- Здорово, - я криво улыбнулась, покосившись на собственные руки: с венами, покрасневшими и вздувшимися от тромбофлебита, и огромным синяком там, где раньше стоял катетер - его пришлось переставлять в ключицу.
- Хотя я бы с тобой местами поменялась. Мне-то это не очень нравится. Пианино то есть, - простодушно сказала Катя. Потом уставилась куда-то в пол, и губы её задрожали. - Но мама хотела, чтобы я её закончила… значит, нужно закончить.
- Верно, - я кивнула. - Тебе теперь за двоих нужно жить. За себя и за маму. Отец же будет вам с бабушкой помогать?
- Он и так помогает. Предлагал даже к себе забрать, но я не хочу. Нужна мне мачеха больно, - девочка скривилась. - И его никогда не прощу за то, что нас бросил.
- Так бывает, Катюш, - я тяжело вздохнула. - Твои хоть полюбовно разошлись. А иные жён бросают, когда они болеют… вот так же, как я.
- Ну, такие вообще не люди, а сволочи, - резюмировала Катя. Помолчала. - Хотя я вот думаю иногда: если бы папа от нас не ушёл, наверняка бы он нас тогда на дачу повёз. Он ведь дольше на машине ездил, папа. Сам бы маму в ливень такой за руль не пустил, - она неопределённо повела рукой. - Может, он бы и справился с управлением…
- Зачем гадать, что могло бы быть, - я отвела глаза, взглянув на телевизионный экран. - Так только тяжелее…
Я осеклась.
Новости успели закончиться, сменившись записью какого-то концерта. На огромной сцене со светодиодным экраном пели три девушки; музыкальное сопровождение обеспечивали электрогитары, ударные, фортепиано, скрипки, виолончели и флейты. Солистки - две блондинки и одна брюнетка, молодые и хорошенькие, в скромных белых платьях стиля ампир. Правда, чёрные кружевные митенки вносили некую дерзкую нотку в их облик.
Они были непохожи на обычные девичьи группы, развлекающие публику короткими юбками, эротичными танцами и бессмысленными текстами. Их музыка являла собой уникальное сочетание академичной мелодичности и эстрадной энергетики. Их песни затрагивали даже некие философские вопросы. Они всегда выступали вживую, безукоризненно чисто исполняя свои сложнейшие партии.
Они взяли лучшее от классики и "попсы" - и соединили это в одно. Я это знала.
Потому что это была моя идея.
- О, это же "Магия"! - оживилась Катя. - Можешь громче сделать? Я их люблю.
Я смотрела на экран, и мне хотелось подняться с кровати и разбить телевизор об стену.
Блондинок звали Лёля и Леся. Они были моими одноклассницами ещё по музыкальной школе, и ещё в тринадцать лет я придумала название для нашей будущей группы. Мне надоело, что от российских девчачьих групп вянут уши; я хотела создать что-то особенное. Что-то действительно хорошее. И при этом популярное - чтобы люди слушали нормальную музыку не только на канале "Культура".
Песни писала Лёля - наш альт. Я сочиняла тексты и отвечала за сопрано, ну а Лесе предназначалась партия меццо. Нам было всего по пятнадцать лет, когда мы начали сложный путь, который в итоге привёл "Магию" к контракту с известным продюсером. И никакой постели. Да, родители Леси задействовали кое-какие связи - но в остальном всё по-честному.
Только вот на момент контракта "мы" уже не существовало.
Это я должна была стать третьей. Я, а не какая-то посторонняя девчонка, у которой оказался достаточно хороший голос, чтобы вытягивать партию, написанную специально для меня.
- …Саш?
- А, сделать громче, - я не без усилия отвела взгляд, наконец обратив внимание на Катю. - Сейчас, пульт най…
Я осеклась: девочка смотрела куда-то в дальний угол моей палаты, и по лицу её разливалась смертная бледность.
А потом она вдруг вскочила и забарабанила кулаками по пластику.
- Убирайся! - заорала Катя.
- Кать, ты что… - я проследила за её взглядом - но в комнате не было никого, кроме меня. - Что ты делаешь?!
- Я видела его!
- Кого?
- Человека в красном!
Гадкий испуганный холод сковал плечи и сполз на спину.
Я поняла, кого она имеет в виду.
Катя, тяжело дыша, шагнула к двери моей палаты.
- Что ты делаешь? - я в панике привстала с кровати, несмотря на подкашивающиеся ноги. - Тебе сюда нельзя!
- Надо уходить отсюда! - она порывисто потянулась к дверной ручке. - Подожди, я тебе помогу!
Медсёстры с пакетом крови для переливания вошли как раз вовремя.
Короткие вскрики, шлепок пакетов об пол - и Катю, уже открывавшую дверь, схватили в охапку.
- Нет! Стойте! - девочка визжала и брыкалась, отчаянно вырываясь из рук, волочащих её в коридор. - Ей нельзя там оставаться! Человек… человек в красном… Он приходил за мамой, в машине, когда она…
А потом дверь закрылась, и мне оставалось только смотреть, как кровь из упавшего пакета медленно затягивает пол алой пеленой.
Цвета его одежд.
Когда я услышала его в четвёртый раз, я уже знала, что он реален.
Той ночью - после визита Кати - я лежала, периодически проваливаясь в странный поверхностный сон. После переливания крови я чувствовала себя немного бодрее, чем тем же утром; только рот, затянутый творожистым грибковым налётом, местами сменявшимся кровоточащими язвочками, досаждал.
- Всё ещё считаешь меня галлюцинацией? - донеслось до меня из дальнего угла.
Я посмотрела на него.
Сейчас он казался куда более реальным, чем всё вокруг. Будто вся палата и я сама - лишь бледные тени, отголоски какого-то из моих снов; а он - единственное, что было здесь настоящим.
Я моргнула.
Я почти поняла, что к чему. После Катиных слов.
Только поверить в это было слишком трудно.
- Катя видела… в машине… тебя, - зачем-то прошептала я.
- Катя умирала. Сотрясение мозга, открытый перелом руки, три сломанных ребра, пробитое лёгкое… - я слышала, как он приближается. - В таком состоянии увидишь что угодно.
Я слышала, как он приближается - и хотела, но не могла его остановить.
Могла только беспомощно пробормотать:
- Я… не хочу умирать.
- Почему? - его голос прозвучал совсем рядом. - Ты так и не ответила мне тогда.
Я промолчала.
"Твоё время ещё не пришло", - повторяла я про себя монотонную сутру. Так он сказал.
Мне нечего бояться.
- Очень многие на этом этаже хотят уйти, - заговорил он, не дождавшись ответа. - Кто-то - потому, что дома их никто не ждёт. Кто-то - потому, что считает, что уже измучил тех, кто ждёт. Кто-то - потому, что дружба и любовь на поверку болезнью оказалась лишь маской… такие, как ты.
Я молчала.
- А ты ведь верила ему. Даже когда ты поступила в Гнесинскую академию, а он в парижскую консерваторию, - он присел на стул рядом с кроватью, откинувшись на спинку. - Он же обещал, что через год вы поженитесь, и он вернётся в Россию. Его родители были против, но за год они, конечно, обязательно одумались бы… так он говорил, верно?
Я молчала.
- Расстояние начало сказываться почти сразу. Общаться стали меньше, темы для разговоров находились не сразу… обычное дело. А в декабре, перед первой сессией, тебя положили в больницу, - он улыбнулся. - Но он приехал только в январе. Не было денег на билет. Так он говорил… хотя на самом деле сразу по приезду стал довольно много времени проводить с одной своих новых однокурсниц. Я бы сказал, слишком много для чужого жениха, - он закинул ногу на ногу, подпер подбородок рукой, внимательно наблюдая за моим лицом. - А ты продолжала верить.
Я молчала.
Молчала.
Молчала.
- И, когда он всё-таки приехал, ты как раз восстанавливалась после первого высокодозного курса… - он склонился ближе, пристально вглядываясь в мои глаза - читая в них немую мольбу, немой вопрос. - Да, я знаю. И то, что было дальше, в этой самой палате - знаю.
Я прикрыла глаза. Мотнула тяжёлой, казалось, тонну весившей головой.
Я вспомнила. То, что отчаянно хотела бы забыть.
- …ну ты же сама понимаешь, - васильковый взгляд Пашки пропитан какой-то брезгливой жалостью. Светлые кудри небрежно взъерошены, тень от ресниц падает на щёки. Я не раз думала, что, обряди его в платье - и из него выйдет очень симпатичная девочка. Пожалуй, даже симпатичнее меня. - Как твоему жениху, мне следовало бы быть рядом с тобой, но я не могу бросить учёбу. Не могу подвести родителей. Так что… сейчас из меня плохая поддержка.
- Ты…
Я знала, что он видит: лысый скелет, обтянутый жёлтой кожей. Брови и ресницы почти вылетели, руки - сплошь синяки и гематомы. Грибок во рту из-за стекла не видно - зато отлично слышно, как я едва ворочаю языком, пытаясь что-либо сказать.
Жалкое зрелище, в общем.
Наверное, если бы я была на его месте, я бы тоже такое бросила.
- Ты… ты меня бросаешь?
- Я бы сказал так: я хочу сделать перерыв в наших отношениях, - сухо поправляет он. - Я понял, что поторопился с нашей помолвкой. Родители были правы, мы ещё слишком молоды. Мне нужно время на раздумье.
- Время? - глаза затягивает радужный туман. - Ты… я в таком… состоянии, а ты…
- Ну не надо плакать, - он поморщился. - Не делай из меня злодея из бульварных романов, ладно? В конце концов, я тебе ничем, фактически, не обязан. Предложения твоим родителям я не делал. Вместе не спали - сама настаивала, чтобы до свадьбы ни-ни. Да, я хотел на тебе жениться, но теперь понимаю, что мне нужно подумать. Я чувствую, что моё отношение к тебе изменилось… но, может, всё ещё и наладится, - фальшь в его улыбке режет, как неверная нота. - Я не хочу давать тебе ложную надежду. Да, я мог бы сейчас сделать скидку на твою болезнь и делать вид, что всё по-прежнему… но зачем? Чтобы потом окончательно разлюбить и бросить? Это было бы подло с моей стороны. Так что тебе лучше считать себя свободной.
Он смотрит на меня, ожидая реакции - а я не знаю, смеяться мне или плакать.
Смеяться или плакать тому, что за два года наших отношений я не разглядела, каков мой жених на самом деле?
- Но я очень дорожу тем, что между нами было. И в любом случае останусь твоим другом, - добавляет он. - Можешь всегда рассчитывать на мою поддержку. Пиши, и я отвечу.
Я молча киваю.
И уже сейчас знаю, что никогда ему не напишу…
- Но у тебя остались подруги, - продолжил он. - Подруги и любимое дело. То, ради чего стоило поскорее выздороветь. В узких кругах вас уже любили, в более широких - уже заметили. Оставалось совсем чуть-чуть до желанного контракта, и тут - такой диагноз. Но ничего страшного, ты ведь выздоровеешь, и вы продолжите свой путь к мировой известности… ты ведь в это верила?
- Не надо, - прошептала я.
- А потом они в очередной раз тебя навестили. Для серьёзного разговора, - я слышала, как он улыбнулся. - Для тебя это было очень неожиданно? Странно. Могла бы сама догадаться. Зачем рушить судьбу всей группы, если можно просто найти тебе замену?
- …Саш, прости, но… - Лёля неловко комкает в руках букет белых роз, предназначавшийся мне - который нельзя проносить в асептический блок, - ты же сама понимаешь…
- Мы ведь так долго к этому шли, - добавляет Леся. - Все мы. Втроём.
- Конечно. - Я лежу на опостылевшей уже больничной кровати; мои глаза сухи, мой голос мёртв. - Понимаю.
Я снова смотрю на бумажки с печатями, которые они передали мне: разрешение на использование моих текстов.
Разрешение, для которого нужна только моя подпись.
- Я рада, что вам предложили этот контракт, - я тихо откладываю бумаги на тумбочку - и в глазах Леси появляется тревога. - И когда первый концерт?
- Через полгода. Хотят сделать какое-то грандиозное шоу, чтобы народ клюнул, - Леся небрежно отбрасывает с глаз длинную чёлку. Потом широко улыбается. - Если выйдешь к тому времени, билет в первый ряд тебе обеспечен.
- Билет… - я медленно поднимаю глаза. - Значит, петь с вами мне уже заказано?
Подруги переглядываются. В их взглядах - пристыженность клептоманов, схваченных за руку.
- Понимаешь, эта девушка, ну, твоя замена… она чья-то родственница, - мямлит Лёля, - и её отец как раз выступит отчасти спонсором…
- Может, если выйдешь, поговорим о том, чтобы добавить четвёртого, - бодро говорит Леся.
А я вижу, что она лжёт.
Хотя бы по этому маленькому словечку "если".
- Понятно, - я отворачиваюсь к стенке. - Что ж, поздравляю.
Я слышу за спиной неловкое молчание.
- Саш, - в голосе Леси проскальзывает раздражение, - ну что ты как маленькая! Семеро одного не ждут.
- Не надо, - но голос Лёли слишком тих.
- Даже если ты выздоровеешь, куда тебе на сцену после… - я знаю, что Леся окидывает меня взглядом, пытаясь подобрать нужное слово, - …после такого? Ежу понятно, что о карьере придётся забыть!
Я снова знаю, что она видит. Я выгляжу лучше, чем при встрече с Пашкой - но в сравнении с подругами похожу на полутруп. Их припухлые румяные щёчки - против моих заострившихся скул, искусно подкрашенные глаза - против моих ввалившихся синяков, аккуратные золотые локоны и пышные пепельные кудряшки - против моей лысины.
Наверное, если бы я была на их месте - я бы тоже не захотела, чтобы такое пело рядом со мной. Особенно в том мире, где от внешности зависит очень многое.
- А ты, значит, надеешься, что и мы за тобой ко дну добровольно пойдём! - в голосе девушки, которую я считала своей подругой, прорываются визгливые нотки. - Знаешь, во что папе обошёлся этот контракт? Сколько он бегал, чтобы эту встречу устроить? Порадовалась бы за нас, за то, что мы твоё дело продвигаем, а не…
Я медленно поворачиваю голову.
Я беру с тумбочки бумаги и ручку.
Я расписываюсь в положенном месте.
Я почти слышу, как подруги облегчённо выдыхают.
Мне кажется, что это не моя рука протягивает Лёле бумаги через специальное окошко в пластиковой стенке.
Я слежу, как Лёля, растянув губы в неловкой улыбке, убирает бумаги в сумку.
- А теперь - убирайтесь.
Мой голос еле слышен - но они слышат.
- Что? - видимо, на всякий случай переспрашивает Лёля.
Пульт от телевизора я нащупываю почти машинально - и он летит в прозрачную стенку вместе с моим криком:
- Я сказала, УБИРАЙТЕСЬ!
Когда пульт разбивается о пластик, они отшатываются. Потом Леся, гневно прищурившись, открывает рот - но Лёля молча хватает её за руку и выволакивает в коридор; а я утыкаюсь лицом в подушку, задыхаясь, давясь злыми слезами.
Позже бывшие подруги будут пытаться просить прощения, передавать через родителей билеты, писать мне смски и сообщения на электронную почту.
А я не отвечу ни на одно…
- Разве ты заслужила такого? - его голос ласкал нежной участливостью. - Посмотри на меня.
Я распахнула глаза.
Я посмотрела на него в упор.
Я смотрела, как он тянет ко мне бледную руку - и пыталась отодвинуться.
Но не могла.
Когда его пальцы касаются моего лица, я чувствую сухую прохладу его кожи.
Потом понимаю, что не могу пошевелить ни единым мускулом.
А ещё вдруг осознаю, что боль во рту, ватность рук и ног, тяжесть в висках - всё бесследно исчезло.
- Ты могла бы пойти со мной, - он берёт меня за руку - и я встаю с кровати помимо своей воли. - Ты могла бы пойти со мной, и всё это осталось бы в прошлом.
Он мягко привлекает меня к себе - а потом делает шаг.
Он кружит меня - словно бы в вальсе - и я не вижу уже ни светло-зелёных стен, ни белого потолка, ни опостылевшей больничной койки, ни гудящих ламп дневного света. Вокруг лишь бархатный, обволакивающий мрак, и иногда в вальсовых поворотах я замечаю далёкий квадрат тёплого белого света - будто открытое окно. Я не чувствую, как ноги касаются пола, и голова моя легка, необыкновенно легка…
Где я? Что я делаю здесь? Почему меня совсем не беспокоит незнание?
…а где я была до того?
Он замирает, и я вместе с ним. Пальцы его зарываются в мои волосы, мои пышные длинные волосы; не грубо, но властно тянут, заставляя вскинуть голову - так, чтобы я видела его глаза.
Мне чудится, что в глубине его зрачков вспыхивают и гаснут звёзды.
- Видишь? Совсем не страшно, - он касается ладонью моей щеки, проводит ногтем вдоль скулы, и меня вдруг бьёт дрожь - не страха, но странной, нервной, сладкой лихорадки. - Ты ведь ждёшь меня, - он говорит с проникновенными, низкими, страстными нотками, и его голос отзывается во мне - учащённым биением сердца, прерывистым дыханием из беспомощно приоткрытого рта. - Ты жаждешь меня.
Я смотрю в его глаза, тёмные и всепоглощающие, как окружающий мрак.
Я смотрю на его губы цвета бордовых роз.
Я смыкаю ресницы - и завороженно тянусь к ним.
И вдруг чувствую, как разжимаются его пальцы, отпуская меня.
…и бархатный мрак расступился, уступив место зелёным стенам, а квадрат тёплого белого света вновь обратился наглухо занавешенным больничным окном.
Воспоминания о настоящем навалились на меня вместе с болью - жадно, жарко, остро: только что я летела, только что была свободна - и тут снова упала. С подрезанными, кровоточащими крыльями, прижатая к земле непосильным грузом.
Я лежала на своей койке, хватая губами воздух, лысая и жалкая - и после мгновений передышки это было пыткой.
Он стоял рядом и наблюдал; и в глазах его поблескивали странные огоньки, которые не были отражением иного света.
- Здесь тебя ждёт только это. Порой больше, порой меньше - одна только боль, - сказал он мягко. - Так почему ты всё ещё здесь?
Я вспомнила странное ощущение, которое только что испытала. Ощущение бабочки, которая отдаст всё, чтобы сгореть в огнях его глаз.
Я вспомнила о Кате, которая приходила сегодня, и о родителях, которые придут завтра.
Я посмотрела на жалюзи, занавесившие моё окно.
- Посмотри в окно, - хрипло вырвалось из моего измученного горла.
В его взгляде скользнуло удивление:
- В нём ведь ничего не увидишь.
- Да, - я издала тихий, какой-то булькающий смешок, и язвы во рту жалили мой язык маленькими пчёлами. - Но за ним сейчас ночь. Может быть, дождь идёт. Красные клёны в саду. Белки спят в вольере. И скоро будет рассвет. А до этого был закат… - я выдавила из себя улыбку. - И если я уйду с тобой, я больше действительно ничего не увижу.
Он смотрит на меня - и глаза его внимательны и бесстрастны. Совсем не такие, какими были во мраке.