- А, Саша! Наконец–то! - Женщина засеменила ко мне. - В Москве переворот!
- Какой переворот?
- Танки. Армия. По радио передают. Александр Иванович сейчас узнает.
- Хотите что–нибудь выпить?
- Нет. Хотя закажите мне газировки…
Пожалуй, это все о политическом демарше с аббревиатурой из твердых согласных. Курортники волновались. Некоторые уехали в Одессу. Профессоры безуспешно пытались дозвониться в Москву. А через два дня эфир наполнила победная трескотня, и радио стало невозможно слушать.
По–прежнему море искрилось, солнце грело. Я собирался домой.
17
Тут меня дожидались предсмертные корчи нашей с Ирой любви. В одиннадцатом часу вечера позвонила мать Ирины и со слезой в голосе поинтересовалась, у меня ли ее дочь. Я ответил "нет" и отправился в музыкальную студию, где работала Родина.
Спитый коллектив что–то отмечал в прокуренном кабинете Ирины. Из табачного чада выплывали пьяные физиономии и остекленевшие взоры. Ира помахала мне с колен долговязого старичка. Тот обрадовался моему приходу - нечаянному избавлению от пьяненькой женщины. Она поцеловала меня в щеку. Я испугался, что оживившиеся педагоги грянут "к нам приехал", заставят меня пить вино, и ощутил привычное в последнее время с Ирой раздражение.
- Мать и Сергей ждут! - шепнул я.
Родина поморщилась.
- Подождут! Поехали к тебе! - В ее зрачках плясали веселые бесы. Но в полуночном такси она передумала. - Я - домой!
Машина остановилась возле каменной бабы. Ира, не прощаясь, хлопнула дверцей. Затем с туфлями в обнимку, босая, прошлепала к окну машины и крикнула:
- Не звони мне никогда!
Я, паясничая, сделал под козырек, и уехал. В ушах еще долго звенел ее голос, а гигантские клещи больно ворочались в груди: сейчас мне кажется: я знал, что больше не увижу ее!
18
Зимой СССР, крупнейшая империя современной цивилизации, закончила существование. Мы с Дедом как раз были в командировке. Напарник внимательно смотрел в выпуске новостей рядовой телерепортаж, - будто, затянувшийся прогноз погоды, - о том, как Горбачев подписывал бумагу…
- О как! Нобелевскому лауреату даже стакан чаю не налили! Не заслужил! - Дед резал хлеб на весу. Ломоть упал в миску с борщом. - У-у, блин! - И я не мог разобрать, сожалел Дед об оплошности с хлебом или о стране.
Дома тоже происходили движения. На мосту через Днестр у Дубосарской гидроэлектростанции подстрелили полицейского: миниатюрная спираль Вико сараевского образца - кто не понял: ассоциация с убийством принца и начало первой мировой…
…Уже летом, где–то между Хабаровском и Уссурийском я отстал от секции и догонял в общем вагоне пассажирского поезда. Попутчики обсуждали сообщение по "Маяку": новую войну - на этот раз, в Приднестровье. Армия независимого карлика атаковала город Бендеры. Для меня с юности город пленной турчанки Сальхи, матери Васи Жуковского, будущего поэта, и омоним прототипа Остапа Шора, следователя из Одессы, с которого Ильф и Петров писали великого комбинатора…
В мире всегда была война. И, тем не менее, война почти всегда заставала людей врасплох. Танки? Армия? Бои? В шестистах километрах от географического центра Европы! В памяти беспорядочно всплывали цифры кровавых жертв двадцатого века. Одних военных потерь выходило около ста миллионов. И ни одного мирного года по всему земному шару! Я не представлял, что такое сто миллионов покойников, рассеянных по двадцатому веку. Зато очень хорошо представил свой сад и дом, раздавленный гусеницами танка.
Поезд плелся по Приморью. Тысячи русских за окном, сотни их в плацкартах ходили, жевали, болтали, пили водку. В девяти же тысячах километров на запад, на клочке земли на карте величиной с копейку, впервые за сорок семь лет совершалось массовое зверство. А здесь многие даже не знали, где находится страна белых аистов.
Я курил в заплеванном тамбуре. Кому я мог рассказать о своем страхе за Родину? Пьяным проводникам и потаскухам в их купе, где завывал магнитофон? Узкоглазым китайцам, теснившимся в проходе возле тюков барахла? Глядя на смеющиеся рожи подвыпивших попутчиков, я ощутил разницу между русскими, живущими в России, и теми, кто думал по–русски там. Мы считали себя частью нации. Но в огромной стране с ее пространственными пустотами нас не ждали.
- Я звонил! - сказал Дед на секции. - Жена говорит, у нас не стреляют…
На ближайшей станции я сам позвонил домой. Мать Ирины всхлипывала в трубку. Из ее мокрых фраз выходило: перед самой войной дочь и внук отправились отдыхать к Гиммерам на реку, где сейчас шли бои, связи с городом нет, транспорт туда не ходит.
Спустя месяц по радио сообщили, что войска разведены, упоминались птичьи фамилии генералов–миротворцев Воробьева и Лебедя. Я перезвонил матери Ирины. Женщина проблеяла в трубку навзрыд:
- Са–а–ша! Горе–е–то какое-е!
- Что! Что у вас? - проорал я. Но за тридевять земель захрюкало и запикало.
Потом трубку взял Алексей. Я говорил с Родиным и пытался осмыслить, что он делает в квартире своей бывшей тещи? А он объяснял мне что–то про мои железнодорожные связи и про то, что ребенка пока не с кем оставить…
- А Ира? - Я сразу оглох и охрип.
- Ее больше нет. - Его голос перешел на фальцет. Алексей всхлипнул и замолчал…
Я немедленно собрал вещи, спрыгнул с секции и отправился домой.
Мне казалось, воюет вся страна и все куда–то бегут. Хотя всего лишь был сезон отпусков, и билетов на поезд, как обычно, - не достать.
Меня посадили по маршрутному листу и железнодорожному удостоверению в скорый поезд Харьков - Одесса. В вагоне–ресторане я пил водку и не пьянел. Расплачивался банками красной икры: советские рубли не принимали.
Затем в общем плацкарте трясся до Жмеринки - четырехчасовой прямой путь через Приднестровье был отрезан войной. Московский экспресс опоздал на шесть часов, и я успел в прицепной вагон. Иначе маялся бы на станции еще сутки.
Начальник поезда с испариной на лбу, раздраженная проводница, одуряющая жара, будто облитые маслом, потные мужики без рубах в проходе. Все это я видел словно из стеклянного шара. За толстыми стенками бубнят голоса, двигаются силуэты. А внутри: Ира торопливо уводит полусонного малыша по улице, разрыв мины, полет зазубренных осколков, мгновенная боль, и тела, уложенные в ряд на тротуаре у военного грузовика.
Воспоминания смешались: кровавые подробности подпитали фантазию позже, когда я все узнал…
В городе я был еще через сутки, и на такси - к Родиным!
Суть рассказа Алексея свелась к следующему. Ирина и Сережа поселились в доме покойных родителей Гиммеров. После первого обстрела Ира побежала к Феликсу и Галине в бетонные многоэтажки. Соседи видели у калитки белокурую женщину в пестром сарафане и мальчика в панаме и голубых шортах. Ира и Сережа попали под минометный обстрел. Поломанные деревья, посеченные осколками кусты…
На соседней улице Феликс осматривал трупы, уложенные на тротуаре.
Иру среди убитых Феликс не опознал. Живой ее тоже не видели.
Сережу Гиммеры разыскали в госпитале. Мальчику отняли обе стопы.
На кухне я брезгливо разглядывал груду немытой посуды, пивную тару по углам… И изо всех сил старался не завыть, по–собачьи, истошно.
- От меня–то, что нужно?
- Помоги переправить сюда Сережу! Феликс и Галина скоро уезжают.
- Далеко?
- В Канаду. По гуманитарной программе. Не знаю точно. - Я припомнил наш с Феликсом новогодний разговор. - А у меня работа. Не в общагу же его!
Он много курил, и, словно, выискивал взглядом в пепельнице нужные слова и отряхивал замызганные пятна на белой груди спортивного костюма. Тишину комнат нарушал лишь водопад испорченного бачка в туалете.
- У тебя хозяйственная жена, - имел он ввиду Раю. - Дом. А эту квартиру надо продавать!
- Я холост. Ты хочешь, чтобы Сергей пожил у меня?
Родин загнусил про инфаркт тещи, хлопоты с ее отправкой в Белоруссию к родне. Со смертью жены он испытывал чувства человека, выдернувшего долго болевший зуб.
- Подожди! - перебил я. - Я в этом плохо разбираюсь, но, кажется, ты не сможешь продать квартиру, пока в ней прописан несовершеннолетний. А ребенка не выпишут, пока ему не предоставят равноценное жилье.
Родин долго прочищал горло, покашливая в кулак.
- В том–то и дело! Кроме нас, на этой стороне не знают, что он жив! - На ярком фоне окна чернел его силуэт. - Даже, если бы я захотел забрать Сергея, нас не выпустят. Мы с Ириной разведены. А она пропала без вести. Разрешение на выезд ребенка не у кого получить. - Он помолчал и добавил: - Не оставлять же им квартиру! В конце концов, это вопрос второй. Сейчас надо забрать пацана.
- А если узнают, что мальчик у меня?
- Кто? Пока они договорятся, Сергей уже будет в России!
- Генетический код поколений! - вспомнил я пьяный разговор с Родиным.
Он понял, нахмурился и проворчал: - Давай о деле! Поможешь?
Утром машинист подбросил нас на маневровом локомотиве до пригорода Бендер.
Дымка в ложбинах меж холмами, неубранные сады и гниющие на земле яблоки, мутно–зеленые гроздья винограда из–под листьев - мир кружился в огромном хороводе вокруг полотна. Тугой ветер на открытой площадке прижимал нас к металлу дизеля.
Несколько километров мы шагали мимо безлюдных дач, через песчаный карьер, где от нас, подпрыгивая, семенила лиса. Прежде я видел войну лишь в кинохронике либо в игровом кино. Полагал: война - это руины, трупы на улицах, чад пожаров. А война - это торопливый прохожий, нырнувший во двор, выбитые там и здесь окна, вырванные пулями из стен домов клочья бетона и кирпича. Это равнодушная очередь у булочной. И звенящая тишина: ни машин, ни животных, ни птиц.
Междоусобные войны не отмечают праздничными салютами.
До этого дня я не знал о себе ничего. Жил кабинетной жизнью. Ездил по стране. Не знал, умею ли любить и ненавидеть. Ответственностью считал выполнение данного слова. И считал, что люди сами по себе - ни плохие, ни хорошие: все зависит от обстоятельств. На войне таких обстоятельств больше, чем в мирной жизни. В той войне я не принимал участия, ибо не понимал правоты ни одной из сторон. И не понимаю! Я не питал ни к кому злобы, - человек не чувствует горя, если не видит его, - пока не увидел мальчика.
У Гиммеров Сережа устало посмотрел на нас из своего угла, застеленного белым. Обнял розового плюшевого медвежонка и улыбнулся отцу. Под одеялом его ноги закруглялись пологими бугорками возле лодыжек.
На кухне небритый и осунувшийся Феликс, в футболке и джинсах, на корточках обсуждал с Родиным переезд ребенка. Галина крошила лук для салата. Огромный парень "из казаков" в камуфляже разливал в кружки из трехлитровой банки вино и рассказывал, как вынимал пинцетом осколок мины из спины полугодовалого сына. "А потом пошли с братом воевать! Ничего, переправим. Я всех пацанов на постах знаю!"
Двое говорили о переезде мальчика сухо, деловито, как говорят при покойнике о его похоронах, не касаясь главного - самой смерти.
Мне пришла кощунственная мысль: Родин, Гиммер, я - в разное время мы все были с ней! Закрыв лицо, я беззвучно захохотал и пошел в коридор. Это была истерика. Мужчины замолчали. Когда я вернулся, они отводили глаза. Но я уже успокоился…
19
Сережу мы забрали во второй приезд.
Казачок, "ответственный" за переправку мальчика, забухал. Мы с Алексеем решили воспользоваться ранением Сергея, как белым флагом. Полагали: военных по обе стороны шоссе усовестят марлевые онучи ребенка и нас пропустят к машине. Куда там! Алексея и меня доставили в беленую времянку под навесом винограда. За забором у дороги маскировочная сеть прикрывала БТР с задранным стволом пулемета и какое–то военное ухищрение за кладкой из мешков с песком. В предбаннике парень в камуфляже и спортивных штанах строчил письмо. Он положил фанеру на колени и то и дело мечтательно пялился на стену. По одежде я пытался определить, к кому мы попали. Один был в шароварах с желтыми лампасами, другой - в кедах и в армейском кепи. А за столом доедал завтрак здоровяк с рыжими усищами, пережатый портупеей, как добротно упакованный тюк. Рыжий, очевидно, командовал этой ватагой. Из разговора выяснилось: блокпост охраняла сотня терских и донских казаков и насчитывала едва взвод. К казакам прибились местные ополченцы. Российский офицер проводил здесь свой отпуск.
Родин краснел и горячился. Здоровяк хмурился. Задержание грозило профилактическим арестом. Но тут во времянку ворвался злой таксист, поручковался с военными и сообщил, что вынес упавшего в обморок пацана на воздух: малого вырвало утренним омлетом с вареньем. "Весь салон засрал!" - сердито сказал дядя. Родин кинулся к сыну. Нас, наконец, выпустили.
На той стороне полицейский долго сверял мои права и паспорт. Затем спросил, кто на фотографии. Я обернулся, любопытствуя, кого этот мудак спрашивает? Алексея поодаль муштровал другой коротышка. Два "барана" с автоматами подозрительно разглядывали перевязанные обрубки мальчика. Затем подозвали еще двух баранов…
Сергей без ног поместился вдоль заднего сиденья моей машины. (Авто в Приднестровье не пропустили и я оставил его у "границы".) Мальчик закрыл глаза и уперся рукой в сиденье отца, чтобы не скатиться от качки на пол. Синюшно–белый, с черными кругами у глазниц, он часто сглатывал: изо всех сил боролся с тошнотой. Под задравшейся майкой и сбитым пледом белел его впалый живот с выпуклой улиткой пупа.
Мы приехали под вечер. Рая приготовила для мальчика горячую ванну, ужин и постель. Отец перенес ребенка в дом. Сережа позволил девушке вымыть его и переодеть. Он обреченно смотрел на отца, и в его серых, как у матери глазах, была мольба: "Перестаньте меня мучить!"
В ванной Рая побледнела: под лодыжками мальчика раны зарубцевались, словно искусник, отнимавший стопы, тщательно шлифовал окончания ног.
Столкнувшись с войной в окружении мира и безразличия тех, кому не было дела до чужих детей, сначала мы восприняли войну как несчастный случай. Мы предполагали, война не выбирает жертв. Но теперь видели ее вечный позор - мучения ребенка.
Девушка хладнокровно, как заправская медсестра, проделала все, что требовалось больному. Мы уложили мальчика. Он утонул в пуховом одеяле, а на нижнем краю огромной подушки всплыло его маленькое бледное лицо с налипшими на влажном лбу соломенными прядями. Ребенок вздрогнул и заснул.
На кухне Рая облокотилась о колени и смотрела перед собой. Позвонки ее тонкой шеи выступали частоколом. Клеенчатый фартук топорщился на груди. В те дни многих из нас потрясло человеческое зверство.
Соседка вынула из кармана фартука блокнот, карандаш и написала.
"Вы верите в Бога?"
"Теперь, не знаю".
"На площади у дома правительства "ветераны" требовали возобновления войны".
"Не пытайтесь понять тех, кого невозможно понять!"
"Сволочи!"
Родин вошел, весело потирая руки, и спросил, нет ли у меня водки? Он вполне освоился в доме.
20
Вечерами пустевшие улицы города патрулировали автоматчики.
Между Родиным и братом Иры началась внутрисемейная тяжба за квартиру. Дядя намеривался вывезти племянника к бабушке в Белоруссию. Родин - сына в Россию. Отцовское право было на его стороне. Условно. Сергей числился без вести пропавшим.
Сначала оба навещали мальчика. Затем, родственники о чем–то договорились и уехали. Мы остались вчетвером: Сережа, Рая, Григорий и я. До конца года Дед катался по стране один. Я полагал, этого времени Родину хватит для устройства судьбы ребенка.
По утрам в саду я делал зарядку, принимал холодный душ. Затем мы с Сережей завтракали на веранде. Потом я отправлялся в кабинет и до обеда делал вид, что "работаю". А сам сидел за пустым столом и думал об Ире.
Я мог очнуться в парке у ручья. И тогда снова уходил в тишину комнат от случайной молодой пары поодаль или от гула города за многоярусными кронами: мне было тошно среди людей; было невыносимо знать, что она умерла, а все осталось, как прежде…
После обеда Сережу укладывали спать. Затем Рая занималась с мальчиком рисованием. Либо я учил его чтению и письму. На ночь читал ему книжки или что–нибудь рассказывал. Песоцкие присматривали за ребенком. Сережа внес в их жизнь смысл.
Это было потом. Первые недели малыш трудно привыкал к новому месту и людям.
Ему была отведена большая и светлая гостиная в центре дома, так чтобы из любой комнаты я мог прийти на его зов. Чужой дом пугал ребенка. Но месяцы боли научили его мужеству. Словно зверек из зоомагазина, он испуганно следил за безмолвной остроносой девушкой с подносом еды в положенные для питания часы. Вскидывался к окну на шорохи: высматривал отца. А вместо отца во дворе бродил Григорий в кирзачах и капюшоне.
В городе я остался единственным знакомым мальчика.
На второй день Сережа заплакал. Одними губами он попросил отца, - пока тот еще не уехал, - чтобы его забрали. Родин нервно ходил по комнате и повторял: "Потерпи! Не будь соплей!" Со смертью Иры сын стал для него обузой. Чем–то наподобие ненужных писем или воспоминаний. Я присел на постель мальчика.
- Сережа, ты боишься дяди в капюшоне и женщину? - Ребенок утвердительно шевельнул подбородком. - Дядя - добрый силач, он охраняет дом. А тетя выполнит любое твое желание. Не обижай их. Ладно? - Мальчик снова шевельнул подбородком. - Если захочешь, Гриша покажет тебе кроликов, а Рая - настоящую пальму.
Страх в глазах мальчика присмирел.
Тем же вечером я читал Сереже "Руслана и Людмилу". (Алексей ночевал в квартире: "охранял": дома было удобнее выпивать.)
Лиловые сумерки уютно устроились на подоконниках, чтобы заменить до утра черным бархатом ночи квадраты окон, еще светлевшие между штор. Запоздавшая пичуга за стеклом отковырнула от грозди и беззвучно сорвалась с лозы. Широкий лист кивнул ей вослед.
- Дядя Саша, мама умерла? - спросил Сережа.
Глаза ребенка влажно отражали торшер двумя рыжими точками.
- Да, - наконец, ответил я.
- Умереть это насовсем?
- Насовсем.
- Значит, она уже никогда не придет?
- Никогда.
Мы долго слушали, как густеет ночь. Я закрыл недочитанную книгу.
- Ты любишь мою маму?
- Люблю.
- Так же, как папа?
- Сильнее. Но я не успел ей сказать об этом.
Сережа тяжело вздохнул.
- А почему бывает война?
- Не знаю.
Всю ночь я думал об Ире. По существу, я жил осмысленно лишь последние полтора года. При желании мог позвонить ей, увидеть ее. Но боялся поступиться внутренним комфортом ради любимой женщины. И она отплатила мне тем же. А теперь осколки сознания плавно вращались по орбите, где отсутствовала точка притяжения…
Без Иры моя жизнь потеряла смысл…
Но стоит ли думать о смысле своей жизни, когда тебе доверена - чужая?