52.
Потёмки вне времени и пространства поглотили всё, без остатка, безвозвратно; они не для того, чтобы исчезнуть - нет-нет, всего лишь ночь, но что за ночь. Ночь ночей, протяжная и бездонная. Просто мрак опустился - сейчас и навечно; время не движется, а как ему двигаться, если его нет, времени нет, а значит, нет конца - неизбывная темнота и глушь. Ему казалось: он слышит, как бьётся его сердце - ага, его, он есть. Только вокруг ничего.
Мир, оказывается, - это тёмный прямоугольник на стене, который единственный виден шарящим вокруг глазам, страшный беззвучный воздух и этот неподвижный прямоугольник - всё. Ещё есть он сам. (Не надо дополнительно выяснять, кто и что, не надо копаться в проблемах значений, он же точно знает, что он - это он, что ещё надо, всё предельно ясно и очевидно). А вот чего хочет мир вокруг и что собирается делать - это загадка, и страшен как ответ на неё, так и отсутствие ответа. Мир не скажет и даже не намекнёт: мир молчит и смотрит огромными жёлтыми глазами (откуда жёлтые глаза? ей-богу, здесь нет ничего жёлтого), мир тихо открывает пасть, разверстую пасть, полную зубов, или это мерещится, всё слишком открыто, слишком обширное пространство разматывается перед взором, как лента - из окна видно далеко-далеко (окно? где? его ведь не было, непонятно, почему, но откуда-то помнится, что окна не должно быть), так страшно без звуков, хоть какой-нибудь коротенький стук! Кузнечики стрекочут - замечательно, какое облегчение, кузнечики за окном - живые, здесь кто-то ещё живой, помимо него, только тревожно, что-то здесь не ладно, неправильно - звук не отсюда, не для этой обстановки; страшный мир - совсем несвязный, бессмысленный, существующий вопреки, или это чья-то злая игра, иллюзия с разоблачением в конце?
Он испугался напавшей мысли; сознание беспокойно заметалось туда и сюда, провалилось куда-то, в неясную глубь.
Где-то далеко отсюда идёт снег - странно рыхлый, болезненный, испорченная серая мука, которую зачем-то высыпали на землю и деревья; снегу не дали лежать гладким полотном - в нём провалы и лунки, впадины, выбоины, и где-то там скачет белый заяц с тёмными пятнами на кончиках ушей, несётся, забывая, где он бегал, а где нет, в сотый раз проходя по одной и той же петле в надежде запутать след, заяц мчится, выбрасывая длинные ноги параллельно земле, когда его кренит на повороте, заяц наклоняется вбок на бегу, вытягивается по диагонали и думает, что убегает, что сейчас затеряется в далёких серых снегах.
Но у зайца не получилось отдалиться и оставить преследователей позади. Погоня близко.
Кровь так ярко выглядит на снегу…
Это только его собственный бред, ничего не было на самом деле. Больное воображение что-то лопочет в беспамятстве, вытрясенное и скрученное за несколько недель, превращённое в непонятную мятую тряпку, натыкается на дикие образы, оставленные в нём по случайности, ужасается, мечется в страхе и бредит дальше. Ему не помешать.
Он не может помешать собственному воображению - нонсенс! Да когда это было такое? Но расклад сил переменился, и преимущество на чужой стороне: воображение заняло почти всё, почти весь организм, такой незнакомый и непослушный, всё тело и даже голова - едино и бесконтрольно, оно всё отдельно от него. Его организм - это не он, это даже против него. Он - только в маленькой области внутри головы, в далёком, от всего удалённом центре, и в явном меньшинстве. Он - трезвый разум - наблюдает и даже почти понимает, но сделать ничего не может: его просто не послушают. Бессильно хочет он прекратить безобразие и не может: ненормальное состояние не кончается.
А что здесь надо было? Что можно предпринять? Есть выход? Выход, обычный выход - это сон. Сон, кажется, и намечался в планах, когда планы ещё были (исчезнувшее время уничтожило их, потому что убрало будущее из мира). В этом мире есть сон? Увы и ах, понял он, нет. Ведь сон - это переход, изменение, смена одного состояния другим. А здесь нет переходов, нет изменений, всё статично, застыло в единственном положении. На миг - и на вечность.
Нет ухода. Не будет никаких перемен. Существует только один порядок, одна возможность. Бойся, бойся страшного мира, что тебе угрожает, бойся всегда теперь - это единственное, что тебе остаётся. Это единственное, что разрешит тебе этот мир.
И он боялся, как боялся когда-то давно, так давно, что это уже забыто. Совсем, как раньше, страх вползал через окно - какое окно? Здесь нет никакого окна, не существует просто, как ни крути. Наверно, оттого, что тогда, давно окно было, оно появилось и теперь, как должный и неотъемлемый компонент. А из глубины фантасмагории страху аккомпанирует стрекот кузнечиков, ночных музыкантов. Кузнечики? Под снегом?
Он точно бредит.
Он бредит и не может помешать бреду. Бред не кончается, он заполнил собою мир, бред - единственное, что существует для него, хотя время, конечно, никуда не исчезло, оно по-прежнему идёт где-то, совсем недалеко. Это просто он его не чувствует. А что это значит? Ровно то же самое: что времени не существует.
Что за ночь… Никогда таких не бывает…
53.
День более или менее вернул всё на свои места. Лунев, как и прежде, не ощущал ничего, однако теперь он хотя бы понимал: всё, что происходило ночью - был действительно бред, в буквальном смысле. Возможно, он начался из-за повышенной температуры, немудрено при таком холоде. Как бы то ни было, всё минуло: это знание просто отметилось у него в голове, ничего не дав. Страх прошёл, тоже, впрочем, ничего не оставив взамен.
Память, его скрывшаяся из виду и исчезнувшая было навсегда память, вернулась: Лунев знал, кем он был раньше, и помнил свою жизнь вплоть до ареста. Более того, относительно точно, вполне сносно для ситуации и его состояния, он понимал, кто он и где он теперь. Только понимание всё равно ничего не давало. Связки между двумя этими знаниями не было, будто кто-то по прихоти протянул руку и забрал середину. Вот Лунев "тогда", вот Лунев "сейчас". И что?
То, что посередине… Оно было что-то мутное, что-то затемнённое и неосязаемое, как провал в пропасть и бесконечное падение вслед за ним. Это было засвеченное пятно на плёнке, чёрная прожжённая дыра. Не пустота - там было нечто, но рассмотреть стало полностью, совсем невозможно.
(Он сунулся было туда один раз, - но нет, лучше не надо).
Вокруг стлалась приозёрская степь - бесцветная и неподвижная. Если бы хоть сутки стоять на месте и смотреть вдаль, ничего не изменится: всё те же холмы за холмами, всё то же серое небо, всё то же безмолвие. И снег, бесконечный снег, бесконечная белизна.
Теперь он мог нормально видеть всё это, так, как оно и существовало на самом деле. Это был реальный земной мир, только не город, а другая местность, немного другая жизнь, но всё та же по сути своей. Ничего не значило, что Лунев не привык к ней, что раньше он жил по-другому. Теперь живёт так.
По ничем не загороженному снегу их строем привели в лес. Лес небольшой, он был просто клочком деревьев посреди степи. Вот откуда и чёрные веточки на снегу, только тут они ещё не почернели и не разбились на осколки: тут деревья были ещё живые и потому тёмно-коричневые. Гладкие стволы без единой ветки, кроме тех, что у верхушек, тянулись ввысь, в самое небо, но до неба, конечно, не доставали.
Их привели в лес и сказали что-то делать. Пилить? А что значит "пилить"? Это значит взять штуку, которая называется пила, за один только конец, за другой не надо - там кто-то ещё, не он, потом надо делать вот так и обратно, не важно, кому и зачем надо, просто - это называется "пилить". Хорошо, будем пилить.
Ему абсолютно всё равно было, что делать. Рубить, или валить, или что ещё скажут ему - есть ли причина не делать чего-то? Какие бы действия он не производил - во всех одинаково нет ни цели, ни результата, ни завершения. Делать что-то или не делать вообще ничего - ничто не изменится. И от разреза ствола - годовые кольца на свежей, только что открытой воздуху и холоду древесине - от этого желтоватого кружка ничто не сдвинется с места. Снег всё такой же рыхлый и белый, а то, что щепки, усеявшие его, не почернели, не мертвы, что это кусочки живых деревьев, бывших живыми совсем недавно, - тоже почти ничего не меняет. Это не его бред, нет. Это реальность, так всё и есть на самом деле.
Он производил однообразные движения - спокойно и абсолютно молчаливо. Нет никакого смысла. И, если честно, нет сил искать или выдумывать этот смысл.
Без него легче.
Он совершал работу - сосредоточенно и методично. Он мог бы продолжать час или сто часов, сколько угодно, мог продолжать без конца, если его не остановят. Если это его день - день гусеницы, медленно ползущей, слепой и бездумной - что ж, ничего. Он не плохой, этот день. Он никакой.
Жужжание пилы давно перешло в фон, оно звучало непрерывно и потому больше не воспринималось слухом. На фоне же то и дело возникали отдельные стуки и грохоты: это падали стволы деревьев. Подпиленные у основания, они шатались, начинали клониться туда и обратно, а когда их расшатывали и валили, падали на снег, взметая облака крупинок, стонали и замолкали. И снова повторялась та же последовательность звуков, немного в другой стороне. Снова и снова, звуки въедались в уши, проникали сквозь них внутрь и печатали свой знак, печатали и печатали опять, постепенно образуя некий постоянный ритм, из которого постепенно вычленились осмысленные звучания:
Мы пилим деревья, мы пилим и валим,
И так протекает наш день.
Мы пилим деревья, мы пилим и валим,
И так приближается вечер.
Звуки грохотали, резали, теребились и теребили слух. Вжик-вжик, вжик-вжик, грр-кк-чч-ххх, щщщ, бух-х-х…
И опять. И опять.
И нет смысла искать смысл.
54.
Откуда могли они знать, так ли они делают, как надо, и как надо? Они просто пожелали и теперь пытались сделать то, что пожелали. Что решено, то решено. Что выйдет - неизвестно, и узнать можно будет только позже.
Рита гордой походкой прошлась по своим комнатам. Когда на глаза ей попалось окно, Рита подошла к нему и выглянула: на улицах ещё было малолюдно, утро только началось. Но скоро оно войдёт в свои полные права, и к тому времени им уже надо быть готовыми. По её квартире уже ходили люди: они искали необходимое для митинга или то, чем необходимое можно заменить. Другие в это время работали снаружи: на них был выбор наилучшего места и его соответствующее оборудование.
- Это пойдёт для флага? - раздался из соседней комнаты голос Зенкина.
- Что именно? - Рита обернулась слегка, не сходя с места.
Но послышался только приглушённый говор Редисова:
- Ты что, идиот? Флаг должен быть красным.
- С чего это вы взяли? - она возвысила голос и направилась в соседнюю комнату: всё надо проконтролировать самой, так лучше, чтобы не допустить разных нелепых промахов.
- С чего вы взяли, что флаг должен быть красным? - повторила она, входя в свою спальню, где Редисов и Зенкин давно уже перевернули всё вверх дном. - Красный - это цвет наших врагов, не наш. Он повсюду, вы же видели. Ясно же, что нам нужен другой флаг. Но… - она посмотрела на то, про что спрашивал Зенкин, и слегка улыбнулась, - простыня тоже не пойдёт. Это же белый флаг, разве не видите? Белый флаг поднимают, когда сдаются. А мы же, - она понизила голос и заговорщически подмигнула им, - не собираемся сдаваться?
Если это и звучало немного театрально, Риту это никак не могло беспокоить: эффектный спектакль требует столь же эффектных фраз и обстановки. Квартира фройляйн сейчас больше походила на возводящиеся баррикады. Предметы вздымались тут и там, как горы. Древняя пыль стояла в воздухе: в поиске они перерывали всё, что можно было перерывать; давно комнаты не раскрывали всех своих возможностей: в разложенных диванах и открытых ящиках обнаруживалось столько изумительных вещей, преданных забвению. Ранний свет только-только пробивался через окна, ещё ненастойчиво, как сквозь щели. Утро совсем раннее, но пока оно было ранним, нужно было закончить с приготовлениями. Дальше будет время для других свершений.
- Рита, может, мы под кроватью посмотрим? - они всё ещё искали флаг и в поисках его ползали по полу.
- Посмотрим, - согласилась она. Под кровать она не заглядывала несколько лет, мало ли, что полезного и нужного может оказаться там.
Пыли-то, пыли, на солнце - так просто пыльный взрыв, о, сколько тут хранилось всего, о чём забыли, о чём и не знали вовсе. Вот этот кожаный чемодан со старой металлической застёжкой - откуда он? А его содержимое - и того загадочнее, кто сложил сюда все эти вещи, закрыл и спрятал в темноте? Они склонились, все трое, над раскрытым чемоданом, словно над найденным кладом. Начали искать.
- Что это? - спросил Зенкин. Из груд материи он извлёк нечто по-глубинному синее, поблёскивающее и, казалось, бескрайнее.
Луч солнца соскользнул на материю - случайно, специально ли, блестящие крапинки вспыхнули с волшебной силой, будто синева пробудилась. Колдовство: в первых лучах солнца, в многолетней пыли, в чём-то ещё, - только колдовство пришло и захватило всё, окрасило мистическим сиянием.
Их глаза одновременно широко раскрылись: взгляды встретились.
- Это флаг, - убеждённо объяснил Редисов и, глянув на Риту, переспросил. - Ведь флаг?
- Флаг, - через секунду кивнула она. - Да. Это будет наш флаг.
Их флаг - их символ, воплощение их протеста. А в целом, что значит флаг, что несут в себе его взмахи и его гордое реяние на ветру, почему он всегда так необходим, - на все эти вопросы Рита не знала ответа. Она и не задумывалась особенно, будто больше других дел нет. Просто вдруг пришло неожиданно в голову, будто несвоевременная мысль с другого конца мира; пришло и, не нашедши ответа, зависло в воздухе, любопытно померцало недолгое время, а потом, наскучивши висеть, упало куда-то вниз и исчезло. Рита почти и не обратила внимания.
Они подняли флаг, растянули его, стоя посреди комнаты в завалах, встряхнули. Несколько пылинок - совсем немного, даром, что пролежал в чемодане столько лет - взлетели к потолку, к далёкой пятилампочной люстре. Оттуда они посмотрели на трёх воодушевлённых людей внизу и исчезли.
- Ладно, вперёд, - скомандовала Рита. - У нас почти нет времени.
Время действительно истекало: солнечные лучи становились уже смелее и решительнее, они большими пятнами ложились на удобные поверхности комнаты и без страха перебирали раскиданные вещи. Лучам-то всё равно было, успевает кто-то за ними или нет: у них была своя игра.
Многое ещё можно найти в раскрытых тайниках: детскую дудку, которая очень громко и радостно гудит, если дунуть в неё; и даже деревянную палку - бывшую ручку швабры или что-то ещё, не столь важно сейчас - к ней можно прикрепить флаг. Да мало ли ещё что… Тут можно копаться целый день. Только вот этого дня нет, и утро не резиновое.
- Всё, мы выходим, - бросила Рита и двинулась к двери с флагом в руке.
- Больше ничего не надо? - спросил Зенкин. Редисов только повернул голову: им обоим явно было мало, хотелось искать дальше и дальше.
- Постамент на других, - Рита открыла дверь. - Остальное не так важно. Нам пора, пора!
Спектакль, какой спектакль намечается сегодня! С ринордийской танцовщицей, бунтующей маргиналкой, одним словом, фройляйн Ритой в главной роли. А чем уж он закончится, предугадать невозможно. Либо победой, либо… смертью. Оба варианта хороши. Оба так эффектны!
Рита выскочила из квартиры, молодые люди бросились за ней.
- Расставлять по местам… не будем? - спросил запыхавшийся от поисков Редисов.
- Некогда! - раздражённо бросила Рита. - Потом. Если вернёмся: там уж времени будет завались!
Она метнулась к ступенькам, перехватывая флаг поудобнее.
- Фройляйн? Дверь?.. - неуверенно напомнил Зенкин.
- Оставьте! - крикнула Рита уже с лестницы. - Не надо её закрывать. Пойдёмте! Пойдёмте!
55.
Утро растекалось по пустым ещё улицам, когда тишина нарушилась:
- До-лой и-до-ла! До-лой и-до-ла! - раздавался крик.
Солнечные пятна, перебегая по асфальту, с удивлением обнаружили небольшое столпотворение в точке, где стекалось много путей и дорог, на семи ветрах. Здесь возмущённо шумела кучка людей: не народное скопление, просто несколько человек. Но как настойчиво они протестовали! Люди - все мужчины - сбились вокруг самодельной башни из деревянных ящиков, балок и прочих ненужных вещей. Каждый шумел, как мог: они кричали, дудели в громкие дудки, тарабанили в тротуар палками и арматурами. Один, стоявший перед башней, размахивал синим флагом. Полотно со свистом проносилось сквозь воздух, складки его развевались: не от ветра, нет - по воле тех, кто поднял флаг. По воле, которую никто не смог отобрать у них.
- До-лой и-до-ла! - кричали они, громко и безрассудно, чтоб клич разнёсся вдоль широких улиц в убегающие дали города, чтоб его услышали везде. Рано или поздно, их услышат - они знали. Услышат жители Ринордийска: призыв, обращённый к ним, - услышат и стражи порядка. Ибо порядок нарушен, открыто и бесцеремонно - а чего ждали вы, отняв у нас всё?
Только так можно было разорвать пелену тягучей покорной дремоты. Только так прорваться сквозь окостеневшие загородки и заслоны, которыми их хотели заставить замереть. Если хочешь бороться с системой, разве остаётся смысл следовать её правилам?
- До-лой и-до-ла! До-лой и-до-ла!
Они стояли у самодельной башни и все вместе поддерживали эту шаткую конструкцию: строили второпях, из подручного материала, не стоило и ожидать надёжного строения. Наверху же, на самой вершине ящиков и балок, удерживалась фройляйн Рита. Для равновесия стоя на коленях, она зорко всматривалась в даль улиц. Губы её застыли в полубезумной улыбке-оскале.
- До-лой и-до-ла! - кричала и она, кричала в самую даль со своего возвышения и изредка отдавала указания своим боевым товарищам внизу. Их безоговорочная поддержка - Рита ощущала её - придавала ей сил, вводила почти в экстаз. То, о чём только мечталось, становилось реальностью: это уже не полная негодования болтовня на частной квартире, не возмущённые тихие фырканья - это протест общественный, открытое и честное "нет!" беспределу. Пусть пока нет людей на улице, которые могли бы заметить митинг, но кто сказал, что нет никого за зашторенными окнами домов, за углами - в узких переулках? Кто сказал, что нет свидетелей и нет тайной публики, для которой и устраивался митинг?
Это она его устроила - Рита, фройляйн Рита, ринордийская танцовщица - да, да, она сама. Это она созвала людей, это за ней пошли они, презрев риск и опасность, это она организовала всё, всё! Если спросят, кто устроил беспорядок - кто же ещё: она, фройляйн Рита, это она стала предводительницей повстанцев. Она начала дело, которое, может быть, подхватят тысячи.
А может, и не подхватят. Но это уже неважно. Своё "нет" они бросили, и, вполне возможно, наверняка, их уже услышали. Слуги идола работают быстро, так что в резиденции, скорее всего, уже знают.
Редкие прохожие начали появляться на улицах. Яркое, хоть и холодное ноябрьское солнце уже стояло высоко, и дымка улетучилась, далёкие дома и ленты улиц обрели положенную им чёткость. Что ж тогда так мало людей в расцвет дня? Не просто так, отнюдь: жители Ринордийска услышали крики протестующих и поняли, к чему всё; они просто скрылись с глаз, опасаясь последствий. Значит, митинг нашёл свою публику. Значит, не зря всё!