Атмосфера пропыленного чердака тягостно подействовала на Рину. Всего этого она насмотрелась дома. Получается, от чего ушла, к тому и пришла. Только с другого бока.
Шоник первым вогнал себе дозу. Уселся на стол, закурил и отрешенно произнес:
– О-о, понеслась душа в рай…
Потом Кабан поставил Оленьку и поставился сам.
Три минуты прихода. Гнетущая тишина. У Рины на лице гримаса. Медведь один обратил на это внимание, подошел и спросил участливо:
– Чего приуныла?
– Так… Отца вспомнила.
– Ну-у… по-шли-и отсюда, – протяжно простонал Кабан.
Они выбрались из этого мертвого дома. Рина впереди всех. Выскочила во двор, жадно втянула полную грудь прохладного ночного воздуха.
Кабан, Шоник и Оленька заметно взбодрились.
– Куда теперь? – спросила Рина Медведя.
– Гулять. Маршрут натоптанный. По Садовому кольцу до Павелецкого, потом на Чистые пруды, а оттуда к себе, на Курский.
Как на них ЭТО подействовало! Полчаса назад едва ноги передвигали от усталости, а теперь галопом готовы скакать.
– Чудно, блин. Мой отец вмажется и сидит, тупо уставившись в ящик.
– Это он, наверно, с димедролом смешивал, – авторитетно поставил диагноз Кабан.
Они направились по широкому тротуару в сторону Павелецкого вокзала. Рина в любимое занятие окунулась – пялилась на витрины магазинов, глазела в окна кафе и ресторанов.
У всех барометр настроения резко вверх поднялся.
– Бля-я… – вдруг всполошился Шоник.
– Че? – спросил Медведь.
– Ашота опять продинамили… Нехорошо-о! Надо было рассчитаться…
– Мы забыли, и он забыл. Рина своей песней задурила ему голову.
– Кабан, ты Ашоту потом лаве сам отдай… Нах! – сокрушался Шоник.
– Конечно, отдам.
Рина и Медведь шли, отстав от остальных на несколько шагов, и болтали. Миллион вопросов роился у нее в голове, ей хотелось побольше выведать о всех сразу и каждом в отдельности.
– Ты давно в группе играешь?
– Месяцев пять-шесть.
– А до этого чем занимался?
– В институте учился.
– Бросил?
– Не совсем.
Слова из Медведя хоть клещами вытягивай.
– Что значит "не совсем"? – не унималась Рина.
– Я, видишь ли, подвинутый на компьютерах. Ночи напролет просиживал. Программы разные лепил, по всей мировой паутине шарил. Столько раз сознание терял от переутомления. Однажды вообще у меня крыша поехала… Я почти двое суток провел за компьютером. Меня потом в больнице откачивали. Ну, родители запретили мне и близко к компьютеру подходить. Отобрали технику на хрен. Я психанул, прихватил электруху и ушел к пацанам. Мы и раньше были знакомы, я им аппаратуру налаживал… Иногда играл с ними. Вот и тусуюсь теперь здесь.
– А родители?
– Что – родители?
– Знают, где ты обитаешь?
– Конечно, знают. Это отдельная история, – сказал Медведь и, помолчав, продолжал. – Они не понимают, что я уже не ребенок, а вполне взрослый человек. Как хочу, так и живу.
– А ты именно так хочешь жить?
– Пока да. Мне нравится моя теперешняя свобода. Башли водятся… Сам себя могу содержать… А там, посмотрим. В институт вернусь. У меня академ оформлен. Но под родительскую пяту я уже никогда больше не суну свою башку.
– Быть свободной – это очень трудно, – примеряя к себе слова Медведя, задумчиво произнесла Рина.
– А не свободным быть – совсем мрак, – убежденно ответил Медведь. – Возьми Кабана. Он ради свободы из детдома сбежал. Оленька в деревне жила. С матерью и отчимом. Мать умерла, она к деду ушла… Представляю, какая в деревне тоска и дикость. Бросила она на хер и деревню, и деда. Вот к нам прибилась. Теперь свободный человек.
– А Шоник?
– А Шоник по жизни свободен. Он с пеленок на улицах и вокзалах. У него, кстати, сестренка есть, Надька. Ей девять лет всего, а она знаешь как на гитаре лабает. Это полный крышеснос!
– А почему ее здесь нет?
– Она заболела. Ее Шоник вписал на время к знакомым. Скоро заберет.
– Понятно.
– Аскает она клево. Ведь аскер должен быть маленьким и худеньким и желательно девочкой. Не то, что Оленька.
– А Оленька не играет?
– Нет, откуда?! Где бы ей учиться? Между прочим, Оленька на тебя запала. По уши. Она лесбиянка. Так что, сама секи ситуацию.
– Лады… Меня к этому не тянет, – она засмеялась и, оборвав смех, спросила как-то неестественно глухо.
– А Цыган? Что он из себя представляет?
– Цыган представляет самого себя, – туманно ответил Медведь. – Ты скоро в этом убедишься.
Парни и Оленька, шедшие впереди, остановились.
– Э, слышь… Не отставайте… Миша, маму твою налево, подходим! – заорал Кабан.
Рина и Медведь прибавили шаг.
– Куда подходим? – спросила Рина.
– К "Павелецкой". Тут лучше держаться вместе, – предупредил Медведь и многозначительно добавил: – Потому что это – "Павелецкая". Мы тут гости и не всегда желанные.
Так, сгрудившись, вступили они на площадь.
– Когда у меня была девочка, – пустился в плавание по воспоминаниям Кабан, – мы ходили с ней на "Павелецкую" в кинотеатр "Пять звезд". Я смотрел с ней там "Бугимен", ужастик такой. А теперь у меня нет девочки этой, но я все равно хожу в кинотеатр "Пять звезд"…
Тут его перебил Шоник:
– И каженный раз в туалетных кабинках колешь себе вены, чтобы забыть эту коварную суку Хонду…
– Шоник, ты заебал уже! – взвился Кабан. – Да, колюсь… И сегодня уколюсь. Кого-нибудь это колышет?
– Забей, Кабан, – миролюбиво ответил Шоник. – Я же пошутил.
– Никогда не называй Хонду сукой!
– А суку можно Хондой назвать?
Шоник заржал, свистнул пронзительно, отпугивая стаю знакомых бродячих собак, трусивших мимо них своей дорогой. Ну, что ты с ним будешь делать? Невозможно долго сердиться на такого охломона.
– Не зли собак, Шоник, – попросила Оленька. – Я их боюсь.
– Почему Хонда? – спросила подогреваемая любопытством Рина, допустив непозволительный в этой среде прокол. Но ей простили на первый раз такую бесцеремонность – новенькая, законов не знает.
– Потому что она вся мажорка такая была… – сказал Шоник. – Ее папашка – хозяин автосалона "Хонда" в Москве…
– Не слабо.
– Ага… А я зачуханный детдомовец… Есть разница, да? – С горечью спросил Кабан. – Мы почти год встречались.
– Кабанчик ее своими песнями охмурил. Стихи ей посвящал. Ходил, бля, совсем чеканутый…
– А когда ее пахан пронюхал про нашу любовь, сразу же запретил ей общаться со мной, – рвал свою душу Кабан, охваченный печальными воспоминаниями. – Мне его охрана однажды крепко дала просраться. Вообще могли бы убить, пропал бы, никто и искать не подумал…
– И эта Хонда послушала отца? Рассталась с тобой? – воскликнула Рина, заинтригованная такой необыкновенной историей.
А куда ей деваться? – невесело усмехнулся Кабан. – Как объяснил мне потом Сеня-газетчик, социальный статус и всякая такая поебень.
– Ну… социальный статус особой роли в таких делах не играет, – возразил Медведь.
Кабан огрызнулся:
– Играет, еще как! Хонду вмиг отправили учиться в Англию. Я бы тоже в Лондон смотался, но мой паскудный социальный статус не позволяет.
– Не спорь, Медведь, Кабан прав, – рассудил Шоник. – Хер его маму понимает, что такое ваш социальный статус. Я в этом не разбираюсь… Но вот у Цыгана жена – дочь крутых адвокатов, так она с Цыганом почти каждый день срется…
– А какая из жен с Цыганом не сралась? В чем социальный статус перед ним виноват?
– Выходит, виноват…
Рина, перебивая спорщиков, неожиданно выпалила:
– Если бы мой отец был директором "Хонды", а я втрескалась бы в уличного музыканта, фигушки кто заставил бы нас разлучиться.
– И вы умерли бы в один день, как Ромео и Джульетта, – сказал Медведь.
– Будь проще, Медведь. Ты как Сеня-газетчик, – фыркнула Оленька. – Сует как-то мне книженцию. Почитай, говорит, "Ромео и Джульетта". Интересно, говорит… Придумал тоже, Ромео… Нужен он мне… У нас в деревне ни одного путевого ебаря не осталось. А он со своим Ромео… Какой тут на фиг Ромео…
Кабан и Медведь перемигнулись и заржали. Ну, Оленька, скажет, так уж скажет!..
– А кто это, Сеня-газетчик? – спросила Рина.
Она уже не первый раз в течение вечера слышала это имя.
– Еще узнаешь.
Пацаны шутили, веселились у входа в метро на станции "Павелецкая", и Рина вместе с ними смеялась. И Оленьке было весело. Когда все угомонились, Кабан сказал, иронично взглянув на Рину:
– А насчет того, что никто тебя не заставил бы разлучиться… Во-первых, твой отец не хозяин автосалона…
– А во-вторых?
– А во-вторых… Ты, конечно, клевая девчонка, просто классная… Но, не обижайся, типаж у тебя не совсем в моем вкусе.
– Я и не подумаю обижаться, – ответила Рина, все-таки в душе уязвленная такой прямотой.
Они еще потоптались у метро, пацаны то и дело оглядывались по сторонам, словно решались на какую-то авантюру.
– Так, – наконец определился Кабан. – Я за ширевом. Ты, Оленька, мотай к Аньке, возьми первую струну, скажи, что для меня. Шоник и Медведь, побудьте с Риной, чтобы к ней никто не клеился.
Кабан и Оленька растворились среди прохожих. Рина спросила Шоника:
– Слушай, в кинотеатре же охрана… Как там можно ставиться?
– Охране все до фени. Нас предупредили только, чтобы баяны, ну, шприцы, и ампулы с собой выносили.
– А кто это Анька?
– Анька, это… ну тоже в переходе играет. Всегда на Павелецкой. Хохлушка. С Украины приехала. С мужем и собакой. Больше ни хрена у них нет. Если гитары не считать. Прикинь, они в землянке второй год живут.
– В землянке?
– Угу. Вырыли землянку. Под Дмитровом, рядом с каналом. Это Савеловское направление. Печку из брошенной стиральной машины сварганили. И живут, табачок жуют, водяру лопают. Им уже по тридцатнику. Аньке уют нравится. Говорю же, хохлушка. Мы с Кабаном любим к ним в гости ездить.
"Ничего себе, уют в землянке", – подумала Рина.
– Ну и как в гостях?
– В гостях хорошо. Там целый поселок бомжи замастырили. Их уже бульдозером грозят снести. Если не сроют, я тоже, может, землянку себе отбабахаю… На зиму…
Глаза у Шоника вдруг воровски заблестели.
– Опа, – пробормотал он.
Его внимание привлекла большая сумка, хозяйка которой легкомысленно повернулась к ней спиной. А на сумке лежала огромная кукла…
Медведь перехватил взгляд Шоника, обнял за плечи.
– Даже не думай… Она же неподъемная… Нам и втроем ее не осилить.
Он имел в виду сумку, а Шоника вовсе не сумка в этот раз интересовала, а кукла.
Подошел Кабан:
– Блин, еле успел! Аптеку уже закрывали, я, блин, Аленку у входа тормознул.
– Продала?
– А то! У нее в кармане все было. Я, говорит, знала, что ты придешь.
– И баяны взял?
– Баянов у нее не было. Баяны, говорит, сам купишь. Тяжко нам теперь придется. У них щас облава за облавой… Сегодня вообще все точки по Москве шерстили. Рина в эту облаву и втюхалась. ГНК звереет. Как бы не прикрыли эту лавочку.
– А ты не бойся, они откупятся, – ответил Шоник, не отводя глаз от сумки.
– Чего ты там углядел? – заинтересовался Кабан.
– Не мешай! Да где же Оленька, мать ее?!
Оленька подбежала, стала совать струну Кабану.
– Шонику отдай.
– Привет всем от Аньки. Они тоже сейчас закругляются. Всех нас звали… Шоник, ты че?
Шоник оттолкнул ее руку со струной.
– Идите в "Пять звезд"… Я сейчас…
Он двинулся к сумке, как волчонок за добычей. Осторожно, мелкими шагами, безобидный такой мальчишечка. И вдруг этот безобидный мальчишечка метнулся зверенышем, молниеносно схватил куклу и рванул со всей дури прочь, в сторону "Новокузнецкой". Ошарашенная тетка запоздало спохватилась, завопила благим матом, как пьянь болотная, на помощь звала, милицию кликала. Но ни один человек, из стоявших поблизости, не сдвинулся с места. И сотрудников милиции рядом не оказалось. А Шоника и след уже простыл.
Музыканты, озорно подмигивая, переглянулись друг с другом.
– Упала ему эта кукла… – сказал Медведь. – Конкретно мог влипнуть.
– Ты еще тупее, чем я думала, – презрительно ответила Оленька – Он ведь для сестренки… Подарит Надьке. Только представь, сколько радости будет. Молодчина, Шоник. Уважаю, блин…
– Ну че, пошли, Оленька, удолбимся! – предложил Кабан.
– Не-е… я потом… Могу отдать тебе мой баян, – она незаметно протянула ему шприц. – А я потом, меня еще держит.
– Как знаешь. А мне надо. В "Пять звезд" сходить – это святое. Вы меня у выхода подождете.
"Пять звезд"! Мажоры, шикарные иномарки, расфуфыренные телки, блядовитые, но глаз не оторвешь, как от дорогих машин. Все в таком умопомрачительном тонусе: умереть – не встать. Только Кабан не в тонусе. Идет, тонет, бедняга, в воспоминаниях о своей бывшей девочке Хонде… Не в бар идет и не в зал. Идет в туалет. Чтобы поставиться! Двери кабины запирает на замок. Садится на корточки и втягивает содержимое ампулы в баян. Находит вену. Втыкает иглу. Контроль окрашивает баян в ярко-алый цвет. Кабан медленно гонит буторфанол в свою кровь… Потом вторую ампулу, потом еще половину. Зажимает пальцами место укола… Закрывает глаза, забывается.
Прихо-од! Он сидит на корточках с баяном в руке и ему начинает казаться, что тело становится невесомым, он его перестает ощущать. Только видения… Вот он выходит из туалета, чуть пошатываясь, идет к кассам и там, у одной из касс, сталкивается с Хондой. Она будет покупать себе билетик и мило улыбаться какому-то черту, как когда-то улыбалась Кабану. А черт этот пялит зенки на ее бедра… Кабан подойдет, поздоровается с ней и своей исколотой рукой свернет челюсть этому педриле, прочистит ему карманы, заберет Хонду, посадит ее на белый "Мерседес" и увезет подальше от этой гнусной "Павелецкой"… и от "Курской" тоже… вообще подальше от всего земного… он будет гнать "Мерседес" пока не закончится бензин, а он не закончится никогда… не закончится никогда…
– Тьфу, бля… – он открыл глаза. – Я же в сортире! В кабинке… в "Пяти звездах"…
И никакой Хонды… никакого "Мерседеса" нет и не было… и, бля, скорее всего и не будет! А таким реалистичным все выглядело… Кажется, мираж тоже выглядит реалистично… Ну… хоть рожу никому бить не пришлось. Во всем есть свои плюсы.
Он покинул туалет, на неверных ногах поднялся наверх, подошел к кассам… никого нету! Того, кто ему нужен, нету. Конечно, откуда бы здесь быть тому, кто ему нужен. Вот на выходе его ждут верные друзья… Считай, братья… И сестра Оленька, хоть она и лесбиянка. Ну и что такого, что лесбиянка? Она хорошая лесбиянка, то есть сестра хорошая. И Рина, новая его сестра, – тоже хорошая, зря он ей брякнул, что она не совсем в его вкусе. Ладно, он трахнет ее от души, и она его простит…
Кабана конкретно вставляло. Он вернулся к приятелям, размякший чуть ли не до сблева. Обнял Рину и Медведя, а Рина обняла Оленьку – и вот так, обнявшись, они отправились к Чистым Прудам, рядом с которыми прошло незабвенное детдомовское детство Кабана. Ему было хорошо и весело, а Оленьке еще лучше и веселее, а Рина просто сияла от счастья. Только Медведь, как обычно, молчал, замкнувшись в себе. Значит, и ему было хорошо. Просто прекрасно всем было. Жаль только Шоник отсутствовал.
Миновав "Новокузнецкую", они вышли на мост через Москва-реку. Ночной город потрясающе гляделся. Они стояли на мосту, курили, глазели вокруг с такой жадностью, словно эта панорама впервые перед ними открылась. Прямо по ходу раскинулась Красная площадь под защитой Кремля, хранимая Василием Блаженным. Слева сияли купола храма Христа Спасителя. Справа высотка на Котельнической набережной протыкает шпилем звездное небо.
– Мы с Шоником забирались на эту высотку, – сказал Кабан Рине. – На самую верхотуру. Тоже ночью. Обалденно… Тебе с Оленькой стоит там побывать… Красотища…
– Ну ее на хер, такую красотищу. Я высоты боюсь, – отказалась Оленька.
– А вы знаете, что на этот мост Руст самолет посадил? – спросил Медведь.
– Слыхали, – сказал Кабан.
Рина ничего об этом не знала.
– Какой Руст?
– Тот самый, немец хуев. Из Германии прямиком сюда ломанул. Наши даже не чухнулись, через всю страну дали пролететь. Обосрались на весь белый свет.
– Говно у нас, а не армия, – сплюнул Медведь.
– А ты иди служить. Чего косишь? Разгребешь это говно, – посоветовала Оленька.
– Много им чести будет.
Они двинулись дальше. По Варварке, мимо Солянки, мимо Большого Спасоглинищевского переулка, где белела синагога, попетляли по кривым старым переулкам, через Старосадский попали на Покровку – и вот они – Их сиятельство Чистые пруды. Здесь сутками напролет тусуются готы, панки, скины, металлисты, просто алкаши, проститутки, голубые – кого тут только нет. Если Курский вокзал был для Кабана центром вселенной, то Чистые пруды он считал одной из планет этой вселенной.
Не всех эта планета встречала ласково. Шонику однажды местные скины навешали по полной программе только за то, что он цыган. С тех пор он избегал здесь появляться. Медведя тут нормально встречали, а Кабан вообще был своим в этом районе. Сначала они подошли к скинам, типа отметиться. Поздоровались, Рину представили, так было нужно. Оленьку скины уже знали… На Чистых прудах действовало железное правило, если девушка идет с парнем, к ним нельзя привязываться. Фашисты были возбуждены, запыхавшись пили пиво. Они только что отметелили готов и сейчас грузили Кабана своими подвигами. Медведь купил девчонкам по бутылке "Реддс", себе, как обычно, "Ягуар". Пообщавшись с бритыми, компания двинулась дальше по бульвару.
Путь им преградили два каких-то пьяных панка, наверняка приблудных. Один по-наглому подвалил к Рине, добавь ему, видишь ли, на бухалово. Тут-то и пригодилось знакомство со скинами. Кабан свистнул им, те подскочили с готовностью, всей толпой, взяли глупых панков в кольцо. Дальше пошли тяжелые разговоры, потом неминуемый удар с камелота в грудь одному из панков, а потом форменное избиение обоих. Кабан в свалке прочистил карманы у того, наглого, но кроме начатой пачки сигарет, семнадцати рублей и проездного ничем не разжился. Ничего, и это не лишнее. Распрощались со скинами, довольные друг другом.
У пруда наткнулись на знакомых готов, недавно бившихся со скинами и понесшими ощутимые потери. Готы, все в черном, такие красивые, будто их по конкурсу отбирали, но злые от собственного бессилия, ругали скинов, грозили взять реванш в скором времени. В общем, размахивали, как говорится, кулаками после драки. Кабан с сочувствующим видом поддакивал, похлопывал то одного, то другого по плечу, типа ничего не поделаешь, фашисты они и есть фашисты.
Пошли дальше и повстречали Первоклассницу. Ее невозможно не встретить на Чистых прудах. Первокласснице лет под шестьдесят. Она – капитально ку-ку. Ходит с косичками. В седые косички вплетены розовые банты. В руках всегда старенький потертый портфельчик – в таких полвека тому назад школьники младших классов носили учебники. Первоклассницу, потехи ради, всегда останавливали одним и тем же вопросом. И всегда получали один ответ.