20.
Ему снился очень странный сон. Такие сны видятся редко, но всегда оставляют хоть едва заметный рубец на личности. Создаётся ощущение, что не мозг сновидца генерирует их, а будто кто-то со стороны - мастер запросто проникать в чужие души и обладатель больной фантазии - вкладывает их в голову человека. Видимо, с желанием научить его чему-то; а может, просто посмеяться.
Луневу снился мир, плоский, как тарелка, накрытый прозрачным покатым куполом. Что там происходило, под этим куполом, бог его знает, но только что-то очень-очень нехорошее. Языки огня - или это были не они? - лизали каменные разломы мира и медленно раскаляли твердь до состояния текущего металла. То, что не плавилось - надламывалось и падало, оставляя разрушения, что всё больше меняли лицо мира. Горячий воздух дрожал, и весь ландшафт колебался в нём.
Всё это было бы пустяками, если бы мир был необитаем. Но он не был. По нему металась толпа маленьких перепуганных людишек, которые в слепой панике пытались убежать то оттуда, то отсюда, хоть куда-нибудь, ютились в маленьких пещерках, перестававших существовать через полминуты, бросались врассыпную и снова сбивались в бестолковую кучку. Всем скопом они надеялись спастись, хотели, чтоб хоть кто-то спасся, и делали сплошные глупости. Нелепые. Бедолаги.
Иногда казалось, что им было бы легче, найди они, наконец, собственную смерть. Но они упорно промахивались и не находили. Кто-то - один, два - возможно: не успевали выбежать из обрушившихся пещер, случайно попадали под язык огня или, неудачно шарахнувшись, сваливались в пропасть; но это было не по-настоящему. Большая часть оставалась в живых, а значит, жили все: они ведь как один, неразличимое единое. Да и весь этот маленький ад хоть и неотвратимо, но слишком замедленно шёл к своему апокалипсису.
Спасения не было и быть не могло в принципе. Это только отчаяние заставляло их кричать что-то. Они кричали, забрасывали словами единственной просьбы его, нет, не Лунева, он сейчас не был Луневым. Кем он был и почему видел со стороны этот странный мирок, он, возможно, и смог бы понять, но задуматься по этому поводу просто забыл. Куда там, если перед глазами (неважно, чьими!) сотворяется мировая катастрофа. Притом при всём, несмотря на ужасность действа, оно представлялось вполне закономерным и саморазумеющимся. Как и его возможность наблюдать со стороны, как и то, что просили человечки именно его.
- Смилуйся! - кричали они. - Пусть это закончится!
Странные люди, очень нелогичные и непонятливые. Он развёл руками:
- А я-то что могу сделать?
Странное дело, он одновременно был и этими человечками тоже, одним человеком, составленным из множества маленьких, человеком, павшим ниц, сломленным, лишь без надежды просящим о снисхождении.
- Ничего? Неужели ничего? Неужели ничего больше нельзя поделать?
- По всей видимости, теперь нет, - заключил он. - А вас ведь предупреждали.
- Мы только… Мы только хотели…
Конечно, они поняли, как были безрассудны, но поняли слишком поздно. Так им и надо?
- Сказано было, что загадывать желания надо осторожнее, - произнёс он поучающим голосом. - Вы же знали, что они могут сбыться?
- Знали… Не подумали… - пролепетали они с горькими вздохами.
Но тут ещё жила недоговорённость: надежда ещё оставалась, надежда на снисхождение и счастливый финал. Да, заслужили, да, всё по правилам, но, может быть, правило не сработает до конца, может, сейчас всё просто прекратится и станет как раньше, а уж они впредь будут задумываться и никогда не повторят ошибок?
Может быть? - спросил он.
Нет, - пришёл ответ. Нет, этот мир канет во тьму и разрушится полностью. Нет, не будет никаких "понарошку" и "не всерьёз". Произойдёт то, что должно произойти.
"Заслужили", - кивнул он, смотрящий на тарелку под куполом со стороны. "Заслужили…", - вздохнул он, сломленный и отрёкшийся от себя человек.
Сколько ещё будет длиться медленное расплавление ада, сказать было невозможно. Почти уже все горы раскололись под действием пламени и обломками усеяли пустую равнину. Человечки не метались больше: в их глазах не было надежды укрыться, только желание покоя и понимание, что оно невыполнимо.
Ему жаль стало этих человечков, хоть они и были не сильно умны.
- Вам и в самом деле хочется, чтоб всё закончилось? - спросил он любопытствующим тоном.
Они бессловно и жадно закивали. Он вздохнул:
- Ладно, я не садист.
К чему это было сказано? Он что-то может - он, сторонний наблюдатель, который вообще ни при чём? Зачем пообещал, сам не понимая, что обещает? Слова, слова, столько необдуманных слов, сколько можно разбрасываться словами, все и вся позволяют себе подобное! (Туда же тебя, к человечкам).
Чёрный непрозрачный колпак, откуда бы он ни появился в его руках - им ли накрыть умирающий мир, чтобы загасить его полностью, сразу и навсегда? Так ли останавливают агонию?
И - всё. На этом месте Лунев проснулся.
21-30
21.
Он жаждал поделиться с кем-нибудь. Впечатлениями (ими, в отличие от многого другого, делиться доставляло удовольствие, а иногда представлялось насущной потребностью).
Казалось, этот сон не просто так - слишком важен, чтобы оставлять его при себе; надо открыть кому-то ещё; возможно, многим; возможно, очень многим. Сон (или тот, кто вложил его в голову Лунева) требовал, настойчиво повторял, что показанная картинка - для общего сведения. Если некто действительно хотел предостеречь, то, конечно, предостеречь не одного человека, а массы. И задача выбранного индивида - до масс как раз и донести.
Поговорить. Надо поговорить.
Но с кем? Те люди, кого Лунев перебрал в голове в первую минуту, никак не подходили. Нет, среди них было много хороших приятелей, были те, чьи мыслительные способности Лунев ставил довольно высоко или те, кого он ценил по другим причинам. Но не было никого, кому можно доверить это.
Зенкин и Редисов только посмеялись бы над странным сновидением, такие уж они люди, не заморачиваются без крайней необходимости, в лучшем случае их хватило бы на обсуждение минут на пять, а Луневу пяти минут было до безобразия мало (собственно, как и часа… как и двух часов). Бобров вряд ли будет внимательно слушать: это ведь не его сон. Мамлев слишком реалистичен, он не привык придавать значение пустым фантазиям.
Вспомнились ещё люди, но не настолько знакомые Луневу, чтоб он смог говорить с ними об откровениях из других сфер (чем и являлся его сон, он был уверен). Нет, здесь нужен особенный человек: проницательный, чувствующий, посвящённый в тайны разных миров, возможно, даже больше Лунева. И, да, желательно, знакомый, чтоб можно было вообще заговорить с ним. Где бы его найти ещё.
Интуитивно Лунев чувствовал, что поговорить можно было бы с Вивитовым или Гюрзой (в конце концов, это им наигранный полёт, судя по всему, спровоцировал сновидение). Хороший вариант, практически идеальный, проблема в том, что для Лунева это было невозможно. Не мог же он ни с того, ни с сего подойти к столь почтенным людям, которых он в определённом смысле уважал, и занимать их внимание такими пустяками (а сон, любой сон, уж будьте уверены, обыкновенный пустяк). То есть, возможно, это и имело смысл, но Лунев не смог бы себя пересилить.
Остаётся… Нет, никого не остаётся, потому что и оставшиеся варианты не подходят совсем. Ни один не подходит - как так! Чёткое, ясно осознаваемое волнение разума, мысленное метание - чувство, которое Лунев не так часто испытывал - теперь охватило целиком всю его сущность. Он понимал: ему совершенно не с кем поделиться тем глубоким, что терзало его. Или не поймут, или не примут всерьёз. Одно следует из другого.
Оставалось только погрузить всё вглубь себя, так и не высказав, как бы трудно это ни далось. Нет! Сейчас не тот случай, сейчас надо, надо… Он обязан, в конце концов, - оправдание просто бесспорное.
Придётся тыкаться наугад, даже нет, не наугад, а точно зная, что это неправильно, что туда тыкаться не надо. Но с какого-то момента контролировать себя просто не получится: он начнёт приставать ко всем, надоедая бесконечным повторением одного и того же, представая неуёмной, зацикленной на себе личностью, и не в силах перестать.
Жажда поделиться… По большей части, она перечёркивала весь его критический разум.
Может быть… Это ведь вроде как самый близкий ему человек на текущий момент. Так должно быть, во всяком случае. Положено, чтоб так было, и считается, что так и есть. Имеется некий смысл в том, чтобы считать это правдой.
Логично, что его, Лунева, слушать не будут, но попытаться…
22.
- Нет, нет, нет, даже и слушать не хочу, - Машенька демонстративно закрывала уши руками и уходила на кухню или в другую комнату - полить цветы. Лунев в это время не переставал ходить за ней следом.
- Нет, пойми же, это может иметь значение! - в очередной раз повторял он в тщетной попытке завладеть вниманием. - Это не мой сон, я имею в виду, не я его придумал, - ой-ой, смахивает больше на монолог сумасшедшего. - Понимаешь, там, в тех мирах, кто-то…
- Прекращай говорить мне о тех мирах! - вспылила Машенька, злобно сверкнув глазами. Она была возмущена, о, это несомненно, теперь она была почти в ярости, что случалось с ней крайне редко. - Зачем мне знать обо всех этих голосах, о том, кто там и что тебе говорит? Да, если ты видишь другие миры, никто не мешает тебе связываться с ними в любое время дня и ночи, разговаривай с ними, сколько угодно, но только не впутывай в это меня!
То, что Машенька не отрицает существование других миров, было откровением для Лунева. Он-то был уверен, что она считает их выдумкой не в меру развитого поэтического воображения и смотрит как на побочный продукт занятий своего супруга. Но, похоже, дела обстояли совсем иначе: Машенька верила в них не меньше самого Лунева. Окружив себя тесным маленьким мирком, она вовсе не забыла о вселенной за его пределами - именно потому и пряталась за прочными стенками. Сущность высших сфер и иных миров она понимала не хуже Лунева, а может, даже и лучше него. Она знала точно: они опасны. И реальны. Именно поэтому держалась подальше: не хотела связываться.
- Просто, понимаешь, - он сделал ещё одну попытку, хотя знал, что она ни к чему не приведёт, - если бы понять смысл этого послания, если бы понять правильно и рассказать всем, возможно, это могло бы кому-то помочь. Даже, знаешь, кого-то спасти, а? Если это нужно людям, понимаешь, Машенька, всем жителям целой страны, то если бы мы… То мы могли бы…
- Я обыкновенная простая бесправная домохозяйка, я ничего не знаю, ничего не могу, от меня ничего не зависит… - монотонно, как мантру, твердила Машенька, поливая цветок на окне из зелёной лейки с намалёванной ромашкой.
Лунев остановился в паре шагов позади неё. Ходить и дальше по пятам не имело смысла: вот причина, которая сводила все уговоры на нет.
- Все так говорят, - пробормотал он. - И именно поэтому большинство не добивается ничего в этой жизни.
- Даже если другим людям твой сон поможет, я ни при чём, - сказала она. - У меня не получается помогать.
"Да пойми ты, глупое создание, мне плевать на других людей, плевать на их проблемы и на то, как они с ними справятся, мне просто надо говорить, говорить, говорить о том, что я увидел, говорить, потому что оно не помещается во мне, обсуждать это, потому что пока оно не перегорело во мне, я больше ничего другого делать не могу. Это мне надо, лично мне!" - сказал Лунев, но сказал только про себя. Конечно, такие речи он, по возможности, старался оставлять при себе, чтобы не предстать перед окружающими совсем уж бессовестным неограниченным эгоистом.
Хотя себя в своём эгоизме чувствовал абсолютно правым. Чувствовал. Не считал.
Потому что вообще не мог считать себя каким бы то ни было.
23.
Вступить в разговор очень хотелось, но не получалось. Вернее, получалось, но пока только для проформы и совсем не в том ключе, в котором ему хотелось.
- Скоро начну новый цикл… - Редисов откинулся на спинку стула и лениво покуривал сигарету. - Называться будет… Ещё точно не знаю, но что-то вроде "Ирония повседневности". Маленькие такие рассказики. Ну, как всегда.
- И о чём рассказики? - да плевать я хотел, о чём они, побоку мне твоя сатира и ты сам, просто надо же что-нибудь говорить, сделать вид, что я вас слушаю, чтобы и вы меня послушали тоже…
- О жизни, о людях. Только теперь условностей будет меньше. Меньше всей этой небывальщины, соц-экспериментов, постановок. Я прикинул недавно: в жизни так много сатиры на эту самую жизнь. Вспомнилось штук пять таких случаев, что хоть записывай и издавай без всяких изменений.
- Хм, - сказал Лунев, надеясь, что это невинное замечание не будет расценено, как просьба привести пример.
- Вот например, - продолжил Редисов, - когда в школе нас собирали в актовом зале и затягивали какую-то ужасную самодеятельность…
- Нашёл, что вспомнить, - Рита, дотоле расслаблено обвивавшая стул с фигурной спинкой, вдруг вся подобралась и скорчила гримасу. - Не говори мне про школу и, особенно, про все эти актовые залы.
- Я не тебе говорю, я Луневу, - парировал Редисов. - Так… что я хотел сказать? А, ну вот, например, в выпускном классе, в конце очень длинного и тягомотного торжества, один из ведущих, наш одноклассник, говорит "Как жаль, ребята, что наше представление кончается". И всё это с такой довольной улыбочкой, что зал начинает ржать: действительно, как жаль, мы наконец-то можем уйти. Это был практически фарс, одни только учителя и директор ничего не поняли и искренне не видели в этих словах насмешки.
- "Школа жизни", - пробормотал Лунев, цепляясь за подходящий выступ. - Конечно, имеет смысл заранее научить лгать в глаза, чтобы потом умели - пригодится ведь?
- Что?
- А ещё чему учат? Сидеть смирно? Довольствоваться тем, что есть? Прогибаться под вышестоящие инстанции? Нет? Похоже, что да. "Народ имеет такого правителя, какого заслуживает", - это из школьной программы, не знаешь?
- Не знаю, - Редисов озадаченно замолчал (похоже было, что неожиданный вопрос заставил его всерьёз задуматься).
Довольно грубый и топорный получился переход. Ладно, что уж там, он всё равно не может остановиться и удержаться от своего разговора. Ждать подходящего момента, чтобы плавно перейти на нужную тему, сделалось невыносимо.
- Я тоже не знаю. Вот и пытаюсь понять, кто виноват. Если уже со школьной скамьи в нас воспитывали покладистость, послушность, уступчивость, - не это ли причина того, куда мы докатились.
Зенкин, настороженно скользнув взглядом по собственной комнате, тихо пробормотал:
- Ты имеешь в виду…
- Идола, - ответил Лунев обычным тоном.
Странное удовольствие приносил ему этот, можно сказать, запрещённый разговор; он будто бы заигрывал со смертельной опасностью, храбрясь и доказывая ей, что тут же не публичное место, а частная квартира, а значит, они могут позволить себе многое, невзирая ни на какие запреты.
Собеседники его, похоже, так не считали: Зенкин и Редисов как-то испуганно притихли и смотрели на Лунева не то с упрёком, не то с тревогой. Что они: боятся, что их прослушивают, что ли? Нонсенс какой!
Рита их настроения не разделила: сидя почти обернувшись вокруг стула, она совершенно по-змеиному подалась вперёд и облокотилась на стол, подперев голову ладонью.
- Идол, - произнесла она с презрительной улыбкой. - Да, идол он и есть, обожествлённый истукан, не более. Только всё-таки школьное образование здесь ни при чём, несмотря на все свои многочисленные недостатки.
- Ммм? - он заинтересованно взглянул на Риту. - Вы так считаете? А как же наша культура, пропагандирующая послушание и смирение? Если многие поколения взросли на ней…
- О чём вы говорите, господин поэт? - перебила Рита. - Вспомните только, на каких сказках мы росли! По большей части все они сводятся к одному: сначала царил злой и жадный начальник и портил всем жизнь, но потом пришли отважные герои, освободили всех от главного злодея, и сразу стало хорошо-хорошо. - Он хотел что-то возразить, но фройляйн не дала ему сказать и слова. - Я хорошо помню детские сказки, Лунев. Почти во всех них идёт речь именно об этом. - Тут она перешла на повышенные тона. - И вы хотите, чтоб в нас не было ничего революционного?
- Тише, тише, Ритка. Не надо так кричать, - подал голос Зенкин.
Этот разговор приобретал всё более сюрреалистические черты. Если основываться только на логике, Лунев абсолютно потерял смысл и внутренние связи произносившихся реплик. Потерял и общий смысл, ради которого разговор затевался. Это было похоже на одно из полотен Хасселя, представлявшее бессмысленный сюр настолько ярко, что он создавал собственную реальность, где беспечный Зенкин и скептик Редисов опасаются немедленного возмездия за антиправительственные слова, сказанные в узком кругу знакомых, где он, Лунев, спорит с танцовщицей с сомнительной репутацией об идеях отечественного искусства, где когда-то уютная квартира становится уличным углом на семи ветрах или прозрачным аквариумом, в котором все они плавают несмышлеными рыбинами.
Чтобы хоть как-то поддержать диалог со своей стороны, Лунев ответил на последнюю фразу Риты ("И вы хотите, чтоб в нас не было ничего революционного?") единственным логичным ответом, который первым приходил в голову:
- Я этого не говорил.
А что, чёрт возьми, он говорил? Наибессмысленнейший разговор, к чему было и начинать его. А, вспомнилось: хотел спросить, как…
- Так как вы считаете, фройляйн? Народ имеет того правителя, которого заслужил?
(Ближе к своему сновидению он, пожалуй, не подберётся; сегодня точно, а скорее всего, и вообще).
Рита задумалась на какое-то время. Задумавшись, она всегда выпучивала глаза, как огромная лягушка, и не мигала.
- Нет, я так не считаю, - сказала она.
Он подумал: "Естественно не считаешь. Другого я от тебя не ожидал. И возможно, ты даже права. Только важно-то не то, как ты считаешь, и не то, как я считаю. Потому что иначе мне хватило бы собственного мнения. Но надо, чтоб сказал кто-то, кто знает точно, потому что важно, как на самом деле. Если это "на самом деле" есть. А если нет? Что тогда?"