* * *
Куда уходим мы, куда,
Когда беда случается?
Туда, откуда никогда
Никто не возвращается.
То есть, мы уходим в никуда. Нет сознания, нет осязания. А также – обоняния зрения и слуха. То есть, никаких чувств. Мрак, мрак. По-медицински – кома. Из комы, однако, возвращаются. Иногда некоторые. Что-то услышал. Открыл глаза – что-то увидел. Увидел лицо. Знакомое лицо. Лицо жены Елизаветы. Увидел, послушал какие-то неинтересные слова и отправился обратно в кому. И опять надолго отправился в кому. Медицинский персонал знает, на сколько времени отключка. Записывает, когда впал в кому, когда вышел из комы, какой пульс при этом давление и так далее. Сестра записывает, врач анализирует. Пограничное состояние. По одну сторону границы существует время. По другую – только мрак. Но вот – что-то услышал. Открыл глаза – что-то увидел. Знакомое лицо жены Елизаветы. Закрыл глаза – мрак. Пульс редкий, слабого наполнения. Кома, кома.
– Вы к Зайцеву? Он в коме, увы.
– Я знаю.
– Жена пять дней сидела возле него.
– Я знаю. Она уехала.
– А вы кто ему будете? Пауза. Потом:
– Я ему буду любовница.
– Не понял?
– Почему? Я хорошо говорю по-русски.
– Повторите, пожалуйста, кем вы приходитесь капитан-лейтенанту Зайцеву.
– Повторяю, пожалуйста. Я ему прихожусь любовницей.
Доктор, майор медицинской службы никогда в жизни не встречался с тем, чтобы это слово спокойно произносили применительно к себе. Без осуждения, без обиды, без сарказма просто, служебно.
Вы кто? Я – майор. А вы кто? Я – любовница. Шутка, подумалось ему. Однако девушка говорила совершенно серьезно. Большие зеленые глаза смотрели на доктора печально. И в то же время – лукаво. Пухлые губы шевельнулись и сложились если не в улыбку, то в намек на нее.
– Я серьезно вас спрашиваю, – сказал майор, стряхивая очарование.
Дзинтра кивнула. Потом сказала, грустно вздохнув:
– Вас смущает слово "любовница"? Но в нем, ведь, нет ничего плохого. Оно образовано от слова "любовь". И я люблю этого человека.
Майор медицинской службы спросил озадаченно:
– И что теперь?
– Теперь, – оживилась Дзинтра, – отведите меня к нему в палату и на полчаса оставьте с ним наедине.
– Как так?
– Никого не впускайте полчаса.
– Сам-то я могу…
– Нет-нет. Сами тоже… Только я и он.
– Но он же без сознания.
– И не приходит в себя?
– Приходит. Но ненадолго.
– Я помогу ему.
– Не могу. Я его лечащий врач…
– А я любовница. Это важно.
Майор задумался. Несуразные, неуставные, даже, можно сказать, антинаучные мысли подняли переполох в голове, облысевшей в медотсеке подводной лодки. Черт их разберет, этих прибалтов! Он махнул рукой и сказал:
– Ладно. Полчаса. Идемте.
Мартын открыл глаза и увидел перед собой женское лицо. У него мало-помалу уже выработался цикл: открыл глаза. Увидел Лизу. Вернулся во мрак. Мартын прикрыл веки. Но что-то шевельнулось в полусонном мозгу, что-то непохожее… Он открыл глаза. Это не Лиза. Мираж. Зажмурился. В голове шумело. Сквозь этот шум, напоминающий шум моря, донесся звук тихого, теплого голоса. Незатейливая мелодия латышской песенки. Веки, тяжелые, как иллюминаторные броняшки, приподнялись, связав Мартына с внешней жизнью. И эта внешняя жизнь не оставила его безучастным. Продолжая напевать, Дзинтра коснулась пальцем его губ и со словами "ну, смотри, смотри" расстегнула кофточку, под которой не было белья. Она ласкала свои груди, мяла их, терла друг о друга, теребила соски. Мартын уже не закрывал глаз. Он почувствовал, что где-то под панцирем гипсовых стяжек зашевелилась жизнь. Дзинтра взглянула на часы. Пора. Она попрощалась с Мартыном нежным прикосновением, моментально привела себя в порядок и, выйдя из палаты, кивнула лечащему врачу, который шел ей навстречу. Врач посмотрел на нее вопросительно. Дзинтра слегка кивнула, прикрыв веки. И опять намек на улыбку тронул ее губы. "Чудеса", – подумал майор медицинской службы.
* * *
Должно быть, пьяная судьба,
Разделывая дыню,
Наслала Божьего раба
На Божию рабыню.
Лиза точно знала, что не только не должна думать о неожиданном любовнике, но не должна даже помнить о нем. Случилось какое-то наваждение, помутнение разума. Ошибка, единичная, локальная ошибка. Забыли раз и навсегда. И никогда, никогда больше… И вдруг обнаружила, что, повторяя емкое слово "никогда", наводит макияж, одну за другой прикидывает блузки, то есть, готовит себя к тому, чтобы понравиться мужчине. И словно против своей воли, словно под гипнозом, выходит на улицу, останавливает такси и едет к судоремонтному заводу.
Командир снял с рычагов тяжелую трубку внутреннего телефона и набрал "двойку".
– Слушаю, Бравый, – раздался голос замполита.
– Заместитель, как дела у Зайцева? – спросил командир.
– Идет на поправку, я вам докладывал.
– Новых проблем не появилось?
– Никак нет, – не слишком уверенно ответил замполит.
– Вас жена Зайцева ожидает на проходной. Сходите, побеседуйте.
Замполиту почудилась в последней фразе какая-то каверза. Он рассеянно ответил "Есть!" и в смятении чувств положил трубку. Ситуация выходила из-под контроля. Замполит Бравый был волевым человеком. Упорно делая военно-политическую карьеру, он неустанно укрощал неуемную половую доминанту. Но время от времени эта неуемная доминанта торжествовала, преодолевая сопротивление капитана третьего ранга. Природа брала верх над разумом и службой. Каждый раз, придя в себя после такого сладостного поражения, Бравый старался как можно дальше отскочить от события с тем, чтобы забыть о нем навсегда. В общем, ему это удавалось, репутация оставалась сухой, не подмоченной, и должность заместителя начальника политотдела с присвоением очередного звания дразнила своей доступностью. Он представлял себе погон парадной тужурки не с одной, а с двумя звездами и сладострастно жмурился. Что преобладало в нем: жажда очередной звезды или жажда очередной женщины? Повседневно – жажда, конечно же, звезды, а в периоды затмения… Но к черту, к черту затмения! Приказ: вычеркнуть, и все. Что было, то было. Вернее так: что случайно было, того вовсе и не было, и не будем сбиваться с генерального курса.
С генерального курса партии.
С генерального курса корабля.
С генерального курса военно-политической карьеры.
– Здравствуйте, – сказала Елизавета, глядя в сторону. – Как неудобно, что к вам нельзя позвонить из города!
– Здравствуйте, – ответил замполит Бравый, тоже глядя в сторону. – Слушаю вас.
– Вы… пожалуйста… придите сегодня ко мне в гостиницу – глухим, враждебным голосом проговорила Елизавета. – Мне нужно с вами поговорить…
Ничего более убедительного она не придумала, да и придумывать не хотела. Она не желала, не желала никакого продолжения отношений! Не желала, но спросила, все также глядя в сторону:
– Придете?
– Это нужно? – уточнил замполит, так и не взглянув на собеседницу.
– Не знаю… Нужно!
– До свидания! – неопределенно отреагировал Бравый.
– До свидания…
После обеда командир зашел к нему в каюту.
– Ну что там с женой Зайцева?
– Не пойму, – пожал плечами Бравый. – Какие-то вопросы у нее накопились. На проходной было неудобно разговаривать. Просит зайти вечером в гостиницу.
– Ну что же, сходите, – криво усмехнулся командир. – Не надо ее излишне раздражать. Она, я думаю, догадывается, что ее благоверный сбился с курса и принял влево по компасу. Постарайтесь смикшировать это дело. Чтобы без скандала обошлось, без жалоб в политотдел и так далее.
– Постараюсь
– Кстати анекдот: чем женщина удерживает мужчину? Значит, так: немка – питанием. Англичанка – воспитанием. Француженка – телом. А русская – политотделом.
– Остроумно! – замети, через силу улыбаясь, дисциплинированный замполит.
– Ну, я на вас надеюсь. Чтобы – не по этому анекдоту.
– Есть! – озабоченно вздохнул Бравый, и прикрыл дверь за командиром эскадренного миноносца.
– Не придет, не придет, – говорила себе Елизавета. – И хорошо, и не надо, и не было ничего….
Раздался легкий стук, дверь отворилась, и Бравый шагнул через порог. Он был хмур и едва выдавил из себя "добрый вечер".
– Добрый! – с каким-то злым отчаянием ответила Лиза и скинула с себя халат. На ней остались только бюстгальтер и домашние тапочки. Она повернулась спиной к гостю и наклонилась над столом. Бравому показалось, что ее ягодицы шевелятся. "Нет"! – воскликнул замполит и моментально расстегнул ширинку. Через минуту от стола раздалось:
– Сильней!
Бравый ухватил женщину за бедра и стал рывком натягивать на себя, ударяясь низом живота о теплые, покрытые нежной влагой округлости.
– О! – простонала Елизавета. Еще! Еще!
Бравый поднажал. Из груди его вырвался хрип. И тут ему показалось, что все: он работает на полную мощность и резервов взять неоткуда. Он на мгновение ослабил напор. И вдруг рассмеялся: вот они резервы! Умелым движением расстегнул застежку бюстгальтера, и догадливая Зинаида тут же выпростала руки из лямок. Молодые, не знавшие кормления, груди свободно задышали, ожидая ласки. Сильные худощавые, поросшие черными волосами руки, сжали податливую плоть, впалый живот прижался к дебелой спине, резервные силы с каждым посылом тела увеличивали давление, проникновение дошло до каких-то мягких и нежных губ, которые там, в женских недрах словно целовали неутомимую головку замполитовского члена.
– А-а-а! – закричал замполит Бравый, который, несмотря на немалый амурный список, в жизни еще такого не испытывал.
– А-а-а! – закричала и Елизавета, и два крика слились в единый крик, так же, как два потрясения слились в единое потрясение ставшего на мгновение единым организма.
"Еще чего не хватало! – думал замполит, ощутив прилив какой-то нежной заботливости, когда они, обессиленные, шли к кровати, поддерживая друг друга. – Никаких соплей. Одеваемся и уходим". Он рухнул на кровать и прикрыл глаза. Елизавета же пошла в ванную. Зашумел душ. Когда она вернулась, исполненная радостной свежести, Бравый был еще раздет. Через мгновение он оказался в ее объятиях. Еще через мгновение – в ней.
Помягчела и Елизавета. Если раньше она прямо ненавидела Бравого за то, что он вызывал в ней приступы необузданной страсти, то теперь чувство ненависти сменило чувство не знакомой прежде нежности. Она перебирала его смоляные волосы, проводила пальцам по лицу, иногда брала ослабевшую ладонь кавалера, подводила ее под левую грудь – так, чтобы в ладонь торкалось разбуженное сердце. И неузнаваемо мягким голосом говорила слово "Юра". Бравый отвечал на ласки сдержано: контролировал себя. В двадцать три часа он покинул любовницу и отправился на корабль.
* * *
Ах, осень, ах, голубушка моя…
Это был не просто ворох кленовых листьев, а искусно подобранный букет, в котором переливалась вся палитра осени. Просторный госпитальный двор был полон опавшими листьями. Они шуршали под ногами и громоздились в кучах, куда по субботам сгребал их технический персонал. Но букет в руках Дзинтры был особенным, будто взятый из какой-то другой, более нарядной осени.
– Отчего они такие нарядные? – спросил, улыбаясь, Мартын.
– Тебе нравится? Я их погладила утюжком.
Так славно сказала, итак старательно произнесла ласкательное слово!
– У тебя есть латышско-русский словарь? – спросил Мартын.
– Обязательно. А почему ты спрашиваешь?
– "Утюжок" специально вычитала?
– Ты такой догадливый!
"Все, – подумал Мартын. – Лучше ничего не бывает в жизни. Ничего другого и не надо". Он попросил:
– Спой.
Они сидели на садовой скамейке, полуобернувшись друг к другу. Вечернее солнце пригревало спины. Их причудливо увеличенные тени лежали на некошеном газоне. Дзинтра не удивилась просьбе. Только спросила:
– Ту самую?
Мартын кивнул. Она принялась напевать вполголоса латышскую песенку. Он слушал, прикрыв глаза. Потом она спросила:
– Тебя навещают твои товарищи?
– Откуда? Корабль в море все время. Один раз замполит приходил, но это так, по долгу службы.
– А жена?
– Жена была пару раз. Но она уехала. У нее кончился отпуск.
Помолчали.
– Марис Путрайм наведывается. Гостинцы приносит, как ребенку.
Дзинтра усмехнулась:
– Еще бы! Ты спас его. Он тебя чуть не убил, а ты его спас, отказался от обвинения. Зачем ты его спас? Ты его пожалел?
– А тебе его не жалко?
– Мне жалко тебя.
– Знаешь, приходили ко мне его родители. Их было, действительно, жалко.
– Знаю, знаю.
– Я, ведь, почти побывал по ту сторону жизни. Возвращаясь из забвения, я неторопливо думал. Я ведь тоже вел себя дерзко. И дерзко бил. И потом у меня было время поставить себя на его место. Приезжает чужой парень, говорит на чужом языке. Наводит свои порядки. А человек – самбист. Смотреть должен? Я бы на его месте тоже… Посадили бы его на десять лет. Жизнь загублена. Кому лучше? Или латыши стали бы лучше относиться к русским?
– Вот ты какой! – удивилась Дзинтра. – Я и не знала!
– И еще я подумал: ведь ты спасла меня любовью. И во мне живет любовь. И нет ненависти.
Тут глаза Дзинтры повлажнели. Да что там – "повлажнели"! Крупные слезы омыли ее глаза и потекли по щекам.
– Я очень сильно люблю тебя, – прошептала она. Нечеловечески. Как инопланетянка.
– Я тоже люблю тебя нечеловечески! – заявил потрясенный артиллерист.
– Давай я украду тебя из госпиталя в субботу, – предложила девушка.
– Давай! В воскресенье все равно спячка. Ни процедур, ничего.
Он подумал.
– Привези плащ какой-нибудь твоего отца и любые брюки. Можно – спортивные, чтоб натянуть сверх пижамы.
– О-кей! – лихо откозырнула Дзинтра – А как же ты выйдешь за территорию? Не через забор же!
– Через забор, конечно, не солидно. Я со сторожем договорюсь.
А ты о такси позаботься.
Зачем? – удивилась Дзинтра. – Я с отцом договорюсь. Мы с ним приедем на "Запорожце". – Она засмеялась:
– Ты со сторожем, а я – с отцом.
– Добро! – на морской манер ответил мамонт нарезной артиллерии. Тихое веселье разлилось по его, возбуждая внутренние силы не хуже, чем введенная внутривенно глюкоза. Он медленно возвращался в палату, неся роскошный букет отутюженных осенних листьев. Он нес их осторожно, словно сосуд, наполненный драгоценный влагой. Словно боялся расплескать переполнявшее его чувство.
Желтый, как осенний лист, "Запорожец" подкатил к госпитальным воротам. В проходной сквозь захватанное стекло наблюдалась фигура сторожа. Из "Запорожца" выбралась девушка с большой тряпичной сумкой. Она с удивлением заметила, что сторож был одет в госпитальную пижаму. И стоял, широко расставив ноги и выпятив грудь, совсем, как милый ее сердцу Мартын. Да, он стоял совсем, как Мартын, потому что это и был не кто иной, как Мартын Зайцев, артиллерист эскадренного миноносца "Озаренный".
– Мартын, ты что тут делаешь?
– Сторожу госпиталь, – с важным видом ответил выздоравливающий Мартын.
– А сторож?
– А сторож побежал за бутылкой. Он без нее тоскует.
– А как же… Мы, вот, приехали с отцом.
– Подожди немножко. Я же не могу бросить пост. – Он кивнул на сумку. – Это одежда?
– Да-да. Одежда.
– Оставь ее. Я сейчас переоденусь, а ты подожди в машине.
– А он тебя выпустит?
– Кто? Сторож?
– Сторож.
– А как же! Бутылка же за мой счет!
– Ах, Мартын! – засмеялась Дзинтра.
– Ах, Дзинтра, – тихо сказал Мартын.
Тем временем и сторож не замедлил явиться. Он скромно протянул Мартыну полиэтиленовый пакет с булькающим продуктом. Мартын отвел его руку:
– Оставь себе.
– Всю что ли?
– Всю – ответил Мартын, натягивая плащ поверх госпитальной пижамы.
– Ну, ты даешь, командир! – восхитился сторож.
– Смотри, на вахте не напивайся, – посоветовал Мартын, покидая помещение.
– А где же? – ворчливо заметил сторож. – Дома что ли? Так дома баба не даст.
Но Мартын Зайцев этого уже не слышал.
Имант, отец Дзинтры, широко улыбаясь, с чувством пожал Мартыну руку и усадил в машине рядом с собой. Вел себя, как настоящий тесть по отношении к настоящему зятю. Это было странно. Ведь, Мартын, что ни говори, соблазнил его дочку, будучи женатым человеком. Но ни в машине, ни потом, за ужином, вопрос этот не только не поднимался, но как бы даже и не существовал – ни в каком намеке на определенную двусмысленность положения. Ехали, между тем, не молча, говорили о всякой всячине: о погоде, о недавнем шторме, о погибшем траулере. В газетах ничего об этом траулере не сообщалось, а он погиб, и люди погибли, рыбаки. И о певице Нехаме Лифшицайте, которая, нате вам, взяла и уехала в Израиль. Что ей в Латвии не пелось в Риге? И только один раз, после паузы, Имант сказал:
– Все же ты молодец, Мартын, что не стал сажать этого паршивца. Это великодушно.
Несколько букетов из сухих листьев украшали комнату. Все дело было в оттенках. Красная ржавчина, бронза, охра и ультрамарин плавно перетекали одно в другое.
– Экибана? – улыбнулся Мартын.
– Ну, что ты! Это просто… просто… гаммы на пианино. Гаммы осени. Я люблю осень. У Яниса Райниса… Знаешь Яниса Райниса? Мартын покраснел, напрягая память. Что-то было в школе, в десятом классе… Литература народов СССР… Чуть не бухнул: "Это поэт народов СССР". Спасла сообразительность:
– Латышский поэт, да?
– Да. У него есть такие строчки… По-русски будет примерно так: "Ах, осень, ах, моя голубушка, вы слишком увлеклись переселеньем и отправили в теплые края любовь"… Глаза ее стали печальными и, как показалось Мартыну, – влажными.
Тут Мартын возьми да и выпали безо всякой подготовки:
– Я люблю тебя!
– Ох! – вздохнула Дзинтра. – А нашу любовь осень не отправит в далекие края?
– Не отправит, – сказал Мартын. – Кто ж ее куда-нибудь отправит, если она возвратила меня к жизни?
– Какой ты милый!
Да что же это такое! Что она ни скажет, – Мартына, словно жаром обдает.
Тут он задал совсем уж глупый вопрос: Мы будем вместе спать? Дзинтра засмеялась:
– А зачем же я тебя украла из твоего госпиталя?
Она потушила свет, чтобы Мартын не стеснялся раздеваться. Через несколько секунд они уже лежали в постели. Рука девушки определилась между ног возлюбленного.
– Какой большой и горячий, – прошептала она. – Войди в меня скорей. Я хочу, хочу, хочу!
На этот раз Мартын стал останавливать подругу:
– Подожди немного, я хочу сначала увидеть тебя руками.
– О. боже!
– У меня мало рук. У меня только две руки. Они не могут сразу…
– А глаза могут?
– Глаза – могут! – выдохнул Мартын.
– Так смотри же на меня, Мартын! – с несвойственной ей запальчивостью воскликнула Дзинтра и, скинув халат, стала медленно поворачиваться перед Мартыном, легкими движениями лаская возбужденное тело. – Смотри, смотри на меня, я вся твоя, вся без остатка.
И Мартын заплакал.