- Ты делаешь всё, что нужно, - я захлёбывалась словами, прорывавшимися сквозь хохот. - Прислушиваешься к себе. Всегда подозреваешь худшее. Слушаешься врачей, чёрт бы их побрал. А потом всего этого оказывается недостаточно, - слёзы обожгли мои щёки. - О, да.
Папа всё ещё беспомощно топтался возле кровати, не зная, что делать - он до сих пор каждый раз терялся при виде женской истерики - когда в комнату вошла мама.
- Не могу дозвониться! Телефон выключен! - она раздражённо махнула рукой с зажатым в ней мобильным. - Сейчас буду звонить заведующей отделением… - потом посмотрела на моё лицо - и опрометью кинулась ко мне, прижав мою голову к груди, неистово баюкая. - Только не плачь, зайка, только не плачь! Не отстаёт от тебя эта болячка противная, ну ничего, мы ей ещё покажем, правда? Сейчас ещё пару курсов, она опять уйдёт, и тогда уже сразу на пересадку, с квотой, без квоты, неважно!
Я только кивнула, слушая, как стучит мамино сердце. Надёжно, уверенно, отбивая ровный пунктирный ритм.
Моё стучало так же. Пусть даже сжатое в тисках тревоги, страха и волнения, в тисках, похожих на те, что я чувствовала перед экзаменами, но стучало.
Вот только скоро могло перестать.
- Сейчас я им позвоню! - мама резко отстранилась и лихорадочно защёлкала клавишами старенького мобильного - будто каждая секунда на счету. - Если что, прямо сейчас тебя повезём. Пусть завтра утром начинают… - она прислонила телефон к уху. - Алло? Да, здравствуйте, Зоя Филипповна! Это вам мама Сашеньки звонит! Простите за беспокойство, но у Владимира Алексеевича телефон выключен, вот я и… - мама замолчала, слушая голос на том конце трубки. - Как уехал в Германию лечиться? Ухудшение? Тоже?! Ну надо же как… Да, Зоя Филипповна, тоже! У нас тут чэпэ, сдали анализы, девяносто тысяч лейкоцитов! Нужно срочно…
Мама осеклась. Растерянно заморгала.
- Но… Но как же…
Её робкие заикания тут же перебили.
- Вы не имеете права! - внезапно закричала мама громко и яростно. - Кладите её немедленно, или я… Алло? Алло?!
Она опустила телефон и уставилась на экран.
Я молча смотрела, как телефон летит в открытый дверной проём, чтобы где-то в коридоре разлететься на корпус, крышку и аккумулятор - а, может, и другие составные части.
- Трубку бросила! Сволочь! - мама почти визжала. - Суки такие!
- Лена, прекрати! - отец решительно тряхнул её за плечи. - Что случилось?
- Она отказалась! Они отказалась класть Сашку! - мама всхлипнула. - Сказала, мы вас выписали по месту жительства, там и ложитесь! Потому что она всё равно… девяносто тысяч сразу после терапии… у них статистика испортится…
Папа молча обнял её - ещё до того, как мама взвыла и затряслась в рыданиях - и прижал к себе. Потом беспомощно оглянулся на меня.
Он всё понял.
И знал, что я всё поняла.
Я откинулась на подушки, чувствуя, как разжимаются тиски вокруг моего сердца, как слабеет тревога, как исчезает страх, уступая место странному ледяному равнодушию. Равнодушию того, кто уже мёртв, только по какому-то недоразумению ещё дышит.
И почти слышала, как он смеётся за моей спиной.
На следующий день меня положили в районную больницу.
Можно было бы вызвать "Скорую", но родители решили отвезти меня сами. Всю дорогу я смотрела в окно машины, за которым, несмотря на апрель, землю белил редкими пятнами снег землю.
Я высматривала мать-и-мачеху, но её нигде не было.
В палату меня везли на инвалидной коляске. Наверное, можно было бы обойтись без неё, но я на самом деле была рада - ходить было тяжело. Да и головная боль уже не оставляла.
В коридорах тошнотворно пахло кислой капустой. Ободранный линолеум прикрывала выцветшая ковровая дорожка. В палате, где стены покрывала изрядно облупившаяся розовая краска, стояли четыре скрипящие железные койки: одну из них занимала полная седовласая дама, ровесница моей мамы, другая предназначалась для меня, а ещё на двух расположились две сухонькие старушки, которые не говорили и не вставали - лишь молча следили запавшими глазами. Из четырёх тревожных кнопок, расположенных над кроватями, работала только одна, и не моя.
Ещё неделю назад я бы и не подумала, что буду ностальгировать по своему асептическому блоку.
Меня положили в субботу, и никого из гематологов не было: отдыхали в законные выходные. У меня снова взяли кровь на анализ, потом пришёл дежурный врач. Потоптался в беспомощности, послушал, измерил температуру. Развёл руками.
- Ничем не могу помочь. Не мой профиль. Ждите до понедельника, - заявил он. - Тогда и лечение начнут.
Мама натянуто улыбалась, говорила, что всё не так уж плохо, и пыталась разговорить моих соседок. Папа бодрился, раскладывая мои вещи по ящикам тумбочки, и делал попытки меня рассмешить.
Я наблюдала за ними с жалостью.
На самом деле я бы предпочла умирать дома. Но родители верили, что меня ещё можно спасти, и мне не хотелось их расстраивать. К тому же здесь, должно быть, моё тело увезут в морг, а потом сразу положат в гроб, и маме с папой не придётся долго находиться рядом с ним.
Я решила принять неизбежное достойно, без глупых надежд. Без того бесполезного, лихорадочного цепляния за жизнь, которым я занималась последние три года.
Но иногда губы мои растягивались в ответ на очередную папину шутку, и сердце вдруг начинало биться сильнее. Сердце, которое не желало останавливаться. Которое желало биться ещё очень, очень долго. И тогда кровь стучала в висках в ритме странной, глупой надежды "а вдруг"…
Действительно глупой.
Сейчас я это понимаю.
Когда я услышала его в седьмой раз, была ночь с воскресенья на понедельник.
Все мои соседки уже видели десятый сон - а я лежала в обнимку с Машкиным медведем, которого взяла с собой в больницу.
Я слушала трио негромкого храпа и смотрела в потолок; глаза слипались, но уснуть мешал страх.
Это слишком страшно - засыпать, когда знаешь, что можешь не проснуться.
- Ты умираешь, - послышался тихий голос.
Я повернула голову: он стоял у моей койки, и свет фонарей, просачивающийся через жалюзи, бросал на его лицо полосатую тень.
- Я знаю, - прошептала я.
- Но всё ещё не хочешь уходить?
Он говорил тихо, но в голос - и ни одна моя соседка даже не заворочалась во сне.
Я отвернула голову.
- Наверное, в прошлой жизни я была страшной грешницей, - шёпотом сказала я. - А в этой жизни… вот… расплатилась. - Пересохшие, трескающиеся губы растянулись в улыбке. - Единственное, чего я не могу понять - почему я? За что?
- За то же, что и Марина. И Катина мама. И годовалые дети, - краем глаза я видела, что он опустился на колени - так, чтобы наши лица оказались на одном уровне. - Это не наказание. Это мутация клеток. Ваша бедность. Халатность врачей. Все эти факторы сошлись - и вот ты здесь, - он пожал плечами. - Всегда лишь неудачное стечение обстоятельств.
Я покосилась на него:
- И всё?
- Да. И всё.
- А как же то, что нашими жизнями кто-то управляет? Судьба там? Бог?
- Мне нет пути так далеко, чтобы знать точно, - он качнул головой, и этот жест был исполнен бесконечного изящества. - Но, думаю, он бы не хотел, чтобы ты умирала.
Вместо смешка изо рта вырвалось шипение:
- Тогда почему он меня не спас, раз не хотел бы?
- Потому что у него есть и другие дела, помимо того, что дёргать за ниточки каждого человечка, живущего на одной из миллиарда населённых планет, - он улыбнулся. - Меня всегда забавляло, как много люди мнят о себе. Как много думают, пишут и говорят о том, кто выше их. Как пытаются понять мотивы его поступков, равняя его с образом и подобием своим, - один уголок рта его дёрнулся, и улыбка обратилась в усмешку. - А больше всего меня забавляло то, что правду они никогда даже представить не смогут.
Я помолчала.
Странно, но мне стало немного легче.
- Ты можешь уйти сейчас, - он положил ладонь на одеяло - совсем рядом с моей рукой, почти касаясь. - Пока ещё не слишком больно.
- Нет, - я сглотнула, и больное горло обожгло калёным железом. - Нет.
- Глупенькая девочка, - улыбка его стала шире. - Что ж, я подожду.
Той ночью мне снилось, что я всё-таки приняла его руку. Я встала с койки, и убогая палата исчезла. Он коснулся моих волос, сжал мои пальцы, улыбнулся мне - но лучшим его подарком было отступление боли.
Поступь моя была легка, когда я следовала за ним; мы шли по лунной дороге, и под нашими ногами блестели звёзды.
А потом я вспомнила, куда мы идём - и проснулась от ужаса.
За окном было темно, но в палате горел свет. В больницах подъём ранний, так что мои соседки уже проснулись и теперь ожидали прихода медсестёр.
И они не обращали ровно никакого внимания на то, что на окне сидел он.
И улыбался.
Когда тем же утром ко мне наконец-то пришёл здешний врач-гематолог, я узнала, что за эти выходные количество лейкоцитов в моей крови зашкалило за триста тысяч.
С тех пор он больше не уходил. Я старалась не смотреть на него, старалась забыть о том, что он рядом - но всё равно чувствовала его присутствие.
Иногда днём он исчезал с окна, но мне казалось, что я вижу на подоконнике тёмную, едва заметную тень. С красным отливом.
По ночам, проснувшись, я видела его стоящим над моим изголовьем или сидящим на крае моей койки.
- Всё ещё не хочешь умирать? - спрашивал он каждую ночь.
Химию с таким количеством лейкоцитов начать не могли: мне давали капсулы с гидреей, которые вроде должны были это количество уменьшить. А пока мне вливали донорскую кровь, пакет за пакетом. Я жила исключительно ей - потому что своей крови у меня фактически не было.
Порой у меня почти вызывала улыбку мысль, что я почти вампир.
Только вот вампиры живут вечно.
- Всё ещё не хочешь умирать? - спрашивал он каждую ночь. Без досады, без настойчивости.
Руки стали жёлто-фиолетовыми от сплошных синяков. Голова раскалывалась. Тошнило от любого запаха, раздражали любые звуки. Есть не хотелось, глотать было больно, зато мучила жажда. Родители накупили в аптеке специального жидкого питания. Дико дорогого.
- Всё ещё не хочешь умирать? - спрашивал он каждую ночь. Без досады, без настойчивости. Просто и спокойно.
А я каждую ночь мотала головой. В глазах - песок, в горле - пергамент; сгустившаяся кровь отказывается течь по венам, скудные слёзы - катиться по щекам, стон - срываться со спекшихся губ.
Всё вокруг превратилось в выжженную пустыню, и не осталось ничего, кроме как заставлять себя есть, дышать, жить.
К чести врачей, за мою жизнь боролись, и боролись отчаянно. Здесь не боялись испортить статистику: она и так была не слишком-то приличной.
В четверг одну из моих соседок - ту, что ровесница моей мамы - увезли в реанимацию. Только полчаса назад, лёжа под капельницей, она пыталась накормить меня выпечкой из церковной лавки и убедить в том, что надо обязательно молиться на ночь - а потом вдруг ей стало так плохо, что еле дотянулась до тревожной кнопки.
Обратно в палату её привезли ближе к полуночи, но она почти не соображала, что происходит вокруг: только стонала.
- Что с ней? - спросила я ночью у него - заметив пристальный взгляд, в этот раз направленный не на меня.
- Влили не ту кровь. Не её группа, не её резус. А в результате - сахарный диабет, - он вздохнул. - Это сильно осложнит её лечение…
В воскресенье в реанимацию увезли одну из тихих старушек. Она встала в туалет, когда вдруг схватилась за сердце и стала заваливаться набок.
Обратно она не вернулась.
Я молча следила, как медсёстры собирают её вещи и снимают бельё с кровати. Надо же, час назад здесь лежал человек - а теперь от человека остался только свёрнутый в рулон матрас.
Родители от всего этого, конечно, были не в восторге. Для них это были очень тревожные звоночки - а ведь они изо всех сил пытались не допускать мысль о том, что прогноз Зои Филипповны может оказаться правдивым. Я видела это.
Они исправно приезжали ко мне каждый вечер. Сидели у моей кровати, затрудняя перемещение по маленькой палате моих соседок и медсестёр: в проходе между койками места хватало аккурат для пары стульев. Мама мазала мои синяки вонючей мазью, папа привозил жёсткий диск и закачивал на мой ноутбук мультики, фильмы, книжки и музыку, чтобы я не скучала. Я не хотела его расстраивать - поэтому не говорила, что моим глазам больно и читать, и смотреть что-либо, а от музыки только голова сильнее болела.
Да и скучать с красно-чёрной тенью, дежурившей у изголовья моей кровати, было некогда.
Если бы я боролась с ним - я знаю, что я бы заставила его проиграть. Я уже его заставила - тогда, два года назад. Я не пошла с ним - и победила его. Я заставила его отступить.
Но настоящий враг сидел у меня внутри. И пожирал меня - изнутри.
В понедельник - спустя неделю после того, как начали моё лечение - дозу гидреи увеличили в два раза.
Лейкоциты не падали.
Во вторник мама пришла одна. И привезла мне первую мать-и-мачеху.
- Смотри, что я нашла сегодня возле дома! - она гордо поставила на мою тумбочку рюмку из-под водки с семью цветочками.
- Здоро… кха-кха…
Я закашлялась - прикрыв рот рукой. Стараясь, чтобы мама не увидела кровь на ладони.
Я кашляла и вспоминала, как с восьми лет всегда приносила маме с улицы букетики мать-и-мачехи, как только она появлялась. Тогда я даже подумать не могла, что когда-нибудь будет наоборот.
Если бы родители узнали про кашель, они бы наверняка испугались так же, как я сама. Это был ещё один, более чем тревожный звоночек.
- Здорово, - наконец прохрипела я, украдкой вытирая пальцы о внутреннюю сторону одеяла. - Я уж думала, не дождусь.
- Сейчас подзатыльника у меня за такие слова дождёшься, - пригрозила мама, вынимая из ящика тумбочки мазь.
Я смотрела, как она растирает мои руки, беспомощно лежащие поверх одеяла. Потом подняла взгляд - на полуседые мамины волосы, на мешки под красными глазами, на судорожно сжатые губы.
- Измучила я вас совсем, - сказала я негромко.
- Поговори мне ещё тут! - мама, нахмурившись, щёлкнула меня по лбу чистой рукой. - Ничего не измучила, ясно? Даже думать так не смей!
Я покладисто кивнула. Спорить сил не было.
Потом мама вполголоса, стараясь не мешать засыпающим соседкам, которых осталось только две, рассказывала о Машке, о Машкином сыне, о вредном начальнике и о стервозных коллегах; а я больше кивала, чем отвечала, периодически на секунду проваливаясь в странное подобие сна. По крайней мере, только что мама говорила об одном - а потом на миг наступала чернота; я моргала - и вдруг выяснялось, что тему, видимо, уже давно сменили.
Раньше я за собой подобного не замечала.
- Десять часов! - отрезала медсестра, заходя в палату с новыми пакетами и бутылочками.
- Ой, зайка, мне пора, - мама торопливо нагнулась, чмокнула меня в щёку, потом в лоб, потом снова в щёку. - Спокойной ночи! Я тебя люблю.
Я слабо улыбнулась.
- Добрая ты у меня, мам, - прошептала я. - Хорошая…
И увидела, как у мамы на миг задрожали губы.
- Ты у меня тоже, - она снова поцеловала меня в щёку.
Встала.
И недоумённо обернулась, когда я вдруг удержала её за руку:
- Что?
Я смотрела в её лицо. Смотрела и запоминала каждую черту, такую знакомую.
И почему-то не хотела, чтобы она уходила.
- Нет, ничего, - я разжала пальцы. - Передавай привет папе.
- Конечно, - она улыбнулась с каким-то облегчением. - Спи, зай.
Когда я в очередной раз вынырнула из черноты, его глаза были прямо напротив моих.
- Чувствуешь? - мягко спросил он, стоя на коленях подле моей кровати.
Я моргнула.
Что-то было не так. Что-то… изменилось.
Сердце. Сердце стучало как-то не так.
Лапа плюшевого медведя выскользнула из моих пальцев; он упал на пол с шорохом, похожим на вздох.
- Нет, - прохрипела я.
- Твоё время пришло, - он протянул руку, почти коснувшись моих волос. - Это будет не очень приятно.
Я зажмурилась. Нет, нет, нет, этого не может быть…
- Не хочу, - прошептала я. - Нет, пожалуйста, пожалуйста…
- Какая же ты глупенькая, малышка, - он встал. - Цепляешься за какие-то закаты и рассветы, даже не думая о том, что в любом случае их увидишь.
- Увижу…
Я жадно дышала ртом: воздуха почему-то не хватало.
- Там, куда ты уйдёшь, тебя ждут такие закаты и рассветы, которых здесь никогда не будет, - его бордовые губы вдруг окрасила улыбка, тёплая, как у мамы. - А, может, что-то другое, но от того не менее потрясающее.
Я вдруг захныкала. Тихо и жалобно, как ребёнок.
Тихо, но меня услышали.
- Сашенька? - соседка с новоприобретённым диабетом, щурясь, привстала на постели. - Что с тобой?
- Мама… - я плакала без слёз. - Позвоните маме…
- Тихо, тихо! - я видела, как она в панике отжимает тревожную кнопку. - Девочка, слушай меня! Слушай меня, ладно?
Я не слушала: голос её вдруг стал странно далёким.
А вот его лицо - чётким и близким.
- Ты думаешь, что проиграла ей? - он мягко коснулся одеяла над моей грудью. - Но она не сломила тебя. И ты ещё можешь её победить.
- Как?
- …Саша!
Кто-то выкрикивал моё имя, сердце сжимало огненными тисками - но это почему-то не пугало.
Единственное, что мне сейчас было интересно в этом мире - его ответ на мой вопрос.
Всё вокруг поблекло, размылось, окрасилось пеплом. И всё, что я видела достаточно чётко - красно-чёрные отблески его рукавов, трепетавших, как крылья бабочки, когда он склонился ко мне.
Его дыхание обожгло моё ухо - и не могильным холодом, а солнечным теплом.
- Убей её, - шепнул он. - Без тебя ей не жить.
Я попыталась засмеяться - но вместо смеха удары сердца вытолкнули из моего горла судорожный задыхающийся хрип.
Когда я в следующий раз вынырнула из черноты, меня куда-то торопливо везли.
Сбоку маячили лица врачей, надо мной плыл белый потолок, мелькали лампы - а лёгкие горели огнём.
Воздух. Мне нужен воздух. Нужно дышать. Почему у меня не получается дышать? А сердце - почему так колотится?
Потолок замер, и я услышала, как кто-то лихорадочно вызывает лифт.
- Саша! Стойте!!!
Потолок вдруг сменился маминым лицом: волосы растрёпаны, по коже разлита смертная бледность, а в глазах - ужас.
- Саша, Сашенька, зайка…
Она коснулась моей щеки дрожащей рукой - но я не почувствовала прикосновения.
Я хотела что-то сказать - но изо рта вырвались лишь странные звуки, похожие на отрыжку.
Щелчок. Звон.
- Спускайтесь к реанимации! - рявкнул кто-то, и мамино лицо снова пропало, сменившись ободранным потолком лифта.
Папу так и не увидела. Жалко.
…почему, почему, почему так больно?..
А потом я вдруг снова увидела его глаза напротив.
- Всё ещё не хочешь умирать? - в который раз тихо спросил он.