пролежал в постели, и ей пришлось одной управляться с хозяйством. Надо было ходить за кроликами, таскать воду, за ночь замерзавшую в колонке, так что ее приходилось отогревать, подкладывая под трубу горящую солому; надо было также носить из сарая дрова для кухни, день и ночь поддерживать тепло в комнате, где лежал отец.
Мать иногда несколько дней подряд не видела людей, кроме тех, кого встречала, когда ходила за хлебом или другими продуктами. Время от времени кто-либо из соседей справлялся о здоровье отца. Она слышала шаги на лестнице. Открывала дверь. Гость оставлял на пороге сабо и входил в носках, извиняясь, что напустил холода. Никто не засиживался у кровати больного, который сильно кашлял и не мог говорить.
Два-три раза зашел повидать отца Поль Дюбуа. Он тоже приходил на минутку. Говорил:
- Ничего. Пройдет. Доктор сказал, что болезнь не опасная… Ну, я пошел, мне некогда, - и уходил.
И каждый раз после его ухода матери казалось, что она совсем-совсем одна.
Чаще других навещала стариков Дюбуа мадемуазель Марта. Обычно она даже не входила в спальню. Она справлялась о здоровье, затем быстро рассказывала, что слышала по радио и о чем не всегда писали в газетах. По воскресеньям она приносила последний номер "Иллюстрасьон". Тогда она доставала из большой черной матерчатой сумки с деревянной ручкой вязанье и, случалось, засиживалась до сумерек.
Мать тоже вязала или штопала. Они сидели возле плиты и подолгу молчали. Ветер свистел в проволочной решетке для винограда, тяжелая дубовая дверь скрипела. Плита пела свою песенку. Им было тепло и уютно.
Когда отец стучал палкой в пол, мать поднималась в спальню.
- Если бы с ним было не так трудно, если бы он не так часто меня звал, я бы могла зайти к вам, - говорила мать. - Мне тоже очень хочется послушать радио, но стоит мне отойти, и он уже думает, что я совсем пропала.
Она вздыхала и садилась на прежнее место.
- Что поделаешь, он болен, да и годы уже не молодые, - отвечала мадемуазель Марта.
- Если бы он был разумнее и понимал, что все может случиться. Так ведь нет, он и слышать не хочет, чтобы мы пригласили нотариуса. Воображает, будто это ускорит его смерть.
- Все больные так.
Мать покачала головой.
- Да, но не у всех такой сын, как Поль, - пробормотала она. - Вы ведь знаете, он не мой сын. И, не дай бог, случится что с мужем, я не уверена ни в нем, ни в его жене.
Этот страх преследовал мать и днем и ночью. Она делилась им с мадемуазель Мартой чуть ли не каждое воскресенье, и та успокаивала ее, но не очень уверенно.
Приходили письма от Жюльена. Большей частью очень короткие, он просто сообщал, что все идет отлично. Мать отвечала длинными письмами, задавала одни и те же вопросы, без конца повторяла все те же наставления.
- Он, должно быть, смеется надо мной, - говорила она мадемуазель Марте, - должно быть, думает, что я пережевываю одно и то же; но я так за него волнуюсь, так беспокоюсь, ведь он в чужом, совсем незнакомом городе. А потом время-то сейчас какое!
Однако, когда кончилась зима и отец с наступлением весны справился с болезнью, матери стало казаться, что все еще, может быть, наладится. Уже больше месяца она не видела господина Мартена, но знала, что он доволен Жюльеном. При их последней встрече он дал понять, что после троицына дня отпустит его на недельку домой.
Около месяца отец целыми днями сидел на кухне, между столом и окном, грея ноги у плиты.
Затем весна вступила в свои права, надо было начинать работу в саду. Отец быстро задыхался, и матери приходилось справляться почти одной. Она стискивала зубы и крепилась, несмотря на мучительную боль в руках и плечах; время от времени она прерывала работу, чтобы поправить бандаж, который то и дело сползал.
По вечерам было еще свежо, и надо было торопиться, чтобы успеть поесть, пока не догорели полешки, на которых разогревался суп.
Как-то вечером в апреле месяце, когда они сели за стол, мать услышала, что кто-то подымается по лестнице. Она встала и пошла к двери.
- Что случилось? - спросил отец.
- Кто-то идет, ты не слышишь?
Не успели постучать, как она уже открыла дверь. Это был господин Мартен. Он вошел, снял шляпу и сказал:
- Я помешал, но мне необходимо повидать вас сегодня же, я только что из Лиона.
Мать сразу заволновалась и с трудом выговорила:
- Что случилось?
Отец тоже встал.
- Надеюсь, ничего серьезного? - спросил он.
Официальное выражение лица господина Мартена сменилось чуть насмешливым.
- Успокойтесь, - сказал он. - Ваш сын здоров, как бык. Впрочем, завтра вы сами сможете в этом убедиться.
Завтра? Мать почувствовала, как ее залила волна радости, но ничего не сказала. Господин Мартен продолжал резким голосом:
- Во всяком случае, если он и переутомился, то уж никак не от работы. Будьте уверены!
Отец попытался задать вопрос, но господин Мартен перебил его:
- Дайте мне вам объяснить. Я решил повидать вас сегодня же вечером, хотел предупредить о его приезде. А кроме того, не в моих правилах так, здорово живешь, выставлять за дверь своих служащих.
- Выставлять, - пролепетала мать, - выставлять за дверь!
- Но, в конце концов, что он сделал? - спросил отец.
Господин Мартен расхохотался.
- Что сделал? Ничего. Попросту… или во всяком случае ничего из того, что должен был сделать. Я доверил ему надзор за моим делом, а он целыми днями гулял.
Он остановился. Мать дрожала всем телом. Она увидела, как отец, сперва покрасневший, вдруг побледнел.
- Целыми днями гулял? Не может этого быть! - пробормотал он.
Господин Мартен покачал головой, переждал минутку, потом как будто даже без злобы прибавил:
- И днями, и ночами.
Он опять остановился, старики молчали, и тогда он заговорил быстрее:
- Именно так. Я ждал его два дня. Два дня и две ночи он не возвращался домой. Доверенное лицо (он отчеканил каждый слог), доверенное лицо, а служащим говорит: "Справитесь и без меня. Я иду на свидание с девушкой". Ночью девушка, а днем уж не знаю какие глупости. Сами понимаете, это уж слишком. И так целых два месяца. А я был совершенно спокоен. Еще бы, ведь это сын Гастона Дюбуа!
Он остановился. Отец был бледен как полотно. Мать сжимала кулаки и до боли кусала губы.
- Да, а еще говорят: каков отец, таков и сын, - сказал господин Мартен, неожиданно успокоившись.
Он шагнул к двери, затем обернулся и, усмехнувшись, прибавил:
- Правда, говорят и так: "Отец скуповат, зато сын тороват". Да, разные бывают пословицы!..
И он вышел так же стремительно, как вошел. Мать бросилась за ним на крыльцо. Он уже спускался по лестнице.