О-па, вот это ловушка. Какой дурацкий прокол - и из-за него теперь всё по накатанной: раз не оправдал ожидания - значит, в опале; в опале - значит, сгинь, пропади из жизни. Можно прямо сейчас к стенке: людям, которые не нравятся великому правителю, нечего делать в стране. Подождите, подождите, позвольте отмотать игру назад, я всё исправлю! Но если отмотать… Есть ли во всём разговоре момент, где другой ответ привёл бы к иному исходу? Если бы он сказал: "Нет, соврал я сейчас, а в стихах как раз вся правда". Или раньше: "Нет, права вы не имеете, любой диктат беззаконен". Или вообще в самом начале: "Не имел ни малейшего желания вас видеть и теперь не имею". И что? Во всех случаях, как бы ни вихлял он между слов и фраз, итог всё равно был предрешён. Это только казалось, что был выбор.
И тут Он заговорил, мягко, как бы мурлыкающе:
- Что же ты, Лунев? Смущаешь людей, очерняешь в их глазах законного правителя, а потом сам от своих слов отказываешься. Разве делают так настоящие поэты?
- Нет… - тихо-тихо сказал он.
- Выходит, ты и не поэт вовсе?
- Выходит, что так, - Лунев поднял взгляд и с последней надеждой заглянул в бездонные колдовские глаза.
- А просто обыкновенный бездельник, который решил побезобразничать от скуки.
- Да.
Как в точку! Казалось, Он знал о Луневе больше, чем он сам. Казалось… Да нет, не казалось. Совершенно точно, Он был поистине Мудрец. Взгляд Его без труда видел людей насквозь. И именно поэтому Ему разрешено было распоряжаться ими по собственному усмотрению. Что, без всяких сомнений, было в высшей степени справедливо.
- Вот видишь. Ты и сам не знаешь, кто ты такой, что тебе делать. Запутался в своих мыслях, словах.
- Запутался.
- И не разобравшись, воюешь со мной.
- Я раскаиваюсь.
Да, да, он раскаивается! Как можно было писать такие ужасные слова об этом человеке! Он был так близок Луневу, ближе, чем кто-либо когда-либо, Он знал про него всё, Он был самый замечательный, самый лучший. Хотелось только всецело подчиниться Ему и любить, как никого до того не любил…
- А я-то тебя насквозь вижу, Лунев. Я всё-всё про тебя знаю, - глаза лукаво улыбались. - Поэт из тебя никакой, но это не столь важно. Если будешь слушаться меня, это будет уже не нужно. Только переходи под моё крыло, не противься мне, ты же и сам этого хочешь…
"Эй! Он же тебя гипнотизирует!"
Лунев очнулся и встряхнул головой, сбрасывая завладевшее им наваждение. Да он попросту был в трансе, и этот урод чуть не навязал ему совершенно дикие мысли и чувства, чуть не заставил его делать по-своему.
- Тварь, не смей меня гипнотизировать! - он вскочил и метнул в идола гипсовый бюст на подставке.
Статуэтка пролетела в сантиметре от уха и ударилась в дальний угол кабинета. Фигура за столом и не пошевелилась.
- Рука не поднялась? - насмешливо спросил Он.
На секунду Лунев замер (как же так! я бросил точно!), потом в смертельном испуге кинулся к двери. Он совершил святотатство, непростительный проступок, и страшно даже представить возмездие, которое теперь последует. Раз и два он дёрнул за ручку двери, ещё, и ещё, и ещё раз - ничего.
- Она заперта, - сказал Он.
Тихо подвывая, Лунев сполз по двери и забился в угол. Это была западня. Кабинет - маленькое замкнутое пространство, из которого его никто не собирается выпускать. Это конец.
Подняв на секунду глаза, Лунев увидел, как медленно приближается Он, и попытался забиться ещё дальше в угол.
Идол склонился над ним, и всё, что сейчас видел Лунев, это Его глаза - бездонные всеохватывающие глаза. Чтобы тонуть в них. Безвозвратно. Чтобы не осталось ни крупинки тебя.
Он просяще пролепетал:
- Не отнимай меня у меня. Это всё, что мне осталось.
42.
Необычно огромная жёлтая луна взошла над городом. Небо - складки синего бархата - становилось чуть теплее от неё. Больше на синеве не было ничего, разве что чёрные вершины зданий кое-где тянулись к ней. Это ещё не ночь, нет. Двенадцать не било, и вечер не слишком поздний.
Парк играет в лунный сад, волшебный и загадочный. Он может показаться ещё одним помещением - большим залом, который полностью в распоряжении и власти богемы, несмотря на то, что ветки деревьев голые и чёрные, да и остатки сгнившей листы уже никак не сойдут за ковёр. Просто… представьте, что всё совсем не так, гораздо красивее. Это же легко.
Они уже прочитали все стихи, что можно было прочитать, озвучили все мелодии, что можно было озвучить, а новое к ним не приходило. Поэтому в парке, игравшем в лунный сад, они играли в дам и господ, в высший свет - графов и герцогинь, баронесс и маркизов. Они важно прохаживались под ручку, благовоспитанно беседовали о высоком, иногда заходили внутрь дворца (о! настоящий дворец!) побеседовать более интимно или, может, согреться, опять выходили на лунные дорожки парка (простите, сада).
Фройляйн Рита в этом не участвовала. Она стояла у крыльца парадного входа, облокотясь на каменный парапет, и с насмешливым скептицизмом наблюдала за парочками. Высший свет… Что ей высший свет? Она - другая, она метеор - падающая звезда, что пролетит, ярко блеснув, и потухнет. Свечка, свечка на ветру…
Она блистала весь вечер, не помешает перерыв. Небольшой, скажем, на полчаса. Сейчас девочки наиграются в принцесс, а мальчики - в галантных кавалеров, а потом девочки уйдут, им уже давно пора будет спать. Оставшаяся ночь - за ней, падающей звездой, огненной хвостатой кометой.
"Пока я горю, я живу, я есть! Сколько бы ни старались идолы и их приспешники, сколько бы ни растягивали сети - меня им у меня не отнять. Я, фройляйн Рита, всегда останусь собой. Собой. Со…"
- Фройляйн! Вам письмо.
Она резко обернулась к Хасселю, парнишке-художнику, протягивавшему ей сложенный в несколько раз листок. Заметив встревоженность, даже некий испуг на его лице, она недоверчиво перевела взгляд на письмо: а, понятно! Печать оттуда - синие побеги какого-то вьющегося растения, образующие решётку. Рита небрежно взяла листок.
- Всё нормально, - она снисходительно улыбнулась Хасселю. - Не стоит так пугаться при первом увиденном госзнаке.
Парнишка кивнул в ответ и, кажется, был рад ретироваться.
Рита нетерпеливо распечатала письмо.
Какие знакомые интонации… Негодник! Он посмел ей писать?
Этот голос - спокойный и чуть саркастичный, умеющий оскорбить до глубины души, не выходя за формальные рамки приличий - она помнила очень хорошо. Несколько раз пробежала она взглядом строки сверху - с самого приветствия - и до конца листа, до самой подписи внизу, поставленной автором, видимо, из наивного предположения, что иначе Рита может его не узнать. Как же, не узнает: все его старые замашечки ("Высший балл вам - за иллюзию симпатичности и присутствия мозгов") и новые пополнения ("Наверху о вас давно наслышаны… фройляйн Рита? Или вы уже фрау Марго?") Строчки выводили её из себя, с каждым разом всё больше и больше, каждое слово, каждая буква нахально каллиграфического почерка: краем сознания она чувствовала, что покраснев, побледнела и снова краснеет, покрывается пятнами, и что только с ней происходит всего лишь от какого-то письма.
Письма от персонажа её прошлого. От её злейшего врага.
Удивительно же передаёт себя на бумаге этот подонок! Просто как будто стоит рядом и произносит всё вслух, со своей насмешливой улыбкой, с изящной плавностью во всех движениях, с безукоризненной вежливостью галантной сволочи.
Рита ненавидела его. Он её тоже.
Что она вслух шепчет все вспомнившиеся ругательства - Рита поняла это, только когда услышала голос Зенкина:
- Фройляйн?
Она подняла глаза: Зенкин встревожено смотрел на неё, стоя почти вплотную. Остальные были довольно далеко: всё ещё бродили по парку и занимались своими делами.
- Что вы читаете? - спросил он вполголоса, чтобы слышно было только им двоим.
- Это письмо от Киры, - Рита со злостью встряхнула листком. - Да-да, непонятливые вы мои, от Кирилла Эрлина, если это название вам более привычно.
Минуту она молчала (а Зенкин, по-видимому, боялся её прервать), ещё раз просмотрела письмо, гневно бросила:
- Сволочь!
Её трясло.
- Что? Что он тебе написал? - Зенкин протянул руку к листку. - Дай посмотрю.
- Нет! - Рита отпрянула и, гордо выпрямившись, спрятала письмо. - Это никто читать не будет. Слышишь? Никто!
Зенкин отступил:
- Ради Бога! Ваше право.
- Никто! Никто! Kein Mensch!
Крик затонул в безмолвии дремлющего парка. Кусты даже не прошелестели в ответ. Несколько людей повернули головы, но быстро вернулись к своим разговорам.
Рита отошла на несколько шагов, снова развернула скомканный лист (она прятала его в сжатых ладонях), взглянула.
- Я сожгу его.
Она заметалась туда и сюда в поисках спички, или зажигалки, или факела, или костра, или другого источника огня, но ничего подходящего здесь не было.
- Фройляйн…
- Хорошо, в таком случае, разорву.
Рита присела на парапет, опершись одной ногой о землю, и начала методично разрывать листок. Сначала на полоски, их - на квадратики, а квадратики - на ещё более мелкие квадратики, а те - на мельчайшие кусочки, песчинки, которые бесследно затеряются в космическом пространстве. Это заняло много времени, и прохладная ноябрьская ночь с меланхоличным интересом наблюдала за процессом. Рита не остановилась, пока последний фрагмент не был уничтожен.
Наконец, расправившись с письмом, она подняла голову и победно посмотрела на Зенкина. "Вот!", - говорил её торжествующий взгляд. Зенкину, возможно, было, что возразить её безоговорочной уверенности, но, если и так, он не решился.
43.
Рита вернулась домой в середине следующего дня. Привычное дело: полночи кружиться, танцевать, смеяться, отдать себя вихрю веселья; оставшиеся полночи провести у кого-нибудь (обычно у Редисова или Боброва, иногда у Зенкина, или у кого-то ещё), утром нормально отоспаться и вернуться к себе уже далеко за полдень. Рита пошарила в кармане длинного, немного бесформенного платья, нащупала ключи - единственное, что она таскала с собой. Надо же как-то попадать в квартиру. Иначе и ключи не носила бы.
Не любила связывать себя вещами. Не любила вообще чем-либо себя связывать. Ненавидела, если её связывали.
А кое-кто так и собирался сделать. Всё шло к этому. Идол… Чёртов идол… Чёртов истукан, чей взгляд везде следует за тобой.
Там не было памятников, где она шла. И даже рекламных щитов. Только пустые улицы, где порой пробегали редкие пешеходы. Но ощущение, что за тобой следят, что каждый твой шаг учитывается и заносится в неведомый список, ощущение, что где-то совсем рядом, может, на расстоянии вытянутой руки, прочертили глухую линию, границу, за которую тебя решили не выпускать, - это ощущение не оставляло Риту. Они не приказывают что-то делать, нет. Просто молча смотрят на тебя. Насквозь.
Такое могло быть и раньше, да, случалось, но чувство всегда было кратковременным, его легко было прогнать. Рита, во всяком случае, всегда справлялась. А теперь - что за дела? И откуда эта стеснённость в груди, будто и правда лишили воздуха, опутали верёвками, затянули и продолжают тянуть до предела?
Это всё письмо, да, как же она сразу не догадалась. Письмо Киры всё-таки выбило её из колеи, да и не удивительно. Столько лет минуло - и вновь все эти подколы из школьных классов и коридоров. Подлец!
Нет, не то. Письмо вызвало у неё злость, ярость, бешенство. Но не ощущение, что ловушка захлопнулась. Не страх.
"Страх? Ты сказала - страх?"
Как ни прискорбно. Да, страх. Не страх смерти, до него Рите было далеко, да и плевать она хотела на физический конец своего существования. Нет, это был страх другого рода: затеряться. Сломаться. Перестать быть собой.
Если бы только разорвать путы, раз и навсегда, остальное было бы уже не столь важно. И бояться бы стало нечего…
"Так, сейчас зайду в квартиру, и всё. Там уж никто не посмеет подглядывать за мной".
Звон ключей, звук переворотов в механизме замка. Рита открыла дверь.
Никого, - она была уверена, что именно так. Иначе и быть не могло, иначе - это уже за пределами законной реальности. Пусто.
Не, не пусто. Взгляд остался.
Рита закрыла дверь, заперлась на ключ. Она редко запиралась на ключ вообще-то. Резко обернулась на дверной глазок: не оттуда ли взгляд? Да нет, никого там нет, тем более что с наружной стороны двери смотреть в глазок бесполезно: всё равно ничего не видно.
Её не оставят. Никогда. Ни за что. Нет-нет, и не думай, Рита, мы всё видим, мы всё-всё видим, мы знаем, что ты делаешь, мы вообще всё про тебя знаем.
Она сделала вид, что не слышит шёпотов, неизвестно как проникающих в голову. Это была её квартира, в конце концов, её личное пространство, куда никто не посмел бы вклиниваться. День выдался ясный, и свет лился из окна сквозь прозрачные занавески. Пронизанная им комната стала странно воздушной, почти невесомой, как будто всё: шкафы, тумбы, сами стены, - стремилось улететь вверх. В один момент всё показалось Рите слишком светлым и мирным, чтобы нести опасность; она с надеждой шагнула к окну - к солнечным лучам.
Как же всё легко и прозрачно. Свобода?
Не свобода.
Неотрывный взгляд продолжал впиваться в затылок, просверливая насквозь. Рита в бешенстве обернулась: кто ещё здесь? А, вот ты - гипсовый бюст на столе! Конечно, вот кто и следит за ней, и как она забыла, что он здесь? Как она могла допустить, чтоб он был здесь?
Но каменная фигурка - всего лишь каменная фигурка. Она неодушевлённая. Это не настоящий идол.
Рита отвернулась (вот ещё, обращать внимание на разные ненужные вещички), но взгляд продолжал ощупывать её. Она развернулась лицом к возможному врагу: ага, глаза фигурки смотрят прямо на неё, смотрят подозрительно осмысленно и выразительно.
Рита на негнущихся ногах приблизилась к столу, пальцами опёрлась о самый его край.
- Не смотри на меня! - прошипела она каменному идолу в лицо, как кошка. - Ты понял? Сейчас же прекращай смотреть на меня!
В ответ было только молчание.
Рита, припав к столу, обогнула его по дуге, чтобы бюст был повёрнут к ней левым боком: так уж его взгляд её не достанет, так он сможет смотреть только на окно и прозрачные занавески. Но идол прекрасно видел её и в таком положении. Он всё видел. И чуть заметно ухмылялся.
Быстрыми шагами она вернулась к окну - взгляд, описав дугу, последовал за ней.
- Убейся! - Рита подскочила к бюсту и с размаху швырнула его об стенку. Он отскочил и упал на пол, невредимый.
Рита взвизгнула и запрыгнула на стул. Так не должно быть! Она же сильно швырнула, а это - всего лишь дешёвая гипсовая статуэтка, от такого удара она должна была расколоться на куски.
Колдовство - не иначе! Риту затрясло, она прикрыла рот рукой и едва успела спрыгнуть со стула: он упал через секунду.
Она подобрала бюст и стукнула его об пол, ещё и ещё, она будет долбить его так, сколько потребуется, чтобы он разбился. А он в любом случае разобьётся, просто так свезлось, что этого не случилось сразу.
Однако прошла минута, две, в полу уже была вмятина, а на идоле не появилось не царапинки. Он продолжал смотреть и ухмыляться, и, похоже, легче было пробить дырку до нижнего этажа этим истуканом, чем повредить его самого.
Суеверный ужас овладел Ритой. Она не знала, что делать, как справиться с этой новой угрозой, которую даже разум её не мог объяснить. В конце концов - ведь надо было что-то предпринять! - Рита закинула идола высоко на антресоль шкафа. Пусть лежит там, скрытый от глаз, пылится и не смотрит.
44.
Ужин Машенька не готовила, только протёрла обеденный стол по привычке. А потом села с шитьём перед телевизором.
Как законопослушная гражданка, она знала: это лучшее и, пожалуй, единственное, что положено ей в долгие, бесконечно тянущиеся вечера, когда уже стемнело и во всех домах зажглись жёлтые окна. Так и ей стоит: включить свет, чтобы её окно тоже зажглось и, не перебивая, слушать, что говорят серьёзные умные люди из телевизора.
По новостям передавали какие-то важные вещи, которых Машенька не понимала, но она внимательно смотрела на экран широко раскрытыми глазами и слушала всех этих дяденек в пиджаках и галстуках. Пусть ей неясно ни одно слово из их речей, зато она прилежно примет всё, что ей сочли нужным дать, и, возможно, незаметно для себя самой, вынесет хоть какую-то пользу.
Куда это Лёша делся, ума не приложить. Последний раз он промелькнул по комнатам вместе с двумя незнакомцами и даже не поздоровался с Машенькой (она была на кухне в это время). И третий день уже дома не показывается. С него станется, и Машенька, конечно, обиделась, но не слишком сильно. Обижаться сильно она не умела и думала, что учиться этому необязательно. Во всяком случае, ей - она ведь ни на что не претендует: только дайте ей эту маленькую квартирку с вышитыми подушками булочного цвета и горшками, из которых свисают длинные зелёные листья, по углам комнат. Здесь, облачившись в немного потрёпанный халатик и тёплые домашние тапочки, можно устроиться уютно в кресле или на диване, закутаться в плед и не думать, что творится за толстыми стенами дома.
Там сейчас ветер и холодно.
И охотно Лёше мотаться туда-сюда? Машенька была бы рада видеть его чаще, даже очень рада, но, судя по всему, перемен здесь можно было не ждать. Лёша - странный человек, постоянно тянется к неведомому и неустойчивому, часто опасному, будто ему мало их квартиры и даже целого города: нет, он словно хочет обладать всем миром, всё сгрести в ладони и держать перед глазами. Знает же, что невозможно, и всё равно мечется туда и сюда. Если у Машеньки был бы собеседник, она сейчас недоумённо покачала бы головой: не понимаю я этого. Но больше с ней никого не было, поэтому она уткнулась в шитьё.
Вот тут она что-то может, да. В своём доме, в тёплом и обустроенном замкнутом пространстве, она кое-что умела и потому делала. Не слишком много, но уж что дано. А большой мир - не для неё, нет-нет-нет, пусть с ним важные дяденьки разбираются, они в этом смыслят, да. А ей, если захотят, расскажут по телевизору - ровно столько, сколько ей нужно знать.
То, что они сейчас говорили, было не очень хорошо. Машенька чувствовала это каким-то образом, хотя их речь звучала для неё, как звук неизвестного языка. Не отрывая широко раскрытых глаз от экрана, она с тревогой всматривалась в знакомые безымянные лица, тщетно вслушивалась в строгие голоса, что произносили длинные умные фразы. О чём-то говорилось там: такое большое, страшное и, наверно, очень злобное. Совсем, как свист ветра за стенами, что тревожил сонные серые сумерки. Только гораздо сильнее. Гораздо опаснее.
Чего только не творится в большом мире! Хорошо, что она здесь, в маленькой светлой комнате, а не на широких площадях или в необозримых лакированных залах.
Машенька послушно выслушала всё, что ей говорили, и снова вернулась к шитью.