– Вы не беспокойтесь, – сказала она, не поднимаясь со стула, – спать я с вами буду, только не сразу. А вы спите пока.
Механик подумал, что и впрямь не худо бы уснуть и все тут, потому что любовь любовью, а за полчаса до подъема флага нужно быть на корабле, как из пушки. События же развивались вяло, безжалостно пожирая катастрофически уменьшавшуюся ночь.
Женщина словно угадала его мысли.
– Вы спите, спите, – сказала она. – Я разбужу вас, когда управлюсь.
Ему стало любопытно, с чем это она собирается управляться на переломе ночи, и он решил воздержаться от сна, однако усталость и хмель брали свое, и он то проваливался в сон, то вздрагивал, просыпаясь, потому наблюдал за женщиной фрагментарно. И ему запомнились такие фрагменты этого немого кино: мытье посуды, мытье зачем-то пола, плевание на горячий утюг и еще какая-то суета. Он уснул, и она, действительно, его разбудила. Тут уж механик вознаградил себя за долготерпение.
– Что это на тебе? Ночная рубашка? Я не говорю, что некрасивая, но мы ее снимем, снимем. Кружева, кружева, ну и что, что кружева, все равно сни… руки подними! Вот так. Ох, хороша же ты, грудь крепкая, как., не больно? Можно сильней? И мне… и мне не больно.
Сна не только не было ни в одном глазу, но невозможно было даже представить, что только что он дико хотел спать. А та, на которой он уже лежал, прижимаясь, помогая весу тела сильными руками, шептала в ему в самое ухо какую-то чепуху:
– Я все сделала, милый, все-все – все, ты будешь мной доволен!
Когда он входил в нее, с трудом втискиваясь в узкое горячее отверстие, короткое рыдание передернуло ее плечи. Она простонала:
– Какое счастье иметь такого мужчину, такого мужа!
И после бури наступил штиль, она мгновенно уснула, во сне улыбалась, дышала легко, как трезвая.
Механик проснулся по привычке в шесть часов утра.
Женщина уже не спала, она сидела в своем халате, умытая и причесанная и разливала кофе.
Механик вскочил одеваться и присвистнул от удивления: брюки и тужурка были отутюжены, ботинки вычищены, пуговица к рубашке пришита.
– Вот это да, – только и смог он выговорить. – А где носки? Женщина улыбнулась мужчине.
– Я забыла, что батареи уже не топят…
– Батареи?
– Ну да. Я постирала их. А батареи холодные. Придется тебе в мокрых… Ты уж извини. И заменить нечем.
И механик ушел от женщины в мокрых носках. Причем, прощаясь, она и не думала договариваться насчет дальнейших встреч, сказала только:
– Спасибо за все.
Чем привела механика в изумление и в многодневную задумчивость.
Жена офицера
Я служил зампотехом отдельного морского батальона связи, а вольнонаемная Татьяна Ивановна работала у меня в техчасти. Она аккуратно вела приходо-расходные книги, и я не имел претензий к ее трудовой деятельности. И все-таки мне с ней было нелегко. Она выбрала меня наперсником всех своих печалей, ее откровенность порой озадачивала. За делами и разговорами, как-то совершенно забывалось, что она все-таки женщина, а я все-таки мужчина одного с ней возраста. Так, однажды ее встревожил возникший на груди желвачок, и мы подробно обсуждали, доброкачественный ли и какому врачу показаться, и она-таки заставила меня пропальпировать, и я, краснея от неудобства и, что скрывать, некоторого волнения пропальпировал-таки левую грудь своей подчиненной и с умным видом что-то ей посоветовал, не помню, что.
Но чаще всего мы обсуждали недостатки ее мужа, к которому у Татьяны Ивановны имелась целая гора претензий. Например, он, такой-сякой, вместо того, чтобы готовиться в академию, целый год собирал "комбайн" – телевизор, приемник и магнитофон на одном шасси. Да еще купил списанный военный мотоцикл "М-72", который разобрал до винтика и всю зиму собирал заново. То есть все свободное от службы время возился со своими самоделками вместо того, чтобы ходить с женой в гости, в кино или в театр. Только суббота была у него на особом месте. В субботу он всегда ходил с сыном в баню. Мне трудно было ей поддакивать потому, во-первых, что я глубоко уважал радиолюбителей и самодельных механиков, и потому, во-вторых, что муж Татьяны Ивановны Сергей Гаврилович Грищук был не кем-нибудь, а командиром нашего отдельного батальона. Он был круглолиц, лыс, как колено, и трогательно искренен. Матросы уважали его не только за командирские доблести, но более всего – за человечность. Комбат-человек! – высшая матросская похвала, которой удостаивался далеко не каждый командир. В нем бурлило чувство юмора, вообще очень свойственное украинцам. На территории части была у нас волейбольная площадка, на которой шел вечный спор между офицерским корпусом и личным составом. Комбат наш возглавлял сборную офицеров. Играл он не так хорошо, как азартно. Он требовал пас, кричал истошным голосом "дай!", и ему давали, и он мазал. Промазав, в отчаянии валился с ног и к полному удовольствию матросов валялся по земле, крича "позор на мою лысую голову". Я даже подозревал, что мерзавцы – матросы иногда специально запускали нам свечку, провоцируя такое представление.
При всем этом дисциплину Грищук держал, батальон был на хорошем счету.
Излишне говорить, что Татьяна Ивановна не одобряла таких чудачеств Сергея Гавриловича, ей казалось, что он ее компрометирует. Непостижимая женская логика родила на свет такую формулировку: забывает, что он муж жены офицера!
Да, Татьяна Ивановна была женой офицера и несла этот статус гордо, с примой спиной, презирая других вольнонаемных женщин нашего подразделения, которые на момент описываемых событий были вообще уже не замужем. Эти другие – заведующая строевой канцелярией и заведующая производственным отделом – ответно недолюбливали Татьяну Ивановну, и мне не раз приходилось улаживать кошмарные конфликты между Претензией и Самолюбием.
Всем нам было где-то между тридцатью и сорока годами – возраст последних амбиционных заблуждений и еще не выкипевших страстей.
Наш батальон, как и все остальное население, отмечал Международный Женский День. У нас было два взвода девушек, на военном языке – военнослужащих женщин, поэтому устроили торжественное собрание с докладом, поощрениями и художественной самодеятельностью. Вольнонаемные же женщины пригласили любимого командира "уважить" их на квартире секретчицы. Он уважал наших скромных тружениц, жалел их, неустроенных, в общем, не хотел обидеть. И оказавшись в однокомнатной квартирке секретчицы стал, не изменяя ритуалу, оживленно потирать руками и плотоядно кряхтеть при виде стола с выпивкой и салатами. Выпустив совершенно из головы, что в трех трамвайных остановках отсюда его собственная жена в его собственной квартире тоже к этому времени уже накрыла стол, превышающий изобилием этот. Превышающий в такой же степени, в какой оклад командира батальона превышает зарплату вольнонаемной секретчицы. Оклад плюс доплата за звание, плюс доплата за выслугу лет. Да и как не выпустить из головы свое известное перед лицом малоизвестного, а, может быть, и просто неизвестного в каком-то смысле! И комбат поздравил женщин с восьмым замечательным мартом, и выпил с ними и раз, и другой, и третий, и вскоре выяснилось, что если он их уважает, то они его просто любят – как начальника и, не смейтесь, как мужчину, как душевного мужчину, а душевные мужчины встречаются так редко, так редко! Душевные и хорошо танцующие! Вы хорошо, хорошо танцуете, Сергей Гаврилович! Да снимите вы тужурку, жарко же! Мы тоже… Ничего особенного: она же в комбинации. Я? Хорошо, и я. Комбинация же как платье! Теперь я вас приглашаю, это дамское танго. Если комбинация – платье, то это – очень открытое платье. Открытое, как ваша душа. Ой, куда же вы, Сергей Гаврилович, собьемся же с танца! Нет уж, руку не убирайте, пусть будет!
Тут заведующая строевой канцелярии, маленькая толстушка, не обронив лишнего слова, уплыла на кухню в своей кружевной открытой комбинашке и затворила за собой дверь.
Между тем, кончилась музыка, осталось только легкое шипение адаптера на холостом ходу, нужно было переменить пластинку. Секретница и хотела переменить, но не успела. Ах, Сергей Гаврилович, как вы целуетесь! Ах, как вы… Куда же вы меня… Подождите, какой нетерпеливый! Сниму покрывало. Ничего не надо, все сделаю сама. Лягте на спину. Снять? Ну ладно. Нравлюсь? Нравлюсь я вам? Нет уж, лифчик вы сами! Да не торопитесь. Я рада, что вам нравится! Не скажешь, что ребенка выкормила, правда? Нет, вы – поперек кровати, ноги на пол. Видите, как хорошо, как далеко, как… Не торопитесь, удержитесь, просто не шевелитесь, я сама…
Комбат дисциплинированно выполнял команды, желая больше всего на свете угодить полувоенной женщине, в кое-то веки добравшейся до мужика.
О-о-о-х!
Этот крик комбат понял, как разрешение сняться с якоря и дать полный ход. Что и произвел. Потом они сидели рядышком на кровати, держась за руки прямо, как дети. Комбат поднялся, выключил проигрыватель. В наступившей тишине из кухни послышались странные звуки. Сергей Гаврилович был уже застегнут на необходимые пуговицы. Он открыл дверь в кухню и замер от удивления. Маленькая заведующая строевой канцелярии сидела на табуретке и плакала, размазывая нетрезвые слезы по пухлым щекам.
– Что случилось? – простодушно, словно не понимая, спросил Сергей Гаврилович.
Она посмотрела на него несчастными глазами и произнесла то ли вычитанную где-то, то ли выхваченную из телевизора фразу:
– Я чужая на этом празднике жизни!
На что оказавшаяся рядом Секретница решительно заявила:
– Я посуду помою, вы мне не мешайте!
И затворилась на кухне с тарелками.
А "строевая канцелярия" отправила комбата в ванную комнату, заявив деликатно:
– Может быть, вы хотите освежиться?
Когда он вернулся, чистый и посвежевший, она лежала на постели, откинув одеяло, показывая себя. И было, что показывать! Полное тело скрадывало соблазнительные выпуклости грудей. Живот, руки, выпуклое лоно – все привлекало в равной степени, ко всему хотелось прикоснуться одновременно. Комбат и не противился своему желанию: накрыл собой, обнял, вошел, впился поцелуем.
– Ох!
Это "ох" отлетело от нее мгновенно, в первые секунды. И она призналась виноватым шепотом:
– Я быстро кончаю!
Она взрывалась под ним и раз, и два, и три, пока его, наконец, разобрало в полной мере. Душевный мужчина комбат не был половым гигантом, "строевая канцелярия" поняла это, но отпускать командира не торопилась. Не для того она так готовила себя, чтобы через пять минут…
Небольшие горячие груди взяли в окружение боевую силу комбата. Сначала женщина сама сжимала их, упираясь в ложе локтями, потом на смену пришли теплые мужские ладони. К взаимному удовольствию. Груди у "строевой канцелярии" были теплые и нежные, но они не смогли возродить к активной жизни полусонное достоинство командира отдельного батальона. Тогда за дело взялись губы – еще более теплые и еще более нежные. И они совершили чудо, из ничего добыв нечто, и совершили еще большее чудо, дав сигнал женскому телу, и оно содрогнулось в истоме, доставив мужчине моральное удовлетворение в добавок к телесному.
Время, между тем, подошло к двенадцати, и настал момент, когда Сергей Гаврилович взглянул на часы и осознал ситуацию. Осознав ситуацию во всем ее ужасе, схватился за голову и застонал, раскачиваясь:
– Как я мог! Как я мог! Позор на мою лысую голову!
Прямо, как на волейбольной площадке.
– Что вы так убиваетесь? – изумилась секретчица. – Ведь ничего же не было! Вот хоть у нее спросите!
"Строевая канцелярия" подтвердила, что не было абсолютно ничего.
Гости, которые были званы к Сергею Гавриловичу, ушли, не дождавшись хозяина, слегка пригубив для виду, явно разочарованные.
Что сказала Татьяна Ивановна явившемуся в первом часу супругу, я передать не берусь. У меня для этого не хватит воображения и художественных способностей.
Следующий за 8–м марта день был полон драматизма. Едва мы остались в кабинете одни, Татьяна Ивановна в сильных выражениях изложила мне события минувшего вечера – не только в той части, которая была ей известна, но и в той, которую она без труда вычислила. Я попытался хоть сколько-нибудь смягчить благородный гнев жены офицера, прежде мне это нередко удавалось. Но в этот раз Татьяна Ивановна грубо прервала меня, процедив презрительно: "Все вы одним миром мазаны!" И отпросилась на два часа по семейным обстоятельствам. Я отпустил ее охотно. Через два часа Татьяна Ивановна вернулась и села за свои карточки и приходо-расходные книги, изредка бросая на меня суровые взгляды. Вошел рассыльный дежурного по части:
– Вас к комбату.
– Вот полюбуйся, – сказал Сергей Гаврилович. Посреди кабинета стояли два битком набитых дорожных чемодана. – Принесла на КПП, говорит, передайте вашему комбату и скажите, чтоб ноги его дома больше не было.
Он помолчал и добавил сокрушенно:
– Перед матросами стыдно.
– Не расстраивайтесь, Сергей Гаврилович, – сказал я. – Поживите пока у меня, а там видно будет.
– Нет, Борис Самуилович, – возразил Грищук, – не дело. Ты вот, что… Позвони-ка Богуче. Попроси приехать. Только не от себя звони – отсюда. А я пока выйду.
Богуча была фамилия начальника связи нашей военно-морской базы. Батальон непосредственно ему подчинялся. Это был еще довольно молодой капитан второго ранга, высокий, стройный, с романтическим шрамом через всю щеку. Говорили, что шрам был результатом инцидента, когда совсем молодой лейтенант Богуча вступился в Ленинграде за английского морского офицера, пришедшего к нам с дружеским визитом на боевом британском корабле и подвергшегося нападению нашей отечественной шпаны. Он был кареглазым красавцем, остроумным флотским интеллигентом. Однажды, проверяя наш батальон, Богуча обнаружил, что замполит списал всю библиотеку и, довольный, что на лицевом счете ничего теперь не числится, свалил книги в сарай и ждал случая отправить их на свалку. Богуча сильно тогда гневался на простягу – замполита.
– Уничтожение книг, – говорил он, – все равно, что уничтожение культуры.
Я получил тогда приказание перебрать заново списанные книги и отложить и отложить те, которые можно читать нормальным людям. Я с удовольствием все это проделал, и большая часть книг была заново пущена в обращение.
Начальник связи выслушал мое сообщение и коротко сказал:
– Приеду.
И через два часа был на территории нашего батальона.
И вот мы собрались в кабинете комбата: Грищук, как муж, Татьяна Ивановна, как жена, я, как начальник жены, а Богуча, как начальник мужа.
– Татьяна Ивановна, – по праву старшинства начал Богуча. – Я думаю, вам надо помириться, простить Сергея Гавриловича, Мали, чего в жизни бывает…
– Никогда, – отрезала Татьяна Ивановна.
Я не совсем понимал свою роль в этом представлении. Обычно в армии, если приглашают на какие-то разборы непосредственного начальника, то с тем, чтобы в подходящий момент спросить:
– А как вы можете охарактеризовать своего подчиненного?
И начальник дает перед лицом вышестоящих командиров исчерпывающую характеристику.
Но тут не похоже было, чтобы разбирали Татьяну Ивановну. А если бы и разбирали, я не стал бы давать ей положительной характеристики. Я, если бы на то пошло, заявил бы честно, что она зануда, каких свет не видывал, и пусть катится и не морочит Сергею Гавриловичу голову.
Но меня никто не спрашивал. А спросили, как раз, Сергея Гавриловича, как он смотрит на все это дело и какие у него намерения. На что Грищук потер вспотевшую лысину и сказал, преданно глядя в искрометные глаза начальника связи:
– Я хотел бы сохранить семью. – И добавил, объясняя. – Как же сыну без отца!
– Вот видите, Татьяна Ивановна, Сергей Гаврилович настроен серьезно, – сказал Богуча. Шрам его терялся в аккуратно постриженных усиках, глаза лучились, улыбка была обезоруживающей. На мой взгляд он был неотразим. И Татьяна Ивановна все-таки дрогнула, а, дрогнув, произнесла нижеследующую речь:
– Если вы так настаиваете, я готова забрать чемоданы. Но при таком условии: пусть Сергей Гаврилович созовет всех вольнонаемных женщин, с которыми вчера гулял, плюс Бориса Самуиловича и при всех встанет передо мной на колени и попросит прощения. И я прощу.
Вот так вот. Ни больше, ни меньше.
Помолчали.
Потом Богуча осторожно, словно боясь спугнуть, стал объяснять Татьяне Ивановне, почему это не возможно. Чтобы командир отдельного морского батальона стоял публично на коленях – невозможно никак! Какой же он после этого будет командир! Какой у него после этого будет авторитет!
Татьяна Ивановна некоторое время поупиралась, потом пошла на уступки:
– Хорошо, пусть на колени не становится, но прощенья пусть при всех просит.
– Как – спросил Грищука Богуча. – Попросишь стоя?
– Стоя – попрошу, – ответствовал Сергей Гаврилович.
К концу рабочего дня он действительно собрал указанных лиц в строевой канцелярии и сказал:
– Уважаемые женщины! Я при вас прошу прощения у своей жены Татьяны Ивановны за то, что вчера подвел ее в международный женский день.
И после паузы добавил:
– Все свободны.
– Стоило ли, Сергей Гаврилович? – сказал я ему пару дней спустя. – Послали бы ее…
– Нет, – хитро усмехнулся Грищук. – А с кем в баню? Я привык, чтобы сын мне спину тер…
Ах
Вот я опять впадаю в детство:
Иду – и весело ногам.
Ах, этот воздух, это средство
От болей, надоевших нам!По мостовой пустая банка
Так загрохочет – только пни!
На солнце греется собака,
А кошка ежится в тени. (Оживление, улыбки, даже смех)Ах, черт возьми! Вино – не воздух!
Пей и шатайся налегке.
И тает мой почтенный возраст,
Как эскимо на языке.И все проблемы и печали
Грохочут прочь по мостовой.
Как это славно: без перчаток
И с непокрытой головой!
И – резко уронил на грудь русую голову, красивую русую голову, закрыв лицо золотистой прядью. Ура.
И хоть все в зале сидели с непокрытыми, естественно, головами, непокрытая голова молодого поэта в завершении такого светлого весеннего стихотворения произвела должный эффект, народ улыбался и аплодировал, аплодировал и улыбался.
Между тем, за окнами читального зала весеннего солнышка не было еще и в помине, напротив, дышала холодом зима, и бесконечные снежинки кружились в желтом свете уличного фонаря. Бесконечные крупные снежинки. Поэт откинул назад голову, поправил волосы и сдержано поклонился, широко, впрочем, улыбаясь. Он не был еще избалован славой, был только чуть-чуть пригрет ею в масштабах бюро пропаганды художественной литературы при Иркутском отделении Союза писателей. Он был открыт и доступен, так же, как открыты и доступны были его стихи.
Девушка из второго ряда, которая впервые в жизни видела живого поэта и слушала его, буквально приоткрыв рот, словно для гарантии полного поглощения текста – эта молоденькая сибирская красавица подняла по-ученически руку и, не дожидаясь внимания выступавшего, спросила звонким голосом:
– А есть у вас зимние стихи?
– Зимние? – переспросил поэт.
– Да-да, зимние!
Молодой человек нахмурился, задумавшись. Потом лицо его прояснилось воспоминанием, и он стал читать, широко улыбаясь и обращаясь непосредственно к задавшей вопрос: