Это история без прикрас. История одной девушки. Одной любви, одного предательства, одной болезни.
И одного ночного визитёра, голос которого вначале так легко спутать с шёпотом листьев в больничном саду.
Но только вначале.
Евгения Сафонова
Шёпот листьев в больничном саду
The butterfly which appears to my mind
right before I fall asleep.
The butterfly flies away tonight as usual,
leaves me alone,
who suffers from the reality of my life
and the dreamlike state
between waking and sleeping…Kaya, "Psycho Butterfly"
…иди, протянута рука.
Отчего говоришь, что тьма лишь зло?
Упади в объятия мои,
Горькой тьмою печали утоли -
Засверкает снова жизни мираж.
Вечность ждёт - ты руку протяни,
Сладкой ложью печали утоли -
До последней капли мне всё отдашь…Buck-Tick, "Kuchizuke"
С благодарностью ребятам из RO-Project за подаренное вдохновение,
светлой памяти моей мамы
Когда я впервые услышала его , я приняла его голос за шёпот листьев в больничном саду.
Сад в больнице мне нравился. Нравилось гулять по гравийным дорожкам и кормить серебристых белок в вольере. Они порой напоминали меня - с такой же тоской смотрели сквозь прутья на то, что было снаружи.
Хотя, может, мне просто казалось.
Ещё нравилось сидеть на скамейке и наблюдать за прохожими за высоким больничным забором. И за другими - такими же, как я. Теми, что внутри.
Листья клёнов пёстрыми звёздами срываются с веток и падают под ноги людям.
Вот напротив меня, на точно такой же скамейке, сидит бывшая соседка по палате - миленькая девушка с томиком Ахматовой, немногим старше меня. Голова повязана голубым платочком: скрывает отсутствие светлых кудрей, которыми она когда-то так гордилась.
Вот девушка откладывает книгу и берёт телефон: звонит муж. Говорит, что задержится на работе и сегодня её не навестит. Она кивает, отсоединяется и кладёт телефон обратно в сумку.
Она знает, что он задержится не на работе.
Она продолжает листать желтоватые страницы, местами заляпанные едой, местами исчерканные карандашом; и никто - почти никто - не обращал внимания на то, что щёки её блестят от слёз.
А вот у забора девчонка лет двенадцати с рукой на перевязи собирает букет из кленовых листьев. Кружевное платьице, светлое пальтишко, на голове - два рыжих "хвостика", затейливо перевязанных атласными ленточками. Прохожие за забором улыбаются, замечая её.
И никто - почти никто - не замечал, что в букете чётное количество листьев.
А вот сижу я. Веснушчатая мордашка, лёгкая курносость, карие крапинки в папоротниковых глазах, каштановая щетинка вместо бывшей копны до талии. Девятнадцать лет, студентка Гнесинки, кафедра эстрадно-джазового пения. В академическом отпуске по состоянию здоровья. Диагноз: острый лейкоз. Дружелюбна, улыбчива, отзывчива. Всегда готова подбодрить и поддержать добрым словом - и Марину, девушку в голубом платочке, товарища по диагнозу, и Катю, девочку с кленовым букетом, жертву автомобильной катастрофы.
И никто - почти никто - не думал, что я сама уже семь месяцев как думаю о том, что на небе прохладно, хорошо и не больно.
Когда я впервые услышала его, я сидела на своей любимой лавочке, перед первым днём своей последней химиотерапии, и смотрела, как мимо больничного забора течёт пёстрый поток людской толпы. И жизни.
Здесь, за забором, жизни не было.
Здесь властвовало состояние промежутка. Балансирования на краю.
Я ждала родителей, и клёны шелестели над моей головой, когда я вдруг услышала шёпот.
- Бедная девочка…
Я оглянулась.
Рядом никого не было.
Тогда-то я и решила, что это был шёпот листьев. Созвучный моим собственным мыслям.
А потом я услышала голос Марины, окликавшей меня со своей лавочки - самый что ни на есть реальный - и шёпот вылетел у меня из головы.
- Саш…
- Да? - я поднялась с лавочки к ней.
Какое-то время мы с Мариной лежали в одной палате - до того, как нас перевели в соседние асептические блоки.
Мы не то чтобы подружились, но общались друг с другом охотнее, чем с остальными.
- Прости, что отвлекаю, - она неловко улыбнулась. Слёз на щеках не видно - зато край платка весь мокрый. - Просто поговорить с кем-то захотелось.
- Да ничего, я же всё равно просто родителей жду, - я ободряюще положила руку ей на плечо. - Ну что, последний курс завтра начнёшь, а?
- Да, - она кивнула несколько печально. - А тебе ещё три, да?
- Зато большая часть уже позади, - в моём голосе так и била жизнерадостность и вера в светлое будущее. - Как закончим обе, отпразднуем, а?
Марина не ответила: лишь посмотрела на меня как-то странно задумчиво.
- Хорошие у тебя родители, - вдруг вырвалось у неё. - Каждый день почти ездят.
- А? - я несколько удивлённо кивнула. - Ну да, они у меня такие. Заботливые.
- Ты одна у них?
- Да нет. Машка, моя старшая сестра, уже три года как замужем. Только они по работе в Питер переехали. Вот недавно сама ребёнка родила. Мама всё тоскует, что внука понянчить не может. Вот на мне и компенсирует, - я рассмеялась - почти не через силу. - Я сейчас, считай, сама почти как младенец. По крайней мере, детское питание ем с удовольствием.
Марина опустила глаза.
- Хорошо тебе, - тихо проговорила она. - Тебя дома ждут…
Потом вдруг встала и побрела куда-то по дорожке, не глядя на прохожих.
- Марин!
Она не обернулась. Только голову в плечи глубже вжала.
Я сидела и смотрела ей вслед, и болезненная жалость жгла меня изнутри. Потому что я прекрасно понимала, что она сейчас чувствует.
Я сама через это прошла.
Сколько нас таких здесь, с одинаковыми историями, где разница только в деталях?..
- Сашка! - до меня донёсся радостный крик мамы. - Почему без шапки, безобразница такая?!
Я обречённо вздохнула и поднялась навстречу очередному нагоняю.
Когда я услышала его во второй раз, я приняла его голос за сон.
Каждый курс высокодозной химии - это круг ада. Сначала тебя почти убивают, потом ты оживаешь; и как только ты возвращаешься к почти нормальной жизни, тебя снова отправляют на пытку.
У меня это было уже в пятый раз.
Острый лейкоз - это путешествие через пустыню. От оазиса до оазиса. А между ними - палящее солнце снедающей, изнуряющей, невыносимой боли.
Той ночью я лежала под капельницей, уставившись в белый, тошнотворно-стерильный потолок своей палаты, и пыталась заснуть.
Конечно, сначала я решила, что мне мерещится. Я лежала в асептическом блоке, и даже медсёстры ко мне входили исключительно в сменной одежде - только из-под антибактериальной обработки. Сейчас иммунитет у меня отсутствовал, убитый теми же препаратами, что убивали мою болезнь; и смертельной могла стать любая бактерия, даже те, что для нормального человека абсолютно безвредны.
В мою палату никак не могли проникнуть посторонние. Тем более ночью.
Он был в цветах крови и забвения. Волосы - белый пепел, кожа - первый снег, губы - лепестки бордовых роз.
Я не смогла бы сказать, стар он или молод: лицо его было лицом юноши, но с чертами куда тоньше и изысканнее моих девичьих - а тьма в глазах казалась древней, как сама вселенная.
Он стоял, глядя на меня, и улыбался.
А потом разомкнул губы - и я поняла, чей шёпот слышала в саду.
- Бедная девочка, - голос был тих и лёгок, как ветер.
Когда я моргнула, его уже не было.
Во время химий мне часто снились странные сны. Пугающе реальные. Поэтому я даже особо не удивилась: только пожала плечами и закрыла глаза.
Мне померещились крики где-то за соседней стеной - а потом, как ни странно, я сразу заснула.
Поутру медсёстры, зашедшие ко мне поменять капельницу, показались мне какими-то пришибленными. Впрочем, я не понимала, как они вообще могут быть не пришибленными, работая в таком месте. Когда меня впервые привезли в гематологическое отделение, я подумала, что теперь знаю, как приблизительно выглядит концлагерь.
Во всяком случае, его узники.
Мне привезли завтрак, и я покорно проглотила свою стерильную кашу. Вкуса я не почувствовала. Впрочем, может, его и не было.
Чуть позже пришёл мой лечащий врач, Владимир Алексеевич. Медсёстры звали его Вольдемаром, и я про себя - тоже. Врачу уже перевалило за пятьдесят, но он удивительно хорошо сохранился: пышные русые кудри, чуть тронутые сединой, улыбчивые морщинки в уголках губ, зоркий лазоревый взгляд поверх очков. Да и брюшка под халатом не видно.
Это было почти забавно, но он сам болел. И тоже лейкозом. До сих пор периодически уезжал на очередной курс лечения в Германию. А ведь если бы сам случайно не проговорился, ни за что бы не подумала.
- Ну здравствуй, Александра, - проговорил Вольдемар. - Как самочувствие?
- Тошнит, - ответила я. - Как всегда.
А чугунная голова, шум в ушах, мушки в глазах и общее ощущение, что по тебе проехался бульдозер - на это даже жаловаться не стоит. Это только первый день: дальше будет хуже.
После первой же химиотерапии я поняла, почему одно из лекарств называлось даунорубицином. И впрямь чувствуешь себя дауном.
- Ну, это мы исправим, - добродушно откликнулся врач, снимая с шеи стетоскоп. - Ну что, приступим?
Меня осмотрели и послушали. Проверили катетер, взяли кровь на анализы.
- Ну что ж, порядочек, - бодро произнёс Вольдемар и повернулся к медсёстрам. - Поставьте ещё зофран, двадцать четыре миллиграмма…
Я почти не вслушивалась в слова: предпочла вглядеться в его лицо. Сегодня весёлость врача казалась мне немного наигранной.
И тут пришибленность медсестёр и ночные крики встали на свои места.
- Что, Александра? - заметив мой взгляд, спросил Вольдемар.
- Владимир Алексеевич… - я замялась, - ночью что, кто-то…
Продолжение фразы застряло в горле.
Какое-то время врач молча смотрел на меня. Потом опустил взгляд.
- Мариночка, - тихо сказал он. - Сердце не выдержало. - Врач вздохнул. - Сейчас разбираются там…
Я вспомнила голубой платочек, томик Ахматовой и слёзы на щеках.
А сейчас вдруг оказалось, что тогда я видела Марину в последний раз.
Мне показалось, что из-под меня выдернули кровать: пока я ещё зависла в прежнем положении, но вот-вот рухну куда-то вниз.
Марине было всего двадцать пять.
- …так что заведующая отделением скорректировала всем лечение, - я вновь услышала голос Вольдемара. - Если всё пойдёт нормально, то это твой последний высокодозный курс.
- Последний? - я не поверила своим ушам. - Вы же говорили, будет семь!
- У тебя ремиссия, Александра. А после Марины мы не хотим рисковать, - врач решительно черкнул что-то в своей папке. - Было семь, станет пять. А дальше… будем посмотреть.
Когда он ушёл, я всё ещё лежала, тупо глядя на светло-зелёную стену.
Смерть всё время была рядом. Я понимала это. Каждый день где-то в этой больнице умирали люди.
Но все они умирали где-то далеко. Не так. Не так, что ты лежал с человеком в одной палате, а потом его вдруг не стало.
И, наверное, в этот момент я впервые действительно поняла, что могу умереть.
Скоро пришли родители.
Во время их визитов я ощущала себя бабочкой в банке. Со сломанными крыльями. Потому что могла только ползать.
Одна стена моего блока представляла собой огромное окно, не то стеклянное, не то пластиковое - через него мы и общались.
В пластике было два небольших отверстия, прикрытых огромными резиновыми перчатками. Сидя в маленькой комнатке, промежуточной между больничным коридором и моей палатой, родители могли сунуть руки в эти перчатки и прикоснуться ко мне. Ещё было специальное окошко, через которое передавали еду и вещи.
Вот и все доступные радости.
В общем, лежать в обычной палате мне нравилось куда больше, чем в блоке. Те, кого переводили сюда, зачастую не возвращались обратно.
- …нам сказали про Марину, - в маминых глазах стояли слёзы. - Ужас какой! Девочка же совсем! Как же муж её теперь…
Я не удивлялась, что маме это сказали. Она подружилась, казалось, со всеми врачами и медсёстрами в отделении. За чаем они пили мамины конфеты; выходя из больницы, красились мамиными помадами и душились мамиными духами. А на праздники Вольдемар получал от неё толстенький конверт. Врач никогда ничего не просил - но конверты брал. Мы не были богатой семьёй, но раз в два-три месяца родители находили десять-пятнадцать тысяч для очередного подношения.
Мама считала, что такими подарками уменьшает шансы на всякие врачебные ошибки. Таких, как заражённая гепатитом кровь, которую влили десяти больным, когда я только поступила. Тогда мне повезло, но не факт, что подобного больше не повторится. И это в одной из лучших больниц Москвы: нам крупно повезло, что мне выделили квоту на лечение здесь.
- …Машка про тебя спрашивала, - продолжала тараторить мама, - ты ей позвони вечером, она так волнуется! И Лёля с Лесей тут заходили…
- Как мило с их стороны, - пробормотала я.
Папа не вмешивался в разговор: просто смотрел на меня, улыбался и держал за руку. Сейчас меня ещё не раздражало прикосновение резины к коже - воспоминания о настоящих касаниях были слишком свежи - но я знала, что через неделю-другую начнёт.
- …а ещё Пашина мама о тебе спрашивала, - закончила мама.
Я поперхнулась воздухом.
- Вот уж нежданчик, - прохрипела я потом.
- Он-то сам чего? - спросила мама - с деликатностью человека, который собирается покопаться в чьей-то открытой ране. - Не объявлялся?
- Нет.
- Вот гад-то! А год назад я на него смотрела и думала…
- Лен, хватит тебе, - оборвал её отец. - Всё уже прошло и быльём поросло. Сашка и не переживает уже, - резиновая перчатка ободряюще сжала мою ладонь. - Правда, Саш?
Я только кивнула.
- Ничего, выйдешь отсюда - найдёшь себе другого! - решительно произнесла мама. - Это даже хорошо, что так случилось. А если бы поженились уже? Или если б нас не было? Осталась бы одна совсем…
- Я устала, мам, - тихо сказала я.
Мама, может, и не поняла намёка - а вот отец вздохнул и, отпустив мою руку, встал со стула.
- Ладно, Лен, пойдём, - он коснулся маминого плеча. - Дай ребёнку поспать. Завтра придём.
- Завтра так завтра, - мама, явно расстроившись, всё же поднялась на ноги.
Родители, пожелав мне всего хорошего, ушли - а я откинулась на подушку.
Паша, Паша. Мой бывший жених. Сейчас даже смешно немного: какой из него жених, если он на три месяца младше меня?
А тогда я верила. Всем обещаниям.
Тогда он и сам, наверное, в них верил.
Когда я услышала его в третий раз, я приняла его голос за галлюцинацию.
Той ночью я лежала с температурой тридцать восемь. Отёкшие руки и ноги скручивает невидимыми верёвками, в висках колоколом стучит кровь, с каждым ударом ввинчивая в мозг тонкую иголочку боли.
Первый раз я плакала, сейчас - уже привыкла. Это было нормальным явлением для восстановления после высокодозки: того периода, когда твой организм почти полностью убит, и остаётся только ждать момента, когда костный мозг начнёт снова вырабатывать кроветворные клетки. И молиться, чтобы среди этих клеток не нашли лейкозных бластов.
Я смотрела в потолок и думала о том, что это последний раз.
Скоро, уже совсем скоро я буду снова кормить белок в больничном саду. Листья к тому времени, наверное, уже опадут, но ветви клёнов помашут мне в знак приветствия.
Скоро, уже совсем скоро кончится пустыня, и путь мой продолжится не по выжженной, растрескавшейся земле, а по берегу реки, поросшему зелёной травой. Как и раньше. Нет, ещё лучше.
Скоро, уже совсем скоро я только посмеюсь, глядя в равнодушное, холодное небо, которое когда-то так меня манило.
- Зачем ты так цепляешься за жизнь? - голос почти слился с гудением лампы дневного света над моей кроватью.
Я вздрогнула.
Я с трудом повернула голову.
В больничной палате - мире бледной зелени и стерильной белизны, где даже окно заклеили плёнкой и занавесили жалюзи - он казался кровоточащей раной. Инородным элементом. Красно-чёрные одежды отливали шёлковым блеском, тёмные глаза внимательно следили за мной.
- Кто ты? - прошептала я.
- Твоё упрямство меня восхищает, - он подошёл ближе; движения его были мягки и вкрадчивы. - Многие молили о смерти, когда жизнь била их куда меньше.
Мне это кажется, думала я, глядя на его улыбку, бордовую, как розы. Меня предупреждали, что могут быть галлюцинации. Этого не может быть.
Он остановился у изголовья моей кровати, глядя на меня сверху вниз.
- А вот твоя соседка особо не упорствовала. Видимо, её чаша терпения была куда меньше, - добавил он. - Но ты… - он склонил голову набок, - а ведь дальше будет только хуже. Поверь.
Я моргнула.
Я не знала, кто он. Но мне не нравилось, что он находится в моей палате.
- Уходи, - хрипло проговорила я.
- Уйду. Твоё время ещё не пришло, - он протянул руку - с длинными тонкими пальцами, с длинными аккуратными ногтями. Я вздрогнула, ожидая прикосновения - но он лишь провёл ладонью вдоль моей щеки, не касаясь. - Может, всё-таки скажешь: что тебя держит? После предательства жениха, после предательства подруг, после всей этой боли?
Я молчала.
- Я мог бы прекратить всё это, - его голос обволакивал слух тёплой сонной пеленой. - Больше не будет боли. Никакой. Никогда. Только покой, - его рука потянулась к моим волосам, будто желая поправить выбившуюся прядку - и вновь застыла, не смея коснуться. - Ты сама об этом думаешь. Просто боишься пожелать.
Я сглотнула.
- Уходи, - повторила я, и в этот раз голос мой был твёрдым.
Он не ответил: лишь улыбнулся. Потом отвернулся и прошёл куда-то к окну, и длинные рукава его одежд летели за ним крыльями алой бабочки.
Я не видела сам миг его исчезновения - но в следующий миг его в палате уже не было.
В тот день, когда я услышала его в четвёртый раз, родители ко мне не пришли.
Зато пришёл кое-кто другой.
- Привет, Сашка! - тряхнув рыжими хвостиками, Катя поскреблась в стекло. - Как ты тут?
- Живу помаленьку, - я захлопнула крышку ультрабука и убавила звук телевизора, по которому показывали новости. Кое-как улыбнулась: грибок во рту мешал. - Ты как?
- Гипс сняли, - она гордо продемонстрировала мне свободную руку. - И рёбра вроде прошли совсем. Выписывают завтра.
- Здорово! Как ощущения?
- Хорошо, - она легко согнула и разогнула ладонь. - Наверное, скоро даже в музыкалку даже снова могу ходить.