45.
Снег… Тут уже началась зима.
Холод падал с неба, которое застыло и заморозилось, став серо-синим. Чёрные чёрточки на снегу, это, верно, ветки, но ветки зелёные, когда живые, наверно, они тоже замёрзли и оттого разбились, когда упали, осколки мёртвых веток на снегу, стало быть. Поверхность снега не на всём протяжении ровная: на ней есть рытвины, ямки - следы чьих-то ног, чьих-то, здесь есть люди, во множественном числе, люди неизвестные, у них нет лица, потому что лиц не видно, безлицые движущиеся люди. Они ползут ровным строем, тонкой цепочкой, и всё вокруг тоже медленно передвигается. Непонятно: это движение - собственные шаги? Или поезд ещё едет? Снег - слишком близко, практически перед глазами. Снег настоящий.
Всё настоящее.
Воздух заморозился насквозь, он кололся на кусочки и был колючим, режущим. Лунев повернулся в нём: небо сбоку, далеко, до горизонта, а под горизонтом - бескрайняя степь. Из выдоха породился густой белый пар: он сам теперь паровоз, паровая машина. Машине не холодно.
Машина неживая.
А Лунев? Он не знал.
Впереди кто-то упал. Лунев механически обернулся. Упал человек, который до того шёл, двигался в цепочке. Всё по-настоящему: люди могут падать, это входит в их изначальные свойства, ничто не помешает им упасть. Несколько других таких же собрались вокруг, помогли человеку встать. Странно. Лунев не понимал этого - ни содержания, ни смысла произошедшего. Он, не сдвигаясь с места, наблюдал до тех пор, пока его не подтолкнули сзади.
Несколько отдельных шагов - они перешли в дальнейшее движение. Да, всё-таки шёл. Собственные шаги. Он ими, правда, не управлял, но движение было взаправдашним. Шаги по снегу и сам снег - самые настоящие, они полностью существуют, в этом можно не сомневаться.
И небо? И горизонт тоже?
Степь… Былинки - чёрные по белому, - это под ногами, а там вдалеке - холмы, холмы… На них много белого, это всё тот же снег, но где-то ещё видны прогалины: зима не полностью наступила, начала себя совсем недавно.
Ноябрь? Был. Когда-то. Ещё в Ринордийске.
"Ссылка" - странное слово. "Ссылка" - это когда на что-то ссылаются. А что оно означает сейчас и какое вообще имеет отношение к Луневу - он не понимал напрочь. Его мысли окаменели, стали одним монолитом, дозваться их было невозможно.
Жизнь… Ты здесь?
Движение - было. Степь, щепки деревьев. Просто сейчас зима, это понятно, а летом степь живёт, это тоже понятно, реальность, как и в большинстве случаев, вполне логична. А зимой, как и летом, здесь живут люди. Нет, не эти ползущие фигурки без лиц. Местные жители, территория ведь заселённая.
Да-да, это всамделишнее приозёрье, то самое, которое проходили в школе и, бывало, рассматривали на карте.
Мысли, ощущения, где вы? Почему ничего не чувствуется? Или это из-за холода?
Всё поразительно настоящее - снег, вмятины от следов в ложбинах, чёрные древесные палочки, серо-синее небо, волны холмов на многие, многие шаги вокруг. Только сам он под сомнением.
Он - существует? Если он - Лунев, то, непонятно, где искать Лунева. Если нет, то вопрос, кто же он.
Он вдохнул мёрзлый воздух. Серо. Ничего не чувствуется. Ничего.
Проморожен насквозь.
46.
- Чего делаешь?
- Ничего.
- Я тоже.
Зенкин и Редисов столкнулись у окна во Дворце Культуры. Народу было так мало, что никто не счёл нужным даже собраться в зале - они бродили туда-сюда и иногда переговаривались. Человек десять от силы - в огромном здании, нечего сказать, радостная картинка. Подумали бы они год назад, что резиденция столичной богемы превратится почти что в замок с привидениями?
(Привидений старались упорно не замечать, хотя те, безусловно, были. Как бы не прибавилось в скором времени).
Несколько минут они смотрели за окно - пустая земля, тронутая первыми ночными заморозками, облетевшие клёны (это были клёны, да, они запомнили, когда листья ещё были), небо цвета… сложно сказать, какого конкретно цвета - грязноватое какое-то, да ещё неровные обрывки туч одни на других, всё потёртое, смятое.
- Ну как? Впечатляет? - спросил Редисов.
- Ммм… Что?
- Вот это, - он обвёл рукой пейзаж за стеклом.
- Ну… Что-то в этом есть, - неуверенно ответил Зенкин. - Скажем… свободное пространство.
Редисов якобы понимающе кивнул.
- Ясно. Свободное пространство - это хорошо, конечно.
- Угу. Подумать - можно написать оду. Нормально так: "Ода свободному пространству".
Оба закивали: да-да, пространство - это восхитительно, особенно если оно никем не загорожено и не заполнено всяким хламом. Пусть им вообще не пользуются, чего стоит? Абсолютная пустота, совершенная абстракция без всякого наполнения - красота.
- А у тебя как? Идеи есть? - спросил Зенкин.
Редисов смерил его испепеляющим взглядом (что за бестактность: задавать сатирику подобные вопросы в такое время), но через полминуты ответил почти непринуждённым тоном:
- Да так… ничего стоящего пока. Ещё надо всё хорошо обдумать, это же не как у вас, поэтов: стукнуло в голову - написал. Я ответственнее подхожу. К тому же, в последнее время все мысли о другом были…
Зенкин торопливо кивнул, они замолчали. Мысли "о другом" - это мысли о рукописях, о том, кому их ещё передать и как при этом не попасться. Что ж, своей работой Зенкин и Редисов могли гордиться. Все надёжные люди уже были задействованы, и переписанные стихи сейчас вращались в таких широких кругах, о которых в начале всей этой авантюры и мыслей не возникало: о них просто не догадывались. Часто по цепочкам Зенкину и Редисову возвращалось обратной связью: всё идёт лучше некуда! мы читаем! мы понимаем! нам не всё равно!
"Не всё равно", - это имело чуть ли не самое большое значение. Что есть автор, если те, для кого создавалось его творение, не отвечают? Глас вопиющего в пустыне? Нет, создатель миров для собственного пользования, которые, в отличие от грёз вольного мечтателя, не предназначались для него одного и в которых он вынужден остаться один. Изучать их, бродить по ним вдоль и поперёк, если так нравится своё создание, но - всегда - в полном одиночестве.
"Не всё равно" - это волна. Волна для тебя, автор. Волна, которую ты породил и которая поднимет тебя на высоты.
Единственная проблема была в том, что автор… куда-то исчез. То есть, не исчез, конечно, но нигде не появлялся. Заперся у себя дома что ли?
- Что-то Лунева давно нет, - произнёс Редисов.
Зенкин кивнул.
- Ты его так и не видел?
- Не-а.
- Послушай, ему надо позвонить. Что это такое? - убеждённо заговорил Редисов. У него больше не получалось скрыть, что он серьёзно встревожен.
- Нет-нет, не стоит, - Зенкин замотал головой и отступил от окна.
- Почему же?
- Боюсь, мы ему помешаем. Вдруг он в этот самый момент творит что-нибудь гениальное, а мы - дзинь! - и вспугнём всё вдохновение, - Зенкин принуждённо рассмеялся. - Знаешь, как он потом будет злиться?
- Мне всё-таки кажется странным: он так долго не появляется здесь, - пробормотал Редисов.
- Ничего странного, - заверил его Зенкин (взгляд при этом говорил, что в словах, конечно, нет почти никакой правды, но только, пожалуйста, не надо звонить, не надо узнавать то, чего знать не хочется). - Мы, поэты…
- Фройляйн! Фройляйн Рита пришла! - раздались крики.
Зенкин снова подступил к окну, Редисову достаточно было повернуть голову.
У кованых ворот посреди обрывков павшей листвы действительно стояла фройляйн Рита. Эту высокую фигуру в буро-красном платье нельзя было ни с чем перепутать. Тугой узел на темени как будто ещё больше выпрямлял её, подтягивал вверх. Рита стояла, пока ещё в одиночестве, и, не сдвигаясь с места, оглядывала пустынные просторы парка. Её взгляд будто требовал что-то, что положено ей по праву, требовал властно и бескомпромиссно.
Даже со второго этажа не получалось смотреть на неё сверху вниз.
- Пошли? - кивнул Редисов.
Они спустились вниз.
47.
Холодный тяжёлый воздух, обволакивающий всё - он не мог помешать танцу фройляйн Риты. Ничто не имело значения, когда она хотела сделать то, что хотела, ничего не могло помешать ей. Музыка звенела над парком - несмелые вначале, прерывистые звуки переросли в сильную мелодию: напряжённую, встревоженную, вцеплявшуюся в последние искры жизни, - такова была песня, под которую фройляйн Рита исполняла один из своих самых драматичных, самых эмоциональных танцев.
Она вытянулась в струну, но струну, которая натянута только мгновение, и пошла в круг, другой круг, то и дело изгибаясь книзу, как будто струна надорвалась и опала, но тут же выпрямляясь снова - вверх, вверх! нам надо вверх! - вращаясь вместе с музыкой и вдруг меняя направление, когда перезвон с усилием бился и дрожал. Этот танец нужен был Рите: подтвердить, что она жива, дышит и чувствует, что вся сила её, вся воля - при ней, что она - это она, и никто не может загасить её сущность.
Что-то мешало ей сегодня - невидимые сети, они добрались, опутали, они стягивали всё тело и затрудняли каждое движение. Не обращать внимания, - приказала себе Рита. Это временные помехи, оно уйдёт, если постараться, если забыть о нём. Слушать, слушать голос, несильный, несмелый, слушать тревожную музыку и немецкую речь.
Движение - всем телом - чётко, со стороны хаотично, казалось бы, на грани путаницы и ошибки, но безупречно повторяя мелодию: красота слабости, сила жертвы. Пусть падение кажется неизбежным - оно прервётся в последний миг, руки, что бессильно опускались, вскинутся вверх, струна снова вытянется, только держаться, держаться, пока это возможно, даже на самом краю: жизнь не вытечет так легко, мы ещё посражаемся за неё.
Взлёт - вращение - провал - наступающая пустота - отчаянное цепляние за жизнь. Остановка, замирание. Теперь ждать, без единого движения, только протянув руки. Слабо-слабо, едва слышно - и вновь голос набрал силу, несгибаемая воля - в нём, даже на грани падения. Вращение - сильнее! вырваться! вырваться! - руки идут чётко и смело; фройляйн Рита знает, что делает. Шаги бесконтрольны, она чуть не сбивается, почти сбивается, что такое, раньше никогда не бывало, голос обрывается, остановка. Она не сбилась, нет-нет. В последний момент движения вписались в мелодию; жёсткий взгляд вперёд: вот так! посмотрим, кто кого.
Музыка уже пошла на следующий круг, но Рита не совсем готова, она устала, сегодня кто-то явно усложняет ей задачу; но она доведёт задуманное до конца - и никак иначе. Голос ещё слабее: там тоже тяжело, там тоже силы на исходе. Стоит прочувствовать и слиться, и вот оно: вращение по кругу, по кругам, безвольное, по инерции - жизнь выгорает. Приостановка.
И снова взлёт - уже тяжелее, уже с надрывом, и куда её уводит, так не должно быть, вырваться, выйти на должную траекторию. Ей удаётся всё-таки, - а теперь остановка, перед вихрем тихо-тихо, почти неслышно; встать и отдышаться, пока есть возможность, потому что вот-вот - и она собьётся серьёзно. Взять себя в руки, как всегда могла.
А теперь - вихрь! Свобода, долгожданная свобода, спонтанный, бесконтрольный ураган, порыв, не знающий ограничений. Он проносится, как огненная буря, но - всё, рамки: встать! Она резко остановилась, пожалуй, слишком резко, её покачнуло, но она удержалась на месте.
Что за ерунда происходит сегодня? Идол, ты и здесь меня достал? Это твоя паутина, больше нечему! Я знаю.
Шёл уже проигрыш без слов, и она была не вполне уверена: что же теперь? Идти по мелким быстрым круговращениям мелодии, учитывая, что Рита выбилась немного, а ещё, что она устала и может не справиться. Она выждала какое-то время, но всё же вступила: так, теперь осторожно, раз уж решилась, мелкими-мелкими шагами вместе со вздрагивающим перезвоном, круги и круги. Со стороны лёгкие дробные прыжки, как по мелким камушкам над водой, на грани равновесия.
(Что это - тучи набегают? Сизая дымка быстро ползёт с края неба, надвигаясь на нас. Неважно, ничто из этого неважно. Важно, чтоб мы закончили. Мы закончим).
Почему так тяжко даётся то, что раньше было столь просто? Как легко она проделывала эти движения много раз, но теперь они кажутся почти невозможными. Это всё сети, сети стянули её, они путают, подтачивают силы, они сбивают с безошибочно знакомого узора и утяжеляют каждую часть тела, так, что ноги не отрываются от земли, а руки сгибаются и безвольно падают.
Рита прокружилась: раз-два-три… сбой. Она остановилась, немного в недоумении, поймала такт ещё раз: раз-два-три… сбой. Рита снова остановилась и повернулась к публике.
- Он не даёт мне танцевать! - пожаловалась она вслух. И ещё: раз-два-три… сбой! Да что такое, в конце концов! Сети, чёртовы сети, я действительно не могу; я хочу, но у меня не получается!
(Тучи наползали, тень легла на парк, тень легла на лица, что были обращены к переменившемуся небу. Там, за тучами, едва различимо виднелось зловещее сияние, пока ещё непонятной природы. Но оно приближалось, и оно было грознее туч, ибо обещало нечто более страшное. Тишина спустилась на толпу в парке: люди чувствовали - это не просто так. Край обрыва близко, сейчас их столкнут, вот-вот…)
Рита тоже встала. Бесполезно продолжать кружиться, всё равно она безнадёжно выбилась из ритма. Но вот - музыка затаилась, и снова голос - совсем тихо, почти неслышно. Но Рита знала, что это значит: сейчас последний раз будет буря, последний шанс, последний рывок на волю. Она приготовилась.
Голос - сильнее: то была сила души, которая остановилась на краю и собиралась не падать. И Рита ринулась в спонтанный полёт, без правил и заранее установленных комбинаций. Спонтанный - потому что и настоящая жизнь спонтанна, непродуманна, безрассудна. Нежданный порыв чистой воли - и Рита рванулась вверх: раз! и два! не в такт, но по-настоящему, по-своему. Только вырваться из пут, разорвать сеть!
Последний рывок голоса - и последние аккорды: сила последних шагов, последних вращений, последних порывов. Три сильных удара - как безоговорочная точка. Рита остановилась, прямо и гордо, и замерла в стойке: всё.
Ей неважно было уже, что тучи затянули небо, что всё больше и больше людей в тревоге устремляют взгляд вдаль, за дугу кованых ворот, что к парку приближаются какие-то человеческие фигуры - издалека, оттуда, где остановилось угловатое чёрное авто.
48.
Его привели в помещение, напоминавшее небольшой деревянный сарай. Тёмные, будто сырые доски стен тянулись горизонтально, примыкая друг к другу плотно, без просветов. Он замедленно обвёл взглядом три стены, образующие букву "П", мельком заметил неровный пол, скорее всего, земляной, остановил взгляд на дальней стене.
- Ну, что стоишь? - раздалось негромко.
Он чуть повёл головой и увидел, что в одном из дальних углов находится человек. Странно, что он не заметил его сразу.
- Ты, парень, совсем что-то. Первый раз на стоянке?
- Да, - произнёс Лунев, возможно, впервые за дни и месяцы. Он не знал, что из себя представляет стоянка и о чём его спрашивают, но раз не знал, то, вероятно, раньше на стоянках не был.
- Ясно, - человек кивнул и немного подвинулся. Лунев, как будто эта двигательная активность пробудила его внимание, рассмотрел его в некотором недоумении: густая лохматая борода, драная шапка-ушанка, нечто вроде старого пальто.
- Да ты проходи, что стоишь, как неродной?
- Как неродной, - механически повторил он; всё, что начало было выстраиваться в голове, вновь расплылось. Ощущение странного, лишённого смысла сна без адресата наводнило всё с новой силой. Что за пустой деревянный сарай? Что за мужик - нелепый персонаж безумной истории? Что за непонятные слова, потерявшие по дороге свои значения? Кто-то без всякой связи и принципа составил из кусочков ушедшей реальности новую картинку. Зачем?
Бухтящие звуки речи доносились из угла, они, по-видимому, исходили изо рта человека:
- Все вы так, молодые… Оно понятно, с непривычки-то: входишь - не пойми что, деревяшка какая-то, тут и жить, поди, невозможно. Возможно, брат, всё возможно. Пообвыкнешь немного, раскусишь… Небось из Ринордийска?
- Из Ринордийска, - неожиданно оживился Лунев и в последней надежде ухватился за знакомое слово. - А вы там были?
- Нет, - отмахнулся мужчина. - Я тут близко, рабочим был. На фабрике. Бастовать у нас решили, и я тоже - хуже всех, что ли? Ну и загремел сюда, - он поднял глаза кверху, как бы припоминая что-то, затем вернулся к собеседнику и неожиданно спросил. - А тебя за что сослали?
"Сослали", - это слово, при всей его неудобоваримости, вдруг стало для Лунева точкой опоры и отсчёта. Он - ссыльный, каторжник. И потому сейчас находится в приозёрье, на одной из "стоянок". Отсюда и поезд, и степь, и сарай. А вот за что его сослали? Лунев напряг свою память, и размытые пятна прошлого начали обретать более чёткие формы.
- Я написал стихи против… - Лунев споткнулся, здесь было что-то неприкасаемое и более размытое, чем что бы то ни было. - Против Него, - закончил он.
С сомнением он поймал взгляд человека в углу: понял ли тот? Но сомнения могли исчезнуть раз и навсегда: конечно же, понял. Любой житель страны без слов понял бы, о ком речь.
- Сти-хи? - протянул мужчина.
- Стихи, - согласился Лунев. - Я поэт, - он подумал немного и добавил. - Был.
- Был?
- Был.
- Почему?
- Потому что больше нет.
Мужчина недоверчиво наклонил голову набок и прищурился.
- Что-то ты себя заживо хоронишь, парень, - сказал он. - Что думаешь: раз не в столице, не во всей этой вашей беготне, раз самое главное как бы стороной проходит, то всё, труп в могиле? Не так, совсем не так, сам потом поймёшь. Ты не смотри, что здесь жизнь собачья. Жизнь - она везде жизнь. А там, гляди, выкарабкаешься ещё.