- Ясно, - ровно проговорил он наконец. - Что ж, дело твоё.
И спустя мгновение исчез.
А проснувшись следующим утром, я обнаружила, что язвы во рту поджили, голова полегчала, да и вообще - самочувствие стало куда лучше.
Вскоре у меня, как обычно, взяли кровь на анализы.
А несколько часов спустя в палату почти вбежал радостный Вольдемар.
- Восстанавливаешься, Сашка! Нашли новые клетки! - он помахал квитком из желтоватой, полупрозрачной бумаги, и глаза его блеснули весёлой лазурью над медицинской маской. - Здоровенькие, хорошенькие!
- Так быстро? - я даже удивилась.
- Да, быстрее, чем обычно. Ну и здорово, - за маской точно было не разглядеть - но я знала, что врач широко улыбнулся мне. - Завтра берём костный мозг… и будем посмотреть, - он поправил очки. - Ничего, поправишься, вот увидишь, поправишься. Ещё всех нас переживёшь! - он помолчал - и вздохнул. - За себя и за Мариночку…
С того самого утра его я больше не слышала.
Через две недели меня выписали. В течение следующего года мне предстояло раз в шесть недель приезжать на поддерживающую химиотерапию - но это уже была победа.
Мой диагноз не сняли: снять его могли лишь через пять лет. Но врачи добились ремиссии, и это уже была победа. Учитывая, что при таком агрессивном начале заболевания, как у меня - сто двадцать тысяч лейкоцитов, расплодившихся в крови за считанные дни, при норме до девяти - обычно долго не жили. Когда я только попала в больницу, мне пророчили максимум месяц.
На прощание Вольдемар ещё раз сказал, что нам стоит подумать о пересадке костного мозга. Он заводил похожий разговор, когда я только к нему попала - но тогда родители пришли в ужас от статистики выживаемости. Мама поговорила с заведующей отделением, и та сообщила ей, что из троих оперируемых из клиники выходит один. По крайней мере, в нашей стране - но на операцию за границей у нас просто не хватило бы денег.
- Конечно, не прямо сейчас, но так будет лучше. Поверьте, - мягко проговорил Вольдемар, когда папа горячо пожимала ему руки, благодаря за моё спасение. - Я не могу настаивать на немедленной пересадке. Хотя, будь моя воля…
- Заведующая отделением сказала, что до рецидива нам её никто не сделает, - возразил отец.
- Бесплатно - нет, - кивнул врач. - Но я бы не стал дожидаться рецидива. Если мозг Сашиной сестры подойдёт…
- Хорошо, Владимир Алексеевич, - нетерпеливо кивнула мама. - Подумаем.
- Я знаю, о чём вы подумаете. Мол, и так ремиссия, авось пронесёт? - Вольдемар устало снял очки. - Так вот мой вам ответ - не пронесёт. Лучше думайте так, чем надейтесь на лучшее, - добавил он, когда мамины глаза округлились. - С таким началом шанс на долгосрочную ремиссию… сами понимаете. Если случится рецидив…
- Помнится, в самом начале вы говорили, что Саша и месяца не протянет, - холодно напомнила мама, обняв меня за плечи.
- Говорил. И рад, что ошибся, - Вольдемар посмотрел на меня - и чуть улыбнулся. - Ладно, Саш, езжай домой. Заслужила.
Конечно же, на прощание врача одарили очередным конвертом, заведующую отделением - шикарным парфюмерным набором, а медсестёр - конфетами.
Моё возвращение домой родители отпраздновали с размахом. Дома мне ждала моя любимая поджаристая курочка с розмарином, картофельное пюре, свежая клубника и большой шоколадный торт. А ещё рыжий кот Марс, пушистый, наглый и огромный - и Машка с сыном, специально приехавшая из Питера.
Сестра разрыдалась на моём плече, папа погладил мою щетинку, мама чуть не задушила меня в объятиях. Кот покровительственно лизнул мои пальцы и устроился на коленях с такой непринуждённостью, будто я и не уезжала почти на год. Мой племянник с любопытством разглядывал меня с высоты своего детского стульчика и радостно гукал, булькая слюнями. Когда я видела его в последний раз, он был ещё в пелёнках.
Я уписывала за обе щеки и курицу, и пюре, и клубнику, радуясь, что наконец-то могу есть, что наконец-то хочу есть, что наконец-то чувствую вкус пищи; а потом мы всей семьёй поставили старую советскую комедию и смеялись заученным наизусть, но всё равно любимым шуткам. И заснула я в своей комнате, освещённой золотым светом старенького торшера, где по нежно-сиреневым стенам вился серебристый узор мелких цветочков, а с ярких постеров глядели персонажи моих любимых фильмов; где пушился на полу лиловый махровый ковёр, на столе горел монитор компа, а на сосновом шкафах спали мои старые потрёпанные игрушки. Где на кровати с витой металлической спинкой, украшенной милыми завитушками, можно было закутаться ярко-красное покрывало и хоть до самого утра смотреть в окно, не заклеенное плёнкой, и встретить рассвет, нежно-розовый и пастельный, как на картинке; а, проснувшись за полдень, первым делом увидеть наглую кошачью морду, каждую ночь норовящую вытеснить тебя с подушки.
Я обнимала большого плюшевого медведя, подаренного Машкой - она знала, что я до сих пор люблю игрушки - и думала о том, что наконец-то всё позади.
Я восстановилась в академии. С трудом, но сдала зимнюю сессию. И даже без троек - хотя, возможно, тройки мне не ставили из жалости. К моей худобе, как у узника Освенцима, и к щетинистой голове, стыдливо прикрытой вязаными беретами.
Весеннюю я сдала уже на одни пятёрки; и к тому времени моя щетинка сменилась модной стрижкой "под мальчика", а концлагерная худоба уступила место простой стройности.
Лёлю с Лесей я не видела - они теперь были на другом курсе, да и в академии, как говорили, почти не бывали - но однажды всё-таки ответила на их сообщения. На концерт, конечно, не пришла, но хотя бы поговорили. О пустяках.
А ещё как-то раз встретила Пашку. Случайно, хотя Москва большая. Равнодушно улыбнулась в ответ на его радость по поводу моего выздоровления и сказала, что тороплюсь. Так и разошлись.
Я выбросила один календарь. Потом второй. Анализы были в норме. Больше не нужно было ездить в больницу - поддерживающие ремиссию лекарства мама колола мне дома сама. Кровь я теперь сдавала не раз в неделю, а раз в месяц. Среди новых однокурсников у меня появились новые приятели. Не друзья, не любимые - обжегшись на молоке, я дула на воду - но уже что-то.
Моя прошлая жизнь, жизнь приговорённой к смерти, осталась в прошлом. И, пусть в ней остались также и "Магия", и Пашка, я о ней не жалела.
Потому что, хоть здравый смысл убеждал меня, что мне померещилось - но я знала, что в той жизни был он.
И я боялась воспоминаний о том, как меня тянуло к тьме в его глазах.
Я хотела бы закончить на этом месте. Правда хотела бы.
Но я услышала его ещё раз.
Когда я услышала его в пятый раз, я читала. Просто читала, лёжа на своей кровати, закинув ногу на ногу, периодически отправляя в рот дольку мандарина, а потом поглаживая за ухом довольного Марса, мурчащего, как трактор.
Я перелистнула очередную страницу, когда вдруг заметила какое-то движение в дальнем углу.
Я подняла взгляд - и книга выпала из моих рук.
Свет торшера бросал золотые блики на пепел его волос, но не отражался в его глазах, тёмных и бархатных, черневших на белом лице - а бордовые губы кривила знакомая улыбка.
- Не ждала? - мягко произнёс он, наблюдая за мной, прислонившись спиной к балконной двери.
Марс, не прерывая мурчания, лениво поднял голову. Он не вскочил, не зашипел и не выгнул спину: только сощурил жёлтые глаза, глядя сквозь моего визитёра.
Врали все слухи про кошек…
- Уходи, - выдохнула я.
- Боюсь, это не тебе решать, - он вздохнул. - Да и не мне. К сожалению.
Я зажмурилась, прикрыла глаза руками:
- Убирайся!
Тишина.
Я опустила ладони.
В комнате никого не было.
Я встала, предоставив Марсу развалиться на моей подушке, и подошла к окну - за которым ранняя тьма осеннего вечера омывала горящие фонари, белые и холодные, а ветер баюкал краснеющие клёны.
Я думала о том, что прекрасно себя чувствую. Нет, последние пару дней меня беспокоила лёгкая головная боль и небольшая слабость, но это вполне могла быть реакция на перемену погоды. Никаких кровоточащих дёсен и абсцессов во рту, как в прошлый раз.
Я думала о том, что нечему было провоцировать рецидив. О том, что где-то в поликлинике лежат мои прошлые анализы, мои бумажные щиты, раз за разом защищавшие от страшного диагноза.
А ещё я думала о том, что сейчас мой мозг не был затуманен даунорубицином.
Когда следующим утром я вернулась из поликлиники, дом встретил ароматом блинчиков с мясом - и мамой, которая спросила, куда это я бегала в восемь утра.
- Анализы сдавала, - тихо ответила я.
- Ещё раз? Только на прошлой неделе ведь ходила!
- Я… на всякий случай.
- Ну и правильно, - папа, как раз вошедший на кухню, одобрительно потрепал меня по плечу. - Чего тебе лишний раз палец уколоть! А осторожность не помешает.
- Да, - я села за стол, сжала в озябших ладонях кружку с чаем. Уставилась на календарь, отчитывавший третий год моей новой жизни. - Не помешает.
Я убеждала себя в том, что не удивлюсь телефонному звонку. Такой же, как тот, что в прошлой раз поломал мою жизнь на "до" и "после" - звонок от гематолога, которому передадут мои анализы, если в них будет что-то подозрительное.
Но когда в семь вечера он всё-таки раздался, я вздрогнула.
Я подошла к двери и взялась за ручку, когда звонок оборвался: кто-то взял трубку. Тогда я отступила на шаг, кусая губы, желая прислушаться - и желая не слышать.
А потом папа закричал что-то на всю квартиру, протяжно и страшно - и мне всё стало понятно.
Я так и стояла посреди комнаты, когда ко мне ввалился папа. Бледный, как простыня, опершийся на стену, чтобы не упасть.
- Саш, - голос его был хриплым, - ты только не волнуйся…
Я выслушала свой приговор почти спокойно.
- Можно выходные ещё дома побыть? - собственный голос слышался словно со стороны.
- Нет. Я позвонил Владимиру Алексеевичу, завтра ложишься, - папа мотнул головой. - Тридцать тысяч лейкоцитов, ждать нельзя.
Я вздохнула.
А потом ноги мои подломились.
Почти не осознавая, что делаю, я рухнула на колени, согнулась пополам, ударила кулаком по полу, потом ещё и ещё - и злые рыдания рвались из груди вместе с шёпотом:
- За что, за что, за что…
Я плохо помнила, как мама поднимала меня с пола. Плохо помнила, как собирала вещи. Плохо помнила свой последний вечер дома. Остался в памяти только Марс, недоумённо вырывавшийся, когда я, всхлипывая, прижимала его к груди, как плюшевого мишку.
Зато отлично запомнила, как встретил меня Вольдемар - с грустью во взгляде, с горечью в углах губ - и как вокруг меня снова сомкнулись ненавистные зелёные стены, и белые лампы загудели назойливо, как комары.
Это напоминало дурное дежа вю: всё, через что я прошла уже пять раз, повторялось в шестой. Тошнота, температура, тромбофлебит, синяки, грибок, облысение…
Второй высокодозный курс я снова встречала лысым скелетом.
Вольдемар подбадривал, как мог.
- Ничего, Сашка, первый раз выдержала, значит, и второй выдержишь, - рукой, облитой резиновой перчаткой, он ласково трепал мою безволосую макушку. - А потом квоту выбьем - и сразу на пересадку! Ещё детишек ко мне приведёшь, познакомишь…
Кати, конечно, в больнице давно уже не было: я не видела девочку с того дня, как её выволокли из моего блока. Стерильный блок лишил меня возможности обзавестись новыми знакомыми. Однокурсникам на расспросы в социальных сетях вкратце отписалась, что взяла академ по состоянию здоровья: я предпочитала не распространяться о своём диагнозе. Ещё на первом курсе, когда у меня интересовалась, откуда лысина, отвечала "вши".
Зато родители, как и в прошлый раз, навещали почти каждый день - то мама, то папа, то оба. Мама то и дело приходила на работу к восьми утра - вместо десяти - чтобы успеть вернуться домой, приготовить мне еды и сорваться в больницу. Папа, когда мог, пораньше отпрашивался с работы.
Я смотрела, как они потихоньку расплачиваются за мою болезнь: под глазами у обоих залегли синяки, в волосах у обоих прибавилось седины, на лицах залегли новые морщины.
- И почему мы, идиоты, сразу Владимира Алексеевича не послушали, - то и дело начинала причитать мама. - Дачу бы продали, в конце концов - вот и деньги были бы…
- Ладно тебе, Лен, - пытался улыбнуться папа. - Надо же будет ребёнку где-то отдыхать, когда выпишут.
А я молчала.
Меня обнадёживало только то, что он больше не появлялся. Предупредил - и исчез, как ни в чём не бывало.
Значит, тень его надо мной не висела.
По крайней мере, пока.
После третьего курса Вольдемар сжалился и выписал меня домой. Пока не оклемаюсь для четвёртого.
- Ремиссия у нас есть, можно и передохнуть, - заявил он, принимая очередной конверт от мамы. - Не хочу опять тебя на год здесь запирать. Так и спятить можно.
- Спасибо, - я только кивнула, натягивая на лысую голову вязаную шапочку.
Улица встретила снежной колючестью и ветреной промозглостью - несмотря на конец марта, зима и не думала уходить - но я едва удержалась от того, чтобы не сорвать шапку, позволив ветру свистеть в ушах и швырять снег в глаза. После изоляции в больничном концлагере радовало всё, что напоминало о свободе.
- Не нравится мне это, - всё ещё хмурился папа - несмотря на то, что уже заводил машину. - Вдруг проблемы будут. С тем, чтобы обратно лечь.
- Вань, ну Владимир Алексеевич уже нам всё объяснил, - устало откликнулась мама, пристёгиваясь. - Это нормальная практика. Нам и в прошлый раз следовало на этом настоять - больше бы ребёнка видели.
- Я предпочту не видеть подольше, зато чтоб потом не расставаться, - пробормотал отец, и мама ткнула его локтем в бок, тревожно оглянувшись на меня - но мне было всё равно. Я и так знала, что дела мои обстоят не слишком хорошо.
Девяносто процентов бластов в крови при поступлении.
Несмотря на нормальное самочувствие, я была одной ногой в могиле. Такое редко, но случалось. И если бы я не побежала тогда сдавать анализы…
Но мы всё-таки добились второй ремиссии, думала я. Теперь закрепить результат - и на пересадку. И если я переживу её, то есть шанс, что второй рецидив никогда не наступит.
Если переживу…
Когда я услышала его в шестой раз, мне оставалось шесть дней до плановой госпитализации.
Последние дней пять мне нездоровилось - донимал насморк и странная усталость, боль в левом виске, да ещё субфебрильная температура - но решили, что я простыла. Хотя, конечно, вначале перепугались и побежали сдавать анализы - однако ничего тревожащего не обнаружилось. Так, лёгкая простуда.
Я сидела на кровати, закутавшись в плед, обнимая подаренного Машкой медведя, и смотрела мультик на мониторе своего компа.
И вздрогнула, когда услышала его голос.
- Ты так хочешь жить…
Одеревенев от ужаса, я повернула голову.
Он стоял рядом с изголовьем моей кровати, облокотившись на стену, скрестив руки на груди. В комнате было темно, а на экране монитора продолжали мелькать картинки, и отблески ярких мультяшных красок были единственным, что освещало его лицо - только вот он поглощал всякие краски, кроме собственных. Белого, красного и чёрного.
Глаза его глядели на меня с тёмной насмешкой.
- Ты делаешь всё, что нужно, - он задумчиво изучал моё лицо. - Прислушиваешься к себе. Всегда подозреваешь худшее. Слушаешься врачей. Да и родители твои так стараются, - он вздохнул. - Но, к сожалению, иногда этого недостаточно.
- Ты… - я тряхнула головой. - Что тебе нужно?
Он обвёл рукой мою комнату, и его рукав, похожий на крыло бабочки, блеснул закатными отблесками.
- Скажи, это стоило того? Два лишних года, за которые ты поверила в то, что будешь жить? - он склонился ближе, так, что наши лица сблизились. - Ты увидела всё, что хотела увидеть? Все ночи, закаты, рассветы?
- Нет. - Я судорожно глотнула губами воздух. - Мне ещё рано умирать.
- Сколько же тебе ещё нужно? Десять лет? Пятьдесят? Но ведь солнце не прекратит восходить, а ночи - наступать. И ты никогда не откажешься от возможности лишний раз на это посмотреть, так? - он усмехнулся. - Ты ведь любишь жизнь. Несмотря на всё, что она тебе сделала. Любишь этот мир - с его солнцем, клёнами и белками в саду. Ждёшь, что скоро растает снег и на пригорках прорастёт мать-и-мачеха. И хоть ты увидишь это уже в двадцать второй раз, но будешь радоваться, как в первый, - он склонил голову набок. - Знаешь, я бы хотел дать тебе эти годы. Я бы дал тебе вечность - хотя бы ради того, чтобы посмотреть, через сколько сотен лет тебе осточертеет и солнце, и снег, и мать-и-мачеха.
Я сглотнула, увлажняя пересохшее горло.
- Так почему… не дашь? - хрипло спросила я.
Он выпрямился. Издал короткий, тихий смешок. Совсем не страшный, казалось бы.
Только вот от смешка этого я вся обратилась в одну большую мурашку.
- Потому что, как я уже тебе говорил, - прошептал он, отступая во тьму, - это не мне решать.
На следующий день я, вопреки маминым протестам, побежала сдавать анализы. Вернее сказать, поплелась. Бежать я не смогла бы при всём желании.
За результатами пошёл папа: я боялась их увидеть. Да и всё равно вряд ли смогла бы встать.
Я слышала, как хлопнула входная дверь, когда он пришёл. Потом - голоса родителей в коридоре, размытые стенами и расстоянием.
Видимо, этот разговор дал папе время собраться с духом. По крайней мере, в этот раз он вошёл в мою комнату почти спокойным.
- Ну как? - спросила я, уже зная ответ.
- Не очень хорошо, - негромко ответил отец.
- Лейкоциты?
Он кивнул.
- Сколько?
- Больше, чем нужно, - уклончиво откликнулся папа. - Мама сейчас звонит Владимиру Алексеевичу. Наверное, придётся тебе лечь раньше, чем планировалось.
- Сколько? - повторила я.
Отец опасливо сощурился.
- Пап, я хочу знать правду. - Слова дались не без труда. - Молчанием ты меня не спасёшь.
- Девяносто тысяч, - пробормотал он.
Я моргнула.
Я ожидала того, что всё не очень хорошо - но не таких цифр. Не в десять раз выше нормы. Не сразу после второй ремиссии.
- Что, за пять дней?.. - только и смогла проговорить я.
- Они перепутали анализы. Я выяснил, - папа сжал кулаки. - Настоящие забрала гематолог в поликлинике. Там было сорок тысяч. А в коробку с результатами положили твои позапрошлые анализы, которые заново распечатали и датировали этой неделей, - он судорожно вздохнул. - Я не знаю, кто это сделал и почему. Наверное, просто перепутали. А, может, подумали, что потеряли, и решили заменить их старыми.
Я молчала, пытаясь понять, как можно просто перепутать бумажки, от которых зависит чья-то жизнь.
Наверное, можно… если для тебя это просто бумажки.
- А гематолог? - сказала я наконец. - Если она забрала анализы, почему не позвонила?
- Я задал ей этот вопрос, - папа не смотрел на меня. - Она забыла.
Какое-то время я молчала.
А потом рассмеялась.
- Саш? - отец недоумённо шагнул ближе.