Тогда - как квартира вокруг, в которой царит хоть и не причиняющий неудобства, но беспорядок. Ведь этот предмет, скажем, приоткрытый шкаф или лишний стул, не приставленный к столу, вполне могут стоять как на своём месте, так и совершенно на другом. Хозяин квартиры, видимо, и не задумывался над этим, а ведь всё здесь можно расположить совершенно иным образом, и ничего от этого не поменяется: беспорядочный хаос как был, так и останется, не получив никаких закономерностей и правил.
24.
Ничего, что она ненавидела школу?
Ничего, что она ненавидела всё свое прошлое, себя в прошлом? Ничего, что при одном воспоминании о той девочке-подлизе, подхалимке и трусишке ей хотелось набить этой самой девочке морду или, лучше, хорошенько приложить головой о бетонную стену?
"Я - не она, она - не я, - быстро проговорила про себя Рита. - Я… совсем другая. Нас ничто не связывает. Её нет".
Хлопок входной двери - Рита вернулась к себе.
Комната не блистала шикарной обстановкой, в ней было довольно мало вещей. В общем, даже меньше, чем в средней городской комнате среднего горожанина. Зато всё на своих местах, и всё со смыслом. То есть, например, если этот шкафчик тут стоит, то стоит он не просто так, а в нём находится вся одежда и обувь. И вся помещается - в одном месте, а не по тысячи разных углов, как это бывает у загнанных домохозяек и растяп из высшего света. А каких-то непонятных коробок и кульков здесь не лежит. Их вообще нет в квартире: нечего место занимать. А этот потёртый ковёр на полу хоть и не имеет определённого цвета, но немножко символизирует песок, остров на водной глади линолеума…
В общем, со вкусом так обставлено.
Со вкусом. Вина. Красного.
Ей очень хотелось выпить. Просто жутко хотелось. И даже не вина. Чего-нибудь покрепче.
Выпить - и стряхнуть всё, что было; вымести все мысли из головы, чтобы остались только ничем не сдерживаемые страсти; чтобы бессмысленные думы и привязчивые предрассудки не мешали жить.
Нет, - остановила она себя. Она пила несколько дней назад. Так что хватит, сегодня - это будет уже слишком. Фройляйн Рита - она, конечно, не трезвенница, но проблем с алкоголем у неё нет. А для того, чтобы вновь ощутить себя свободной, существует множество других способов…
Это будет танец. Да, прямо сейчас, очень лёгкий, очень быстрый и очень мощный танец. Просто она сейчас пронесётся из прихожей в комнату, как юла, на цыпочках, вращаясь вокруг своей оси. И ещё будут пассы руками - чёткие, закреплённые, резко чертящие. Она не запутается, нет, и не собьётся, и голова не закружится от быстрого вращения: она ведь умеет, она может, она танцовщица, более того, она лучшая танцовщица Ринордийска, вечно блистающей столицы, она - комета, звезда ринордийской богемы и желанная гостья её встреч, все эти поэты, писатели, художники, музыканты, - они без ума от неё!..
Кружение всё быстрее и быстрее, круги размашистее, движения сильнее, могут быть разрушительны - и вот она рухнула на диван. Нет, не рухнула - приземлилась, завершая танец, изящно, как и планировалось!
- Mein Leben, ich liebe dich! - крикнула Рита и засмеялась. К кому была обращена эта фраза (и не всё ли равно жизни, любит её или нет её обладатель), не столь важно. Главное, Рите надо было так сказать. Зачем-то надо было.
Теперь фейерверк минул. Полулёжа в тихом блаженстве на пухлом диване, она наблюдала за воздушными занавесками, бьющимися у окна, за тем, как сквозь эти занавески просачивается свет и скользит по зеленовато-бурым таинственным обоям. Да, таинственным, они будто рисовали… своё царство, что ли? Свой мир? Она следила за редкой мебелью, из которой каждый предмет был осмыслен, индивидуален, каждый имел свою неповторимую сущность. Она следила, как это придуманное и созданное ею маленькое пространство окружало её.
Интересно, а лет так в тридцать… сорок… она по-прежнему будет сидеть вот так с глуповатой улыбкой посреди полупустой комнаты, в которой имеет свойство надолго задерживаться всякая пыль, сидеть, смотреть и признаваться в любви к своей жизни? В то время как любить её, именно свою, будет уже непросто, и соответствовать идеалу станет сложнее: движения уже будут не так легки… морщинки на лице (это, впрочем, далеко не самое страшное, мордашка и сейчас неидеальна - и ничего)… возможно, обмен веществ… уже не тот… фигура полнее… возрастные изменения, что ты с ними сделаешь… И после бессонной ночи (тем более, не дома) уже не так легко будет вскакивать утром и бежать куда-то для очередного танца…
Да и усталость. Общая усталость от жизни, от движений, от всего.
Кто сказал, что так не будет?
- Надеюсь, я до этого не доживу, - заставила себя сказать весёлым тоном Рита. "Зачем жизнь, если она не радует?" - продолжила она про себя.
Прошлое не нравилось Рите, целиком и полностью, да. Вспоминать его ей не хотелось. Но и о будущем она тоже думать не слишком любила.
О будущем, которое ей сулили другие, конечно. Не о том, которое она придумала себе сама.
А вообще, смысл копаться во временах. Жизнь - это миг. Единственный текущий миг. Der Augenblick . Разве не так?
Пусть он будет ярким - а на остальное наплевать.
Обои держатся. Пока что. А значит, всё прекрасно.
25.
Всё дело в том, что они мелкие и слабые.
Всё дело в том, что Он большой и сильный.
Идиоты, разве больше некого было обожествить?
А что особенного? Разве человек не мазохист глубоко внутри? Разве нет у него потребности подчиниться железному кулаку и строгому голосу, ползать с мольбой на коленях и лизать руку, которая может ударить, и любить, безмерно любить, оттого, что можно бояться, что можно быть слабым?
Любить оттого, что тебя избавили от тебя? Позволили не быть?
Лунев в себе такой потребности не ощущал. (Сейчас, быстро, почти бегом проносясь по улицам Ринордийска, он наскоро просканировал себя изнутри - нет, нет ничего подобного). А если иногда под влиянием момента похожие чувства и всплывали на мгновение, он их просто отрицал. Вот так. Его же чувства - ему и распоряжаться. И они опадали, не найдя поддержки у свободолюбивой натуры.
Тот, конечно, большой и сильный, только Лунев ему всё равно не подчинится. Потому что не хочет.
(Везде так много красного и шума - просто кошмар, и как они выносят это, бежать, бежать, бежать, вся эта психическая атака не возымеет действия, если сам не захочешь сдаться, не переубедит, не заставит думать иначе, не так, как желаешь думать).
Ага, вот ещё (Лунев хлопнул дверью подъезда). Он свободный человек. И вообще, какой век на дворе? Время неограниченных правителей давно прошло. Да какой бы ни был век, главное - он сам. "И при монархизме не потерпел бы, а сейчас - так тем более".
Так он возмущался про себя и продолжал возмущаться ещё и ещё, переходя из комнаты в комнату, и обратно, как волк в… от нечего делать.
Что-то мешало, что-то изменило всё вокруг и никак не давало вернуться к обычному течению каждодневной жизни.
Везде сети, вот в чём дело. Взгляд как накрыл, так и не отпускает. Не с какой-то определённой целью не отпускает. Просто не хочет.
Везде видят, вот в чём дело. Где бы ты ни был и что бы ни делал - за тобой наблюдают и проводят взглядом, когда ты перемещаешься в пространстве. Лунев недовольно столкнулся глазами с каменным божком - бюстом на тонкой, как у бокала, ножке, презрительно фыркнул про себя, вышел из спальни, где божок стоял на прикроватном столике. Ушёл в другое место.
А вот в этой комнате никого нет - ни статуэток, ни картин (с каких это пор он стал считать статуэтки и картины "кем", а не "чем"!). Книги только. Какой дурак придумал книжные шкафы с открытыми полками?
Нет, подождите, подождите, тут недалеко и до сумасшествия: с книг ведь не подглядывают! Ещё немного - у него вообще появится мания преследования, и он начнёт каждую тень подозревать в шпионаже. Ладно, тени, но будет также с подозрением коситься на клумбы в парке и фонари вдоль улиц, а это уже чересчур.
Так, оставить больные фантазии. Дома только он и Машенька, и всё. Если только… Ах, чёрт, окно-то открыто! Темнеющее небо не было живым, но если Он решил поставить его себе на службу, то мог и оживить.
И небо, получив приказ, точно так же смотрит за ним и подмечает…
Нет, это, конечно, только бред. Луневу иногда нравилось бредить, но в возникающие при этом бессмысленно-причудливые образы он никогда не верил. А если бред не свой, а навязанный кем-то другим, то это уже просто неприятно.
Он подошёл к окну и начал задёргивать шторы. Они были синие такие, плотные, но почему-то просвечивали на свету. Свет искрился сквозь них, будто это были не шторы, а волны - изогнутые, плавающие, они меняли очертания, и светлые капли скользили по ним, смешивались с водой, и всё это было в движении, таком лёгком-лёгком, туманном, розоватый отлив перебегает по серому, колышется, так плавно, нежно…
Тьфу! Что такое? Он ведь хотел всего лишь задёрнуть штору.
Лунев дёрнул резче, сдвинул упрямую тряпку с места и кое-как прикрыл ею окно.
Замечательно. Теперь бы ещё вспомнить, зачем он это сделал. Что через открытое окно за ним могут наблюдать люди идола, шпионы или кто там, - всерьёз он об этом не задумывался. Хотя, и такую возможность нельзя исключать, но подобные способы были бы слишком примитивны и грубы, почти даже карикатурны. Тут что-то тоньше. Изощрённее. Опаснее.
Почему взгляд не исчез? Здесь никого нет, прошу убедиться!
Почему обои смеются? Тысячи раззявленных ртов на каждой из стен, тысячи глаз. Уберите этот узор, он некрасивый!
- Комната… - пробормотал Лунев, лихорадочно озираясь по сторонам. - Это ведь моя комната, только моя, моя собственная…
На звук его голоса отозвались шлёпающие шаги в коридоре. Спустя некоторое время к двери не спеша, как будто немного заторможено подошла Машенька.
- Что ты там говоришь? - спросила она с неуверенным любопытством, сжимая руки на подоле.
- Я говорю: это ведь наша квартира, - сказал он громче. - Наша собственная и больше ничья. Я прав? - этот последний вопрос он задал поспешно и почти испуганно: внезапное подозрение родилось в нём.
- Ну… - Машенька задумалась. - Она у нас от государства. Казённая.
Ах чёрт! Тот клочок безопасности, который Лунев оставлял за собой - и он чужой. И он - от идола. А есть в этой стране вообще что-нибудь не от него? Похоже, нет, всё здесь казённое: свет, воздух, жизнь.
26.
В очередной вечер стемнело вдруг очень резко. Лилово-синеватая дымка второй половины дня сменилась за несколько минут глубокой теменью с грубоватыми жёлтыми пятнами, будто разом вспыхнувшие фонари стянули весь имевшийся свет к себе и в промежутках оставили холодную пустую темноту.
Нет-нет, праздник жизни в старом парке продолжался по-прежнему. Что такое темнота, осень, умирание: они же богема, им всё нипочём. Это просто октябрь - нехорошее время, мрачный месяц, когда ветер гудит угрожающе - у-у-у! - и сбивает в кучи, уметает в небытие оставшиеся одинокие листья, а голые ветви чернеют тоскливо и жутко - как мёртвые, и лужи тусклые, как болезненная непроходящая сонливость.
Но что нам октябрь, что нам какое-то время года и суток? У нас своё время, своя вселенная, не зависящая ни от чего и ни от кого, кроме нас самих. Летом и зимой, днём и ночью, при всеобщем затишье и в самом эпицентре катастроф - у нас вечное веселье! И знать мы не хотим, что творится вокруг нас, что рушится и что грозит жизни на земле.
Хорошенькая Адель что-то наигрывала на гитаре - что-то лёгкое, даже легкомысленное, такое же хорошенькое, как она сама. Эти переливы звучали, как струйки игривого водопада, вокруг которого носятся озорные водяные духи и феи с прозрачными крылышками. Какие кульбиты совершают они во влажном воздухе, как играют солнечные блики на их крыльях и брызгах воды! Адель что-то подпевала им - не разобрать, на каком именно языке и на языке ли, просто это было красиво, красиво!
Из тихого лепета и мелодии гитары выливался тёплый свет; пусть его не хватало на всё помещение, но, растекаясь, он образовал тесный кружок вокруг гитаристки. В нём и столпились люди, как бы для того, чтобы насладиться её игрой. Да, только для этого, ведь от мелодии становилось безмерно радостно, уютно и спокойно. Будто они - одна большая семья, так забавно. Они улыбались.
Страшно было, правда, но почему бы не улыбаться, когда страшно? Никто не мешает, и - ведь ничего плохого пока не произошло. Жизнь богемы бьёт ключом, праздник не прекращается, его не заглушить, не заморозить, разве что оборвать - сразу и резко, но ведь этого ещё никто не сделал.
А страшновато… ну, так это ничего. Просто боязно немного. Потому что снова пропали люди. Потому что догадывались, куда они пропали. Потому что знали точно, из-за чего.
А люди были маргиналами в некотором смысле. Немного нонконформисты. Немного нестандартные.
Довольно мешающие. Слишком уж выделялись и с трудом подходили к конструкции. И подгонять было бы нелегко и слишком долго.
Луневу хотелось быть в курсе на этот раз, поэтому он порасспрашивал некоторых людей, которым доверял. И вот что ему сказали насчёт этих персон: несколько было из прессы (неосторожно повели себя… с писаниной вообще надо быть аккуратнее). А несколько оттуда, сверху. "Оттуда" не помешало, всё произошло легко и непринуждённо.
Просто один раз появилось чёрное угловатое авто.
Лунев с трудом мог поверить, но ему сказали: "Да-да. Именно так". О том же, что происходит после, узнать ему не удалось, и никто не знал. Единственная возможность узнать, по-видимому, предоставлялась только, когда авто приедет за тобой.
Потому они и столпились вокруг играющей Адель, тесно прижимаясь друг к другу с тревожными улыбками и нарочитым смехом. Потому все, нет-нет, да и бросали взоры по сторонам, будто опасались заметить нежданно нагрянувших гостей. Несмотря на великолепно сыгранную весёлость каждый был настороже.
Нет, никто не приехал, чужаки не появились в зале, даже посторонние звуки не проносились по парку. Этого пока не требовалось: богема и так была под наблюдением. Цепкий взгляд уже заключил их в непробиваемую ограду, и там, вверху, где из глубокой синевы неба пробивалась чернота с золотистой луной посредине, над компанией простирались гигантские невидимые крылья.
Тень над городом… Захватит и унесёт… Никто не скроется с места преступления…
Лунев тряхнул головой, отгоняя навязчивый голос. Он никого не прописывал в своей голове, так что не надо тут шептать.
Он не отдавал себе отчёта, знал ли он о крыльях и тени, понимал ли это осознанно, но на уровне тёмных животных чувств тень ощущалась вполне ясно и не вызывала никаких сомнений, так же, как холодный ветер и ранние потёмки октября.
Тень есть. И очень скоро отрицать её станет бессмысленно. Каждый ощутит её присутствие на своей шкуре.
Если праздник ещё длился в вихрях жёлтых и красных листьев… то только потому, что, удерживаясь на грани, они не хотели самостоятельно приближать свой полёт вниз.
Да, они знали, что неизбежное неизбежно. Но ведь это ещё не конец?
Улыбаемся, господа, улыбаемся. Пусть запуганные листья несутся мимо.
27.
Почему уж так казалось, что вместе безопаснее - можно только гадать. Видимо, в молодых людях пробудилась натура стадных травоядных: вместе больше шансов увидеть врага заранее или даже почувствовать его, не дав подойти ближе. И - всё-таки, если ты в стаде, вероятность того, что поймают именно тебя, гораздо меньше.
То есть, они так не думали, конечно (что вы, они ведь культурные молодые люди, гуманисты, им ли сознаваться в подобных подленьких мыслях). Они думали о том, чтобы как можно скорее добраться домой, и о том, что в темноте не очень уютно, потому что плохо видно (не заметишь чего важного… мало ли…)
Фонари и в самом деле ближе к полуночи притухали и давали очень мало света. Их фитилёчки - единственное, что можно было различить. Всё остальное размывалось, сливалось и слегка поддавалось только догадкам и предположениям. Эта темень - только ограда парка - или следящие контролёры, этот хруст - только шелест палой листвы - или тяжёлые шаги по ней? А это отдалённое гудение? Не чёрный ли автомобиль?
- Да вроде бензином не пахнет, - сказал Зенкин, хотя все четверо до этого молчали.
Лунев, Редисов и Бобров удивлённо посмотрели на него (даже, можно сказать, с осуждением, словно он сказал нечто неприличное), но и они принюхались, почти инстинктивно.
Бензином действительно не пахло.
Молодые люди двинулись дальше. Темнота, населённая непонятными звуками и странными мельканиями вдалеке, заставляла их жаться друг к другу, точно подростков, оставшихся на ночь в незнакомом лесу. Было прохладно, даже почти холодно. Октябрьская ночь не считала нужным изображать доброжелательность и гостеприимство.
Стараясь думать, что тени - это только тени, неодушевлённые и безразличные, они шли по неимоверно длинной улице, почти лишённой фонарей. Слева тянулась, кажется, кованая ограда.
Эта боязнь нежданной облавы… Некто великий, постоянно маячащий на заднем плане…
- Что-то мне всё это очень напоминает, - вполголоса проговорил Лунев, так и не решив для себя, обращается он к кому-то другому или нет.
- Кобалевым тоже, - ответил Зенкин. - Они говорили, что Он им кажется похожим на… на кого-то там в прошлом, - он задумался и переглянулся с Редисовым. - Так? Я ничего не путаю? Кажется…
- Они пишут новую поэму, - перебил тот. - Трансисторическую. У них есть задумки, но полностью идея ещё не оформилась, они хотят изобразить авторитарную личность во власти на нескольких исторических витках, потому что, они мне говорили, одна и та же ситуация повторяется из эпохи в эпоху, а значит, это не просто так, это - повод задуматься и понять, почему; очень удачно найден образ, теперь осталось подобрать наиболее подходящий ракурс, чтобы показать его по всем граням, чтобы…
- Вот делать людям больше нечего, - пробормотал Бобров.
- Ты что-то имеешь против Кобалевых? - Редисов резко переменил тон.
- Против них лично ничего. Просто, по-моему, они занимаются глупостями. Все эти их призывы, агитации - кому они нужны?
- Так! - Редисов повысил тон, будто вмиг забыв, что они на тёмной улице и, возможно, не одни. - Напомни-ка мне хоть одно место, где Кобалевы кого-то к чему-то призывали. А?
- Ну, хорошо, не призывали. Но у них всё так политизировано - ужас! Куда ни плюнешь - всюду какие-то тираны, революции, войны… Просто никуда без них!
- Ну так извиняй, милый друг, - Редисов развёл руками, - мы ещё пока живем в государстве, и у этого государства есть история, от неё никуда не денешься. И более того, более того, скажу я тебе, государство по сути своей политизировано насквозь. Так что…
- Но ведь назначение искусства в том и заключается, чтобы не описывать существующую реальность, а преобразовывать её, - возразил Бобров. - Нашу жизнь мы и так наблюдаем каждый день во всех деталях, а кто покажет нам что-то другое, новое, неизведанное? Что уведёт нас в другие миры? Только искусство! Оно не должно быть объективным или точным, оно должно быть… красивым.
- Красивым, - тихо фыркнул Редисов. - Ух о дите от реальности, господин Бобров, у-х о -ди-те.
- Ухожу! И горжусь этим!