Снегопад, снеговал,
Снежная лавина!
Ничего не видать,
Все заволокло!
Там, где домик стоял, -
Только половина.
Не осталось темных мыслей,
Все белым-бело.Не грусти, не грусти
Сбрось оцепененье.
Я не сбился с пути
Без дорог и троп.
Я шутя одолел
Светопреставленье,
На плечах принес подарок -
Снеговой сугроб.
И ничего уже вокруг не существовало – только поэт и девушка, которой он принес в подарок такую роскошь, как снежный сугроб. По крайней мере, для девушки не существовало больше ничего: она была влюблена в эти стихи, в эту удаль веселого воображения, да и в самого парня.
Я в себя и в тебя верю и надеюсь: (О, боже, боже!)
Победит тот буран,
Что гудит во мне.
Я ушанку свою
На тебя надену,
Уведу тебя далеко
По своей лыжне.
Она сидела, ошеломленная, рука ее касалась головы, словно ощупывала эту сказочную ушанку.
Это был финал встречи поэта с читателями районной библиотеки. Заведующая библиотекой поблагодарила гостя и вручила ему букет гвоздик, оплаченный бухгалтерией шефской фанерно-мебельной фабрики, вслед за ней потянулись слушатели, в основном это были дамы среднего и старшего возраста – тоже с гвоздиками, купленными уже за личный счет– из любви к прекрасному.
У девушки не было цветов. Она сама была похожа на не до конца распустившийся цветок – столько в ней было красоты и свежести. И она – без цветочков – медленно, как в полусне, поднялась на сцену и преподнесла поэту себя, то есть, обняла его и поцеловала совсем не по-детски долгим поцелуем в губы. А что же поэт? Сначала он стоял, оторопело расставив руки. Потом ему стало неловко демонстрировать перед всеми свою холодность к благодарной слушательнице, и он (хоть и сдержанно) обнял ее. Публика вся захлопала благодушно, девушка прижалась к нему всем телом, и молодой человек, не желая того, почувствовал ее живот и маленькие, крепкие, как теннисные мячики, груди, и ноги, и (ужас, ужас!) то, что находится между ногами. Объятие это длилось слишком долго для публичного места, кто-то (из хулиганских побуждений) крикнул "горько!", и большинство бездумно рассмеялось. Большинство, но не все поголовно, по крайней мере один из публики далек был от веселого смеха, он сидел, сжимая кулаки, и хмуро смотрел на сцену, где творилось нехорошее.
Звали его Геной. Нет, Гена не был чужд поэзии, более того, он был ее любителем, но не до такой же степени! Не до такой, все-таки, степени, чтобы безучастно взирать на то, как его любимая девушка обжимается м заезжим мужиком. Ибо поэзия поэзией, а дело мы имеем с молодым, действительно, мужиком, в голове у него, может быть, и крутятся какие-то особенные мысли, а уж ниже пояса – то же, что и остальных. Поэтому Гена побледнел, а, побледнев, резко поднялся с места и направился к месту события. Он решительно развел руки литератора (тот и не сопротивлялся) и сказал строго:
– Пойдем, Оля!
В глаза поэта уперлись взглядом серые, узко поставленные глаза местного жителя Гены, и в этом взгляде не было ни юмора, ни пощады. Девушка по имени Оля позволила взять себя за руку и увести, оторвав от поэта, прочь. Молодой автор продолжал улыбаться недавним слушателями и ставил автографы на титульном листе своей единственной книжки, недавно вышедшей в Восточно-Сибирском издательстве. Отпустили его не сразу, много любопытствовали, и он добросовестно на все вопросы отвечал: и как рождается стихотворение, и почему это происходит, и как еще до слов возникает ритм, почти мелодия. Он не впервые общался с публикой, знал вероятные вопросы и научился на них отвечать. Были и другие вопросы – о жизни. Эти вопросы хоть косвенно, но тоже связаны с творчеством, потому что сама жизнь человека и есть материал для творческого процесса. И он отвечал добросовестно, что недавно демобилизовался из военно-морского флота (Вот, откуда у вас морские мотивы! – глубокомысленно заметила умного вида дама, вероятнее всего – учительница), что полгода назад женился, жену зовут Светой, она работает в поликлинике медсестрой. Все. Детей нет пока. Народ потихоньку смещался из зала в раздевалку. Упоминание о жене чуть-чуть, самую малость смутило Игоря (Пора уж назвать имя иркутского поэта), потому что недавний нелепый поцелуй жег губы и поднимал в душе легкую волну. Игорь юношей был не нагулянным, до женитьбы по большом счету не целованным, и восходящая звезда его региональной популярности сулила всякие-разные неожиданные повороты жизненного пути. А Света… Света просто молилась на него. Отпуская в очередную поездку, робко наставляла:
– Смотри там ни с кем….
– Что ты, Светик, – широко улыбался молодой муж. – Кому я нужен кроме тебя!
– Так уж и никому? – искренне сомневалась преданная до глубины души Света. – Найдутся, небось!
Она считала, что ее счастью и покою угрожают две опасности: красота мужа и его талант. Ей ли было не знать степени его таланта, если все его рукописи она самолично перепечатывала на пишущей машинке и все стихи знала наизусть! Не могла она только взять в расчет третьей опасности, которой являлась только что упомянутая ненагулянность недавнего флотского парня. Будучи искренне обласканным молодой неумелой женой, он в глубине мужской души предчувствовал какие-то иные, неизведанные услады, а это, бесспорно, чревато!
Вечер был снежный, не слишком морозный – градусов не более двадцати, что по сибирским меркам совсем не много. Тем более – при безветрии. Игорь вышел из библиотеки и, приподняв воротник короткой дубленки, направился, было в гостиницу, но кто-то тронул его за рукав. Это была заведующая библиотекой, о которой пока что только упоминалось, но ни имени ее, ни примет названо не было. Теперь пришла пора вглядеться в нее пристальней. Звали ее Белла Цыденжаповна. Она была скуласта и раскоса, что легко объяснить бурятским отчеством. Роста – повыше среднего, статная, по стати – прямо русская пава. Монголоидные черты лица мешали определить возраст дамы, однако одежда без признаков легкомыслия и должность заведующей позволяли отнести ее скоре к возрасту среднему, чем к юному. Что до лица (вернемся к лицу, главного-то о нем не сказали) то оно было прелестно той необыкновенной красотой, которую дает только смесь славянской и восточной кровей, в данном случае – русской и бурятской.
– Позвольте, я вас провожу, – предложила Белла Цыденжаповна. – Вы в гостиницу?
– Да, пожалуй.
– Не советую вам идти в гостиницу, тем более – одному.
– Почему же?
– Городок наш захолустный, нравы дикие, мало ли что может случиться!
Игорь остановился, повернулся к своей провожатой, внимательно вгляделся в ее лицо.
– Что вы имеете в виду?
Она спокойно выдержала взгляд поэта. Красивое (что заметил Игорь!) лицо было непроницаемым.
– Дело в девушке, что вас поцеловала. Даже не в девушке самой, а в ее парне, Гене.
– Это ее парень?
– Он так считает.
– А она?
– Не знаю, не думаю. Но Гена так считает, всех от нее отваживает.
– Вот как!
– Он паренек тут авторитетный, работает на фанерно-мебельной бригадиром грузчиков.
– Ну хорошо, – сказал Игорь. – Так почему же мне нельзя идти в гостиницу?
– Насколько я его знаю – будет поджидать. И не один, однако.
– Ну что ж, – неуверенно произнес Игорь. – Объяснимся…
– Объяснялки-то плохие могут получиться, – сказала Белла Цыденжаповна. – Пойдемте лучше ко мне. Я вас чаем напою с брусничным вареньем.
– Спасибо, я….
– Не отказывайтесь, я ото всей души. Вы мне еще почитаете, может быть. А вот и Гена с дружками. Давайте я вас под руку возьму. Так будет лучше.
– Да, конечно.
– Гена, – сказала она строго, когда они поравнялись с тремя парнями. – Что вы здесь топчетесь?
На шапках и одежде у ребят было порядочно снега. Еле уловимо пахнуло алкоголем.
– Какие-нибудь проблемы?
Она крепче взяла Игоря под руку:
– Пойдемте быстрее, Игорь: холодает!
В этом не было неправды: в Сибири ближе к вечеру всегда можно сказать, что холодает.
Когда поравнялись с гостиницей, поэт сделал движение отчалить, так как угроза, в общем, миновала. Но Белла Цыденжаповна его не отпустила его:
– А чай с вареньем?
Тут Игорь понял, что его просто-напросто зовут в гости. Он подумал, что нехорошо идти в гости с пустыми руками.
– Может быть, зайдем в гастроном?
– Ну, что вы! Ничего не надо. Все есть.
Идти было далековато, действительно, холодало. Белла Циденжапова сильней прижалась к согнутой кренделем руке. Даже через мех и шкуру он чувствовал ее бюст. А может быть, ему это только казалось?
– Почитай мне, Игорь. Ты можешь читать на ходу? Что-нибудь очень личное, а?
Игорь вспомнил стихи об одиночестве, которые написал во времена матросской службы. Были там такие строки:
Я теперь, как отвязанный плотик.
Одинок, сам себе не нужен.
Одному одинаково плохо -
Океан вокруг, или лужа.Кинотеатр. Стою у витрины
И разглядываю картинки.
И, как будто меня половина.
Или весь, но в одном ботинке.И закон человеческой плоти,
И звучанье душевных гамм
Гонят, гонят несчастные плотики
К берегам.
Игорь хотел начать следующее стихотворение, но женщина крепко сжала его руку, и он понял, что не надо. Некоторое время шли молча. Потом она сказала:
– Это лучшее, что я сегодня услышала. "И как будто меня половина. Или весь, но в одном ботинке…" Как это точно. По душе.
– Вам понравилось? – оживился поэт.
– Да-да, понравилось. Я предлагаю перейти "на ты". Ведь, мы в какой-то мере коллеги. Я тоже пишу стихи. Вот, например. Она откашлялась и зачем-то вытерла варежкой рот:
Как мне трудно удержаться на краю,
Из последних сил на цыпочки встаю.
Кто бы спел сейчас мне "баюшки-баю"
И к груди прижал головушку мою…
Это было так неожиданно: невозмутимая, как Будда, восточная женщина вдруг превратилась в русскую бабу, сладкую и несчастную… Она замолчала, не стала продолжать. Как-то само получилось, Что Игорь действительно прижал к груди поникшую головушку и осторожно поцеловал опущенные веки.
Ах.
– Вы… ты – настоящий поэт.
Если в женщинах Игорь не очень разбирался, то в стихах… По крайней мере, был уверен, что всегда отличит поэзию от пустого набора слов.
Мгновение отлетело, и они пошли дальше.
– Господи, – проговорил Игорь. – Я-то распетушился, а тут… Почитай еще, пожалуйста.
– Почитаю. Только не свое.
– Почему же?
– Такой хороший вечер, что хочется очень хороших стихов.
Это немного озадачило. Опыт литературных объединений подсказывал, что каждый стихотворец как раз свои стихи и считает самыми хорошими. А тут..
Белла Цыденжаповна опять притронулась варежкой ко рту и начала, волнуясь, читать изумительные стихи пронизанные таким накалом страсти, что ее слушатель буквально оторопел. Закончив, она замолчала, шла молча, опустив голову. Поэт тоже молчал. Он был способным человеком, но пока что мало образованным. Поэтому тщетными были его усилия вспомнить автора этих пронзительных строк. Не совсем, впрочем, неизвестных, знакомых, знакомых! Например, выражение "провода под током" он точно слышал в одном докладе на литературном семинаре. Спросить, чьи же это стихи, было стыдно, и он совершенно искренне попросил:
– Еще…
Она задумалась. Потом остановилась и продекламировала еще более страстное стихотворение сверля его своими монгольскими зрачками, которые утратили непроницаемость, – на смену ей пришла жгучая искристость. Игорь пришел в сильное волнение. Последние строчки, призывающие к любовному общению, произнесены были с явным вызовом. И он принял этот вызов. Обнял женщину, и она его обняла. Тут уж вспомнились слова о ладони, которую следует снять с груди. С мужской? С женской? И накатила шальная мысль: "Чтобы снять, надо сначала положить!" И он положил свою руку на статную выпуклость, которую не скрывала даже дубленка. Рука, в общем, ничего не ощутила, но от того, что она лежала на запретном месте и ее не отвели в сторону, Игоря пробрала легкая дрожь.
Руку греешь? – спросила усмехнувшись, Белла Цыденжаповна. – И проговорила, перейдя на шепот (хотя кто мог их услышать на пустынной улице?):
– У нас так не греются У нас – вот так. Сними перчатку.
Снятие перчатки заняло не более трех секунд, и ровно столько времени понадобилось Белле Цыденжаповне, чтобы что-то расстегнуть на себе, какие-то крючки и пуговицы, и рука молодого человека в мгновение ока оказалась у нее за пазухой. Большая, податливая грудь оказала ей теплый прием, в ушах у него зазвенело, и сквозь этот звон донеслось:
– Вот так у нас греют!
Но продолжалось это недолго: ведь был холодный вечер, валил снег, и вскоре они уже бравенько шагали, слегка наклонившись вперед, навстречу затевающейся метели, шагали, связанные теперь общей тайной и общими – что греха таить! – намерениями.
Отряхнулись от снега (отряхивали друг друга) в подъезде – перед тем, как подняться на третий этаж. Войдя в квартиру, доброжелательный человек снял шапку и сказал, поклонившись:
– Здрасьте этому дому! Разделся, надел тапочки, осмотрелся. В квартире было две смежные комнаты: большая и маленькая. Как и во многих подобных квартирах, большая была приспособлена для активной жизни, маленькая – для сна. Он огляделся. Письменный стол, столик для пишущей машинки. Телевизор на специальной подставке. Верхнего света не было. Зато по стенам красовались светильники, они освещали книги на многочисленных полках и то, что украшало стены: фотографии, портрет маслом пожилого бурята в национальной одежде и многочисленные аппликации из оленьих шкур. Среди фотографий видное место занимал Хемингуэй с постриженной по кругу белой бородой – "старик Хем", идеал вольной (в мыслях) интеллигенции того времени. Читающий стихи темпераментный Евтушенко, вдохновенная Бела Ахмадулина, подавшийся вперед, словно выходящий из портретной рамки, Булат Окуджава.
"Что ж сибиряков-то нет?" – подумал было иркутский поэт, но тот час увидел фотографию скромного, даже унылого, человека в серой шерстяной рубашке. Это был Валентин Распутин – лучший, наверное, писатель Сибири, а, может быть, и всей России. Один портрет был ему незнаком. Впрочем, нельзя сказать, что незнаком совершенно. Он видел, видел где-то эти огромные, печальные глаза, нереально вывернутые чувственные губы, выражение мудрости и ужасной беззащитности.
Центр комнаты занимала огромная медвежья шкура. Так и хотелось прилечь на нее.
– Приляг, приляг, – услышал он голос Беллы Цыденжаповны, – отдохни, я тут пока приготовлю. Он поднял глаза. О, боже! Она была в домашних шароварах. Она была в одних только домашних шароварах!
– Ну приляг же!
Игорь лег на спину. Ему показалось, что от шкуры исходит и вливается в него какая-то тайная сила. Белла Цыденжаповна склонилась над ним, встав на колени. Он поднял растопыренные ладони, и в них легли тяжелые смуглые груди, такие трепетные, такие живые, они отвечали нежными импульсами на каждое движение его пальцев. Она коротко поцеловала его и резко поднялась. Лицо ее опять стало непроницаемым.
– Ты извини, дорогой, я всегда дома так хожу. Мои бабки-прабабки так ходили.
И ушла на кухню.
Какое-то варево готовилось на кухне, потянуло незнакомым запахом. То ли шкура медведя, действительно, чудодействовала, то ли образ раздетой по пояс бурятской женщины, только плоть двадцатипятилетнего парня восстала, и он позвал истомленным голосом:
– Белла Цыденжаповна!
И услышал в ответ:
– Просто Белла!
Действительно, странно было после только что произошедшего откровения называть женщину по имени-отчеству. Но ему так нравилось это экзотическое отчество! И он сказал дрогнувшим голосом:
– Мне нравится твое отчество!
– Вот мое отчество! – Сказала Белла (с этой минуты уже просто Белла!) и показала рукой на портрет старого бурята.
– Кто это?
– Цыденжап, мой отец. А дед мой был камом.
– Это что такое – кам?
– Шаман – знаешь?
– Ну да!
Она сказала загадочно:
– Шаман шаманит. А кам камлает. И я умею камлать.
– Камлать? О. боже!
– Но это потом, потом. А сейчас прошу к столу!
Она сделала театральный жест, от чего груди ее волнующе отклонились.
Игорь вскочил на ноги и прошел на кухню. Стол был накрыт. Кроме известных в Сибири строганины и расколотки в кастрюльке томилось что-то мясное.
Белла сделала широкий жест:
– Строганина натуральная, изюбрятина, расколотка – из сороги. В мисочке – соль с перцем. Макай, ешь, пока не растаяло. Да ты знаешь, что я тебе объясняю, как москвичу какому-нибудь. Давно в Сибири живешь?
– Родился в Ангарска.
– Выпьем за знакомство.
– Что это?
– Водка, настоянная на оленьих пантах.
– Интересно! Ну, за знакомство!
– Строганиной закусывай: самое то!
– Действительно!
– За тебя, Белла!
– Почему это за меня?
– Я тебя хочу!
– Погоди, это еще не желание. Это еще не настоящее желание. Налей-ка. Эта настойка укрепляет мужчину.
– Мужчина и так уже крепкий.
Встала с табуретки, подошла вплотную и положила руку на мужское достоинство гостя.
– Крепкий, да не очень.
И засмеялась загадочным смехом.
– Угощайся горячим.
– А что это?
– Рагу из оленьего хвоста.
– Почему из оленьего хвоста?
– Сейчас поешь, через час почувствуешь, почему.
– Ты тоже поешь?
– Тоже. Ну как, вкусно!
– О, да!
– Что ты еще хочешь?
– Почитай стихи. Только не вздумай одеться.
– Ну, что ты!
– Стихи…
Ты правда этого хочешь?
– Правда.
– Я никому обычно… А мне почитай.
Ну. Ладно.
Как хочется, чтоб ты сошел с ума,
Как хочется, чтоб ты меня не слушал,
Чтобы с ума сошла и я сама,
Чтобы покой постылый ты нарушил.Как хочется, – со шпагой ли, с мечом -
Чтоб брал меня на приступ, как твердыню…
Игорь не сводил с нее глаз. Полуобнаженная женщина, читавшая призывно-любовные стихи, сама напоминала жрицу любви, какой Игорь ее представлял. Вдруг она прервала стихотворение и сказала:
– Нет. Мне не нравится.
– Почему же? – воскликнул Игорь, который начинал накаляться, как включенный в розетку утюг.
– Не нравится. Я плохой поэт, потому что не могу выразить себя стихами.
– Хорошие стихи!
– Возможно. Но чувствую я гораздо больше.
– А чем же ты можешь себя выразить?
– Не знаю, Может быть, танцем.
– Так танцуй! – распорядился Игорь, которого уже разбирали страсти.