Над моей пропастью,
У самой лопасти,
Кружатся глобусы,
Старые фокусы.
Я же расплакалась,
Я не железная…
Песня Земфиры. Любимая песня Рины. Может, Земфира поет бесподобно. Но сейчас, на площади Курского вокзала, не было Земфиры, а была Рина. И она пела так! Земфира отдыхает.
Краешком глаз Рина поглядывала на Кабана, Шоника и Медведя. Как они отреагируют на ее выходку? А в общем-то – наплевать. Нет, почему же плевать? Ее уже давно подмывало спеть для них, но теперь, наверно, неподходящий момент она выбрала.
Пацаны о чем-то оживленно болтали с кавказцами, а потом стали по очереди оборачиваться на Рину, заметно офигевая. Наконец, все они замолчали, таращили на нее глаза и слушали. Кавказцы – тоже.
Живописная была картина. На контрасте, как выразился бы Кабан. Посреди вокзальной площади, унавоженной окурками, пустыми пачками из-под сигарет, опорожненными банками и бутылками из-под пива, между двух колонок, перед стойкой с микрофоном, в свете фонарей вырисовывалась миниатюрная фигурка, как бы даже чуть-чуть паря над нагретым за день асфальтом и, перебирая пальчиками струны гитары, пела чистым, тоненьким-тоненьким голосом.
– Ух ты!.. – восхищенно выдохнул Кабан. – Полный крышеснос…
– Бля! – только и сказал Шоник.
– Она кучу денег нам принесет, – шепнула Оленька.
Только Медведь молчал, странно как-то глядел на Рину.
– Хер с ними, с деньгами, – отмахнулся Кабан. – Деньги мы сами накуем… Смотри, она будто из воздуха соткана…
Прозрачная…
Прохожие замедляли шаги около Рины. Выкладывали деньги на гитарный чехол. Многие, остановившись, так и не уходили. Ашот шаром прикатился от палатки, оставив ее на своих женщин. Оленька присела на одно колено и влюбленными глазами пялилась на Рину. Даже с кичливых кавказцев слетела всегда тщательно поддерживаемая напыщенность, они, позабыв думать, как выглядят со стороны, без малейшей рисовки слушали Рину и смотрелись при этом как обыкновенные лохи.
Рина кончила петь. Площадь взорвалась аплодисментами, вспугнув голубей. Рина смутилась, не знала, куда деваться.
Ваграм, опомнившись, принял привычную горделивую осанку и очень громко произнес: "Вах!.." Ашот оценивающе цокал языком, мол, высокий класс.
Шоник между тем собрал с чехла деньги и шустро пересчитал. Глаза у него стали больше пятирублевой юбилейной монеты. Он подскочил к Кабану:
– Слышь… да она триста семьдесят рэ сделала, бля!.. За один, бля, номер…
Кавказец взял Кабана за локоть.
– Кто это?
– Рина… Она с нами… Новенькая…
– Значит так, Кобан! – громко, чтобы все вокруг слышали, сказал Ваграм. – Передай всем… Кто к этой девочке протянет руки – от нас патом протянет ноги… и… следи за ней… Понял?
– А то нет… Конечно… Всем передам, Ваграм.
Кавказец прошествовал к Рине.
– Умница… Прямо сюда попала, – он приложил ладонь к груди. Потом вытащил из кармана зеленую купюру. Держал ее так, чтобы всем было видно, что это пятьдесят баксов. Вручил Рине. – Это тебе! От меня… Ты их честно заработала.
Пятерка так же внезапно удалилась, как и появилась.
Ашот протиснулся к Рине, чмокнул в одну щеку, в другую – и пылко произнес:
– Не зря у тебя такое рэдкое имя! Ты сама рэдкая дэвушка! Кофе для тебя – всэгда бэсплатно! Пей, сколько захочешь и когда захочешь.
Ашот подпрыгивая, покатился к своему заведению.
Рина, офигев от этой кутерьмы и от самой себя, спросила подошедшего Кабана:
– А кто они такие? Ну, эти… Которые лица кавказской национальности…
– А это, подруга, карманники. Самые уважаемые люди на вокзале. Ты теперь можешь хоть ночью тут в золоте ходить – тебя никто пальцем не тронет. Здесь слово Ваги – закон. Очень тебе повезло, Риночка…
Они работали еще около часа. Рина больше не пела, хотя парни и предлагали ей исполнить любую песню на выбор. Слишком мощным потрясением стал для нее первый успех на публике. Она перегорела и чувствовала, что в этот вечер голос уже не подвластен ей.
Наконец Шоник поднял руки и скрестил их над головой – все, сворачиваемся.
Пацаны, сразу как-то обессилев, устало чехлили гитары. Оленька раскладывала деньги на четыре кучки прямо на чехле.
– С Риночкой поступим так, – рассудил Шоник. – Пятьдесят баксов, что Вага тебе подарил, ты в общий котел не вносишь. Они твои, кровные. А за твою песню – вот от нас две сотни. Держи… Это по-справедливости, Рина.
– Я и не спорю.
– Лады.
Ну вот… Деньги поделены, колонки и стойки грудятся в одной кучке, гитары за плечами… и обиженный пьяный народ вокруг. Обиженный потому, что концерт закончился.
– А что теперь? – спросила Рина.
– Можешь дуть домой, – пожала плечами Оленька.
– Она останется, – сказал Кабан.
– Мне нельзя домой, – сказала Рина. – Без мобильника, без долбаного стадола. А главное – без "Макарова"… Отец прибьет…
– Извини, не в теме, – сказала Оленька.
– Стадола?! – удивился Медведь. – Никогда бы не подумал, что ты тоже трескаешься.
Шоник достал из кармана две ампулы:
– Буторфанол подойдет?
– Да не я трескаюсь… Это папа мой трескается…
– То есть… он тебя, получается, за ключами от рая послал? А ты тут, получается, с музыкантами прохлаждаешься? Нехорошо…
– Закрой рот! – рявкнул Кабан. – Ей этот стадол ебучий всю судьбу изговнял.
– Я же не знал, – Шоник отвел глаза в сторону.
– Хватит лаяться, – вмешался Медведь. – Мы что собирались сделать, а?
– Что?
– Как говорит Сеня-газетчик? До мирового катаклизма остается…
Его слова заглушил веселый крик:
– … тридцать тире пятьдесят лет!
– Поэтому – что? – теперь уже Кабан дирижировал. – Кошельки нашим поклонникам облегчили?
– Облегчили!
– Ну – и?..
– Бухать!
– И ширяться!
– Бухать, ширяться и кайф словить!
– Тогда – вперед! – скомандовал Кабан.
Музыканты подхватили колонки и заспешили в переход. Свято место пусто не бывает. Там уже занимал свою нишу Вова-баянист. Как правило, весь вечер он исполнял только одну песню – "Таганку", ее единственную из своего хилого репертуара он мог пропеть от начала до конца. Вова-баянист особой конкуренции не составлял. Зачуханный, лохматый мужик, он приходил сюда исключительно для того, чтобы заработать на пару бутылок водки.
Пацаны пошли поздороваться, а Оленька осталась с Риной.
– Солнышко, щас надо будет аппаратуру вписать, – сказала Оленька.
– Что значит – вписать? – Рина еще не все богатства диалекта освоила, на котором общались ее новые друзья.
– Ну… мы же не будем по Москве с колонками и гитарами гулять. Тяжело. Вот ребята щас заплатят охраннику полтос и до завтра у него в каморке все оставят.
– А, вот теперь – да, понятно… А че это ты меня солнышком назвала?
– Ну… потому, что солнце – символ жизни, любви и радости. И еще потому, что это моя любимая песня. Звезда по имени солнышко. Цой пел, – так вот ловко ушла от вопроса Оленька.
Ребята подошли. Шоник был чем-то очень недоволен.
– Я его, кунэм, мамин рот делал. Сучара! Погань подзаборная!
– Чего случилось? – спросила Оленька.
– Да эта прорва, до денег жадная, мент… Олег Черенков!.. Я его душу топтал… Решил теперь по сотне с музыкантов брать!
– Что? – Оленька выпучила глаза. – Кто тебе сказал?
– Вова-баянист сказал… Ну, падла, Олег Черенков, ментовская его шкура. Хрена я теперь в его смены петь буду… И всем скажу, штоб не пели! Пусть, сука, барыг своих качает. Нам и так не сахар тут петь, опричник, маму его!
Вернулся Кабан.
– Шоник, не грузи! Просто два дня на "Добрынинской" петь будем и все. Там и бесплатно, и играют мудаки какие-то… убивают переход. Мы там не меньше сделаем, – утешал его Медведь.
– Не хочу в переходе, – орал цыганенок. – Хочу на улице! На улице и точка… Нах!
– Да не вибрируй ты! Бери колонку. Пошли…
Они дотащились до каморки, сунули Жене-охраннику полтинник. Он принял у них аппаратуру.
– Неплохо мужик зарабатывает, – сказала Рина.
– Это он не зарабатывает! Это он подрабатывает. Зарабатывает он не так, – сказал Кабан.
– Ну да, он же охранник.
– Нет, Рина. Охранник – это для виду.
– А что тогда?
– Ну вот, посмотри, где Вова-баянист стоит.
– Где? У стенки? Напротив палатки?
– Нет! Вова стоит под камерой!
– И что?
– Не въезжаешь?
– Вова стоит под камерой. Камера с очень крупным увеличением. Когда человек останавливается кинуть деньги, Женя – охранник видит на мониторе, сколько у него в кошельке. Потом Женя-охранник звонит на трубу Ваграму, который с ребятами стоит наверху и ест шаурму у ашотовской палатки. Женя-охранник описывает приметы клиента и Ваграм с ребятами, прямо с шаурмой в руках, приседают ему на карман. А потом отстегивают Жене-охраннику тридцать процентов! Так-то вот! Не пыльно?
– Обалдеть можно! – ответила ошарашенная Рина.
– А то! Вокзал живет по закону айсберга. Одна часть видна всем, а другая часть видна только тем, у кого зрение иначе устроено, – теперь Медведь решил просветить Рину. – Невидимая система работает четко, без сбоев и отклонений.
– Какая это система? – спросила Рина.
– Купил – ширнул – съел – выпил – украл – купил. И дальше по кругу! – сказал Шоник и заржал. Все тоже заржали.
Пристроив аппаратуру, они отправились в здание вокзала. После работы первым делом требовалось подкрепиться. Прошли через зал ожидания, спустились вниз, в кафе, где вполне можно было перекусить всего за тридцатку. Медведь подошел к кассе, привычно заигрывая с Ирой-продавщицей, заказал всем по котлете, гарнир – макароны с майонезом, по кусочку хлеба и по стакану чая.
Ели молча, сосредоточенно.
Рина капитально проголодалась, котлета и макароны казались необыкновенно вкусными, а порция показалась маленькой. Она с удовольствием еще бы одну такую оприходовала. Но Рина тут же забыла и думать об этом. В кафе вошел высокий, фактурный весь из себя парень, обалденно то есть красивый. Серьга в ухе, гитара за спиной. Он оглядел зал и направился прямо к их столику.
– Цыган! – радостно взвизгнула Оленька.
Рина, обомлев, глядела, как Цыган приближается. Медленно и картинно.
Кабан наклонился к Рине, сказал негромко:
– Ща начнется… Великий актер выходит на сцену. Ты молчи и смотри. Дай ему минут пять просраться, хвост пораспускать. Потом он сам тебя заметит.
Кабан знал, что теперь начнется угарное веселье. Он давно дружил с Цыганом, хорошо изучил его натуру. Цыган от природы был умный и очень хитрый. Он был удачливым вором, потрясающе играл на гитаре, шикарно пел, кололся и любил пустить пыль в глаза. Цыган долго верховодил в их группе, был по возрасту самым старшим среди них, но постепенно начал сдавать позиции. От него первенство как-то само собой переходило к Кабану, который был младше Цыгана на пять лет. Интуиция без всякой корысти подсказывала Кабану, что его друг в общем-то слаб характером. Он это определил странным образом, будучи свидетелем его многочисленных романов. В Цыгана девушки влюблялись с первого взгляда, буквально падали в жаркие цыганские объятья. Но спустя некоторое время бросали его. Все девчонки. Все! Без исключения! Не он их, а они бросали Цыгана. И это говорило о многом, если хорошенько пораскинуть мозгами.
В отличие от Цыгана, Кабан был неизменно честен с друзьями и совершенно не зацикливался на собственной персоне, как был зациклен Цыган на себе любимом. У Цыгана была противная манера: он внезапно исчезал на несколько дней, чтобы поработать исключительно в личных интересах. Он всегда скрывал от приятелей свои доходы. Кабан так не мог. Выросший с трех лет в детдоме, он привык делиться последним. С малолетства он не привязывался к шмоткам или игрушкам, ничего своего у него не было, потому что воспитатели вдалбливали в головы воспитанников, что все у них общее, а общее, значит, ничье. Впрочем, странности в поведении Цыгана, его залеты, не мешали Кабану дружить с ним, называть братом. Здесь все со своими странностями и залетами. Каждый из них волен поступать, как взбредет в голову, лишь бы не нарушать правил, принятых на Курском вокзале. Правил невидимой его части, подводной, как определил Медведь. А он все-таки целый год проучился в институте. Значит, с башкой у него все в порядке.
Цыган подошел к их столику.
– Вы просто офигеете, – еще на ходу начал он. – Утром поехал на кольцо поработать: сдернул одиннадцать тысяч рублей! Купил ЭТО. Вмазался. Меня та-ак вшторило! Погнал на Киевский. Купил двадцать пять роскошных роз! Своей подарил. Потом мы в кино пошли. Естественно, в "Атриум". Сели на задние ряды, и она сделала мне прямо там! Прикиньте, прямо во время сеанса… Это было… монопенисуально.
Умел Цыган произвести впечатление.
Рина старалась не смотреть на него, но не выдержала, подняла шальной взгляд и спросила:
– Сдернул – это как? В смысле, из кармана вытащил?
– Ой… – актерствуя, изумился Цыган. – Ой, не заметил… А вы, пардон, кто? Как вас зовут?
– Рина.
Она протянула ему руку. Цыган, рожа протокольная, поцеловал ее так, как принц целует руку принцессе, церемонно, едва касаясь губами.
– Новенькая?
– Ага! – с набитым макаронами ртом ответил за нее Шоник. – Поет, охуеть можно. Вага ей пятьдесят баксов отстегнул.
– Это рекомендация, – с уважением произнес Цыган. И веско добавил, лучась всей мордой, как какой-нибудь народный артист, типа, Олег, блядь, Табаков. – А меня Цыганом зовут. Вы, наверно, уже поняли…
Кабан смекнул, что сейчас его можно раскручивать по полной программе. Он горы горазд свернуть, луну с неба достанет, выкаблучиваясь перед Риной.
– Слушай…
– Да, Кабанчик, я весь внимание…
– Мне… то есть Рине… трубка нужна. Поможешь?
– Не вопрос, братуха! Пять минут! – Цыган скинул гитару, сунул ее Шонику, ошарашил Рину заумными словами. – Ради вас я готов пойти и выпить цикуту… А мобила – это вообще без проблем.
И вышел из кафе, такой понтовый – отдаться мало.
Глядя ему вслед, Рина спросила Кабана:
– Че он пошел пить? Цикуту? Что это такое?
– Забей, – ухмыльнулся Кабан. – Он тебе еще причешет на уши.
Рина испытывала к Кабану дружеское расположение, а с другом можно быть откровенной.
– Кабанчик, миленький, кажется, я на него запала. Он вернется?
– Да щас, на перроне отработает кого-нибудь, – окинув Рину снисходительным взглядом, ответил Кабан.
Оленька тесно придвинулась к Рине. Обдала жарким дыханием.
– Понравился тебе Цыган?
– Жутко клевый парень, – сказала Рина.
И завеялся чисто женский разговор, откровенный и бесстыдный.
– Он всем нравится, – ответила Оленька. – Только это дохлый номер. Теперь он кроме своей жены никого не видит и не слышит… ну, из девушек.
– Жены? – с удивленной ревностью спросила Рина. – Он что, женат?
Оленька рассмеялась.
– Здесь время от времени все женятся или выходят замуж. Особо никто не афиширует. И так все ясно. Только Цыган о каждой своей новой подруге, с которой трахается, на всех перекрестках пузыри пускает – жена, жена!..
– Слышь, Оленька, может, он на самом деле о настоящей жене мечтает? О семейной жизни… Не мальчишка ведь уже…
– Вот именно, не мальчишка. О семейной жизни, говоришь? О халявной он мечтает! Цыган – он и на Курском вокзале цыган. Ему женщина нужна для того, чтобы пылинки с него сдувала, чтобы содержала его, красавца. А он будет жить за твой счет. Ради своего удовольствия. Между прочим, я тоже была его женой… Почти месяц… А потом послала его к ебене-фене. На хрена мне нужна чужая головная боль! А трахаться с ним – это, конечно, нечто…
Оленька вздохнула.
"Плевать я хотела на всех его жен, все равно он мне понравился", – подумала Рина.
Цыган вернулся спустя четыре минуты с неплохой такой трубкой Nokia.
– Вот! – он гордо выложил ее на стол.
– Рабочий? – спросил Медведь.
– А то! Развелось лохов, блин. Раз ты заказывал, отдаю по-божески… Тысяча двести… Это – по-божески!..
Взаиморасчеты здесь были в порядке вещей, но на этот раз крохоборство Цыгана заело Медведя. Ты же пыжишься изо всех сил, из жопы лезешь, чтобы ей понравиться, ну так сделай широкий жест – подари девушке трубку, что тебе стоит, зараза… У Медведя был какой-то необъяснимый негатив по отношению к Цыгану.
– Сдача будет? – Рина протянула ему пятьдесят Ваграмовых баксов.
"Красава, с достоинством держится", – мысленно похвалил Кабан. Его тоже покоробило ципачество друга.
– Ща посмотрим. – Цыган порылся в барсетке и сунул ей сдачу.
– Спасибо!
– Да не за что. Блин, вот если бы весь день здесь работал. Миллионером бы стал!
– А че же не стал? – спросила Рина.
– Ваграм с дагестанцами никак не могут вокзал поделить. Меня и те зовут, и эти. А я – вор-одиночка. Мне их разборки ни к чему. В любом случае крайним будешь. Поэтому мне разрешили только на кольцевой работать. Типа стабильность дохода им не сбивать. Вот так. Ладно, хватит обо мне. Какие у вас новости? Рассказывайте…
– Плохие у нас новости, – сказал Медведь.
– Олег Черенков теперь по сотне берет! С нас! Теперь на одни отмазки будет уходить две сотни, – ответил Кабан, отодвинув тарелку.
– Вот гондон, а! Ну, это я разрулю. Поговорю с Ваграмом. Он разберется.
– Не забудь.
– Обещаю!
– Супер…
– Ну, я пойду, а то жена ждет!
– Оставайся. Вместе оттянемся.
– Не могу, обещал. Иначе она рассердится. Вы где сегодня ночью?
– В подъезде. В ночнушке.
– Ну давай, удачи всем вам, – он обратился к Рине. – И вам удачи. Персонально. Если бы я не был женат, я женился бы на вас.
Рина не нашла, что на это ответить.
Цыган ушел.
Пацаны пошли потрепаться с Ирой-продавщицей. Нужно поддерживать добрые отношения с нужными людьми.
Рина разбиралась в новом мобильнике. Вот так быстро, пять минут и мобила!
– А тут все делается быстро, – сказала Оленька – будешь тормозить – сама станешь жертвой. Надо будет симку в твоей мобиле сменить. Попроси Кабана.
Лавируя между машинами, чуть ли не до инфаркта доводя водителей, они пересекли Садовое кольцо. Шли старыми московскими проходными дворами, каким-то чудом сохранившимися даже не от прошлой, а от позапрошлой жизни. Забрались в заброшенный дом, предназначенный на снос. Поднялись по лестнице на последний этаж, оттуда проникли на чердак. Здесь было нечто, сооруженное из досок, в виде стола.
Кабан запалил свечу. Заплясали размытые тени.
– Ну, пацаны – сытого всем прихода!
Шоник раздал ампулы. Кабану – две стадола, Оленьке – одну буторфанола, себе – то же, что Оленьке, но две ампулы. Медведю ничего не дал, так как Медведь не ставился. Он пивом немеренно накачивался. Это его вполне устраивало. Ну, и ради бога. Он пристроился в стороне, отхлебывал свое пойло с отлетным видом. У него постоянно был отлетный вид, и он почти всегда молчал.