К этому заключению Руперта привела глубокая многолетняя вера в силу добра. Он вовсе не полагал себя средоточием этой силы. Она ощущалась как нечто внешнее, но расположенное здесь, рядом, и безусловно реальное. Руперт не верил в Бога и даже слегка презирал религию, чьи доводы были куда слабее, чем независимая от них твердая нравственность. А вот в нее-то он верил и хотел, руководствуясь ею, одарить Морган своей любовью. Ему случалось уже так любить (правда, речь шла о людях, более от него далеких), и, насколько он мог судить, результатом такой любви всегда оказывалось торжество добра. Верхушка нравственной пирамиды - не вымысел, и он доказывал это, распространяя вокруг себя волны любви: любви к людям, к искусству, к работе, к булыжнику мостовой и листьям деревьев. Это давало счастье. Это было свободой, краеугольным камнем ложившейся в основание его брака. Может быть, странно, но он никогда не рассказывал это Хильде. Считал, что она не поймет. Об этом же, словно о чем-то тайном, он отстраненно и завуалированно написал в своей философской книге. Когда ее отпечатают на машинке, Хильда прочтет. И все-таки не поймет. Но это неважно. Способность, не обделяя жену, любить все на свете лишь углубляла его любовь к ней. Потаенное чувство делало брак богаче.
Все это приводило Руперта к мысли, что он легко найдет выход и в этой истории с Морган. Конечно, его привязанность к ней станет глубже, но в этом не будет опасности, совсем напротив: это спасет. Что же он упустил из виду? Он не осознавал, что необходимость время от времени невинно прибегать ко лжи отравит ему жизнь. Не мог вообразить этого странного обрыва внутренней связи с Хильдой. Понимал, что физическая привлекательность Морган захватит его сильнее и по-иному, чем прежде. Физическая сторона присутствовала во всех привязанностях Руперта, к мужчинам это относилось так же, как и к женщинам, хотя он и не признался бы в этом Акселю. Это было секретом, над которым он тихо посмеивался. Но охватившее его теперь лихорадочное стремление все время быть рядом с Морган застало Руперта врасплох. Застало врасплох и вновь и вновь настигающее желание схватить ее в объятия. Не предвидел он и смущения, споров, туманящего мозг чувства растущей спаянности и грозной мешанины. Не предвидел угрозы, которая вдруг нависнет над его стойкой самооценкой.
- Думаю, я сглупил, - сказал Руперт. - Тебе действительно лучше уехать. Зря я не занял твердую позицию. Уезжай на полгода. Ни меня, ни мою любовь ты не потеряешь. Об этом не тревожься. Но нам обоим нужно успокоиться. Пока ты будешь в отъезде, я сумею открыться Хильде. Приложу все усилия, чтобы ничего не преувеличить.
- Но куда, черт возьми, я уеду на полгода?
- Куда угодно. Италия, Франция. Я все оплачу. Ты должна мне это позволить, ведь мы теперь так близки.
- Руперт… От твоей доброты у меня разрывается сердце. Но, дорогой, я не могу уехать. Всего лишь неделю назад это было возможно, а теперь - нет. Я должна тебя видеть, слышать. Видеть тебя - единственная моя опора. Ты взял на себя ответственность, Руперт, и ты должен нести ее до конца. Уехав, я вся изойду от тревоги. Ты просто не понимаешь, что говоришь. Только подумай о моем одиночестве где-нибудь в гадком отеле в Антибах! Я просто сойду с ума. Я должна разговаривать, в этом мое единственное спасение. Говори со мной, Руперт, говори, говори! Господи, сколько вопросов точат мой мозг! Я должна обсуждать их с тобой, ведь единственное, что мне остается, - это говорите.
- Прости меня. - Остановившись перед ней, Руперт наполнил свой бокал. - Я просто тупой эгоцентрик. Ты права, мы не можем остановиться.
- Я еще не сказала тебе о ребенке.
- О ребенке?
- Я забеременела от Джулиуса.
- О-х, Морган. - Сев ближе, Руперт взял ее за руку. - Расскажи мне об этом, дорогая.
- Ну разумеется, я сделала аборт. Я была совершенно одна. От Джулиуса ушла… нет, это он заставил меня уйти. Я была совершенно одна на Западном побережье. И это было чудовищно.
- Бедная детка… Как мне жаль тебя!
- Когда-нибудь я… вероятно… расскажу тебе подробно. Мне нужно кому-нибудь рассказать это со всеми подробностями. Я не знала, как мне найти врача. Пошла наугад: он был резким и запросил непомерные деньги. Тогда я пошла к другому, а он разговаривал оскорбительно и потребовал плату вперед. Я боялась, что он ничего не сделает, все время плакала от страха, и это было так унизительно…
- Но все уже в прошлом. Зачем же ты сейчас плачешь, Морган, милая? Я думаю, ты права: нужно будет рассказать мне эту историю во всех подробностях.
- И дело не только в этом. Меня просто сжирает чувство вины. Оно преследует меня, и я жалею о сделанном. Я хочу этого ребенка, я хочу этого ребенка…
- Ну не расстраивайся так, Морган. Вот, выпей еще. Когда ты захочешь, мы подробно и не спеша обсудим все это. И конечно, ты никуда не поедешь. Я все устрою, я все устрою.
- Спасибо, любовь моя…
На них вдруг обрушился грохот, такой неистовый, что сначала они просто не поняли, что это. Руперт вскочил и испуганно огляделся, ему показалось, что рухнуло что-то тяжелое. Морган смотрела на него огромными испуганными глазами. Грохот возобновился, и тут Руперт понял, что кто-то бьет в дверь. Это не было стуком. Скорее, попыткой с размаху выломать филенку. Бам! Бам! Бам! Морган встала, и оба они, в панике прижимаясь друг к другу, невольно попятились к спальне.
- Кто это? - прошептал Руперт.
- Не знаю. Но уж, конечно, не Хильда. Ш-ш-ш. Может, просто не открывать?
Они стояли, схватившись за руки и всматриваясь друг другу в глаза.
- Наверно, кто-то ошибся дверью, - шепнула Морган. - Немыслимо, чтобы это было ко мне.
- И все-таки лучше откликнись, пока весь дом не сбежался.
Чудовищные удары возобновились. Чей-то кулак изо всех сил колотил в дверь.
- Спрячься там, - выдохнула Морган, - и ни звука. Я посмотрю, кто это, и спроважу их. - Втолкнув Руперта в спальню, она закрыла за ним дверь, прошла через прихожую и открыла дверь на площадку.
Питер промчался мимо нее прямо в гостиную. Огляделся, толкнул дверь спальни, открыл ее. Руперт вышел. Чувствуя, что сейчас потеряет сознание, сразу же опустился на стул. Морган закрыла входную дверь. Все трое посмотрели друг на друга.
- У тебя странная манера стучать, Питер, - сказала Морган.
Питер, казалось, утратил дар речи. Руперт чувствовал, что и он не сумеет сказать ни слова. Попытался вздохнуть, потер горло.
- Сядь и выпей, - сказала Морган.
Питер пробормотал что-то, похожее на "допоздна в офисе".
- Что случилось? Сядь, Питер. Что за пожар? - говорила Морган.
Но Питер не сел. Отца он как бы не замечал.
- Так, значит, это правда. - Он в упор посмотрел на Морган.
- Что "правда"? - Усевшись, Морган разглядывала его. Ее лицо пылало, но держалась она спокойно и твердо.
- Что ты спишь с моим отцом.
- Какая чушь. Я, разумеется, не сплю с твоим отцом. А теперь успокойся и…
- Почему же вы сразу мне не открыли? И почему были в спальне, постель разобрана, а у него такой вид, будто…
- Немедленно прекрати, или я рассержусь! Мы просто кое-что обсуждали. Постель у меня всегда целый день не убрана. А то, как ты стучал, заставило нас колебаться, стоит ли открывать.
- И что же вы обсуждали?
- Кое-какие свои дела.
- А почему он сказал, что задержится допоздна в офисе, если на самом деле шел сюда?
- Он собирался задержаться в офисе, но я позвонила и попросила его прийти. А если уж ты хочешь знать, что именно мы обсуждали, то обсуждали мы твои дела. Твою учебу.
- К сожалению, я не верю ни слову. - Питер был очень бледен и мелко дрожал. Глаза так и впивались в Морган.
- Послушай, Питер. Мы с твоим отцом не состоим в любовной связи. Это совершенно дикая идея. Посмотри сам, ты разве не видишь, что я говорю тебе правду? Руперт, скажи хоть слово. Что с тобой, ты язык откусил?
- Это правда. Все, что она говорит, - правда. - Но ему было все еще не поднять голову. Голос звучал сдавленно, и слова доносились едва различимо. Рот был словно забит камнями.
- С чего ты вдруг заявился и начал так безобразно колотить в дверь? Что случилось?
- Кое-кто рассказал мне… о тебе и отце.
- Рассказал? Кто?
- Неважно. Я ему благодарен. Но хотел убедиться собственными глазами. Убедился. Сразу мне было не поверить. Но потом я увидел его машину, а теперь - вас… двоих… Так что мне все понятно. Но не беспокойтесь. Я ухожу… а вы возвращайтесь к своим занятиям.
- Питер, не мели чепуху, - отрезала Морган. - Ты злишь и отца, и меня. Надеюсь, ни ты, ни таинственный "кое-кто" не рассказали этой басни твоей матери?
- Нет. Она ничего не знает. Во всяком случае, не знает точно. И у меня нет желания просвещать ее. Храните свои секретики. Пока это вам в удовольствие.
- Питер, это уж слишком. Я рассержусь всерьез…
- Ты забавлялась со мной, - не слушая, продолжал Питер. - Как я только не понял, что ты за штучка! Сама все затеяла. Целовала меня, каталась со мной там на просеке по траве. Отлично знала, что я влюблюсь в тебя. А неделю спустя решила, что с меня хватит, и взялась за него. Еще через неделю будет, вероятно, кто-то третий.
- Питер!
- Полный порядок, я ухожу.
Он повернулся к двери и вдруг замер. На столе в маленькой прихожей лежал, прижимая письма, кусок малахита. Обернувшись, Питер подошел к Морган, поднявшейся и стоявшей теперь посреди комнаты.
- Похоже, он подарил тебе этот зеленый камень. Давным-давно, когда я был маленьким, он подарил его мне. Потом забыл и унес его к себе в комнату. И обо мне он забыл. Совершенно забыл, абсолютно. А то, что ты говорила на просеке, - вранье, и я убедился в этом. Отец твой спит на дне морском - ничего не доказывает, и нет никакой "дивной формы", а есть только мерзость. Колокола-то звонят, но их звон не радует. Нет, не радует.
Неожиданно из глаз Питера хлынули слезы. Спрятав лицо в ладонях, он рванулся к двери и выскочил на площадку. Дробь бегущих шагов простучала по лестнице, и входная дверь со стуком захлопнулась.
- О боже! - выдохнула Морган, закрывая дверь гостиной. - Выпей, Руперт. Нам сейчас это просто необходимо.
- Как ты можешь быть так… спокойна? - все еще тяжело ворочая языком, прошептал Руперт.
- Какое уж тут спокойствие, дурачок. Я на грани истерики. Но кому будет лучше, если я завою? А ты, к слову сказать, отлично помог мне. Сидел, не раскрывая рта, да еще выглядел этаким воплощением вины.
- Да, мы виновны.
- Что ты сказал? Перестань мямлить.
- Да, мы виновны.
- Руперт, ты меня доведешь до психушки. В здравом уме и твердой памяти начал все это, а теперь, когда нас шандарахнуло, сразу же сложил крылышки. Что ж ты сидишь? Беги и рассказывай обо всем Хильде. А я поеду в Сен-Тропез, или в Маракеш, или в Тимбукту, и, смею тебя уверить, не на твои деньги.
- Морган, прошу тебя, не кричи на меня. Мне больно.
- Мне тоже больно.
- Нам нужно все обдумать.
- В этом ты прав. Прости, Руперт. Я сама не своя. Этот визит оглушил меня.
- Не понимаю, кто мог ему рассказать?
- Аксель.
- Аксель?
- Да. Я его уже вычислила. Стала перебирать варианты и сразу же поняла.
- Но почему Аксель?
- Только он ненавидит меня. И только он имел шанс разнюхать. Ты оставил мое письмо на столе в офисе. А в последнее время письма были достаточно красноречивы.
- Но я не разбрасывал письма по столу… Я их сразу уничтожал…
- Ладно, оставим это. Я ни в чем тебя не виню. Вот, возьми, выпей ради Христа. Я так надеюсь, что Хильда и в самом деле не в курсе. А ведь завтра еще этот ужин. Прелестный момент для семейного сборища! Но уж меня там не будет. Завтра я в самом деле уеду из города.
- А что это за катание по траве на просеке?
- Поцеловала его, когда мы возвращались из Кембриджа. Глупо, конечно. День был ужасно жаркий.
- Вы занимались любовью?
- Ну разумеется, нет. Руперт, ты что, начинаешь ревновать к Питеру?
- Нет. - Руперт с усилием поднялся. - Я куда больше беспокоюсь о Хильде…
- Куда больше, чем обо мне? Спасибо.
- Ох, Морган, ведь весь мой мир рушится…
- А ты и в самом деле трус, - сказала Морган. - Было бы и разумнее, и здоровее уступить своему желанию и лечь, как обоим хотелось, в постель, а не дергать до бесконечности нервы душу выматывающими обсуждениями.
- Это немыслимо.
- Мыслимо, но закроем тему. Я не намерена ни о чем тебя умолять. Попрошу только не раскисать и не выплескивать все это Хильде. Мне она тоже дорога, по-настоящему, и ее мнение для меня очень важно. Не хочу, чтоб она наблюдала эту нелепую безобразную передрягу, в которой мы с тобой в данный момент увязли по уши. Сейчас мы оба в шоке. И можем только одно: ждать. Служить друг для друга опорой и ждать. Ведь как бы там ни было, я люблю тебя, Руперт.
- Все так. И я тебя люблю. Прости меня. Я ничего не скажу Хильде… Пока.
- Подойди сюда. Дай я тебя обниму. Вот, так лучше.
- Но что, если Аксель расскажет Хильде?
- Мы бессильны этому помешать. Скоро ты будешь знать, рассказал он или нет.
- Мне нужно сейчас же ехать домой.
- Успокойся, расслабься. Ляг ко мне на кровать. Совращать тебя я не буду. Мы просто тихо полежим вместе, а потом ты поедешь.
Она провела его в спальню, и они легли, обнявшись, в неприбранную постель Морган. Ослабевший и одурманенный горем, Руперт впал в полусон, и, когда стало темнеть, Морган пришлось тормошить его: "Думаю, что теперь ты и вправду должен идти, дорогой".
Закрыв наконец за Рупертом входную дверь, Морган увидела на коврике адресованное ей письмо. От Таллиса.
Медленно и устало поднявшись к себе в квартиру, она вошла в гостиную и некоторое время неподвижно стояла с письмом в руках, тупо глядя на белую стену дома напротив, подсвеченную в этот час уличным фонарем. Потом, подойдя к окну, опустила шторы. Разорвала конверт пополам и снова пополам. Это далось нелегко: письмо было, похоже, очень длинным. Кинув обрывки в мусорную корзину, она прошла в спальню, заткнула рот простыней и забилась в истерике.
14
- Погода окончательно исправилась.
- Но, к счастью, уже не так жарко.
- А что говорит прогноз?
- Устойчивое тепло. Можно налить вам еще шампанского, Джулиус?
- С удовольствием, Хильда. О, Аксель, кажется, я уселся на твое место?
- Ничего страшного. Я как раз собирался осмотреть Хильдины розы.
- Их, к сожалению, слегка побило ветром. Шампанского, Руперт? Как тебе кажется, оно достаточно заморожено?
- По-моему, именно так, как надо, дорогая. Спасибо, но только чуточку.
- Тебе там не холодно, Саймон?
- Нет, вода восхитительно теплая. Почему больше никто не купается?
- Ну, ты у нас единственное водоплавающее, ха-ха!
- Возьмите еще черную оливку, Аксель.
- Как жаль, что Морган не смогла прийти. Удивительно все же, как англичане умеют скрывать свои чувства, размышлял Саймон, из воды наблюдая за оживленной и элегантной группой, разместившейся на мощеной площадке возле бассейна. Мужчины были в смокингах. Хильда в доходящем до колен просторном цельнокроеном платье из нежно-зеленого шелка. В разрезе сбоку мелькали чулки еще более светлого тона. Хлопали пробки, бутылки наклонялись над бокалами, бокалы звенели, все улыбались, с удовольствием лакомились оливками и солеными палочками. Бассейн укрывал Саймона от всего этого.
Последние несколько дней были для него сущим адом. С Акселем продолжалась холодная война. Все время возникали трудности. Даже избавиться от розового медведя, и то оказалось проблемой. Плюшевый зверь превратился в почтового голубя, неизменно отыскивающего путь к родной голубятне. Саймон в большом смущении вынес его на улицу, прошел по ней, завернул за угол. "Омерзительно!" - крикнул при виде его злополучной ноши какой-то старый джентльмен с военной выправкой. Саймон рассчитывал оставить медведя на кладбище, расположенном сразу за станцией "Бэрон-кортс", но и огромная игрушка, и его явная нервозность вызвали такую подозрительность, что служитель и несколько старых дам буквально ходили за Саймоном по пятам, вынудив наконец так и уйти восвояси. Следующей была попытка оставить медведя в вагоне метро, но, прежде чем двери успели закрыться, некто, услужливо крикнув: "Ваш медведь, сэр!" - выбросил его за ним вслед. Ямаец-кондуктор предотвратил попытку забыть медведя в автобусе, а когда, совершенно отчаявшись, Саймон попробовал всучить его какому-то малышу в Кенсингтон-парке, мамаша подняла крик и чуть не позвала полицию. Измученный, он взял такси, доехал до Центральной Ормондской больницы для беспризорных детей и, не произнося ни слова, вложил его в руки дежурной в приемном покое.
Он много раз пытался объясниться с Акселем, но, чуть начав, вынужден был замолкать. Аксель держался вежливо, но отчужденно и, стоило Саймону заговорить, немедленно принимал скучающий вид. Саймон чувствовал, что любой, пусть даже и полный колкостей разговор дал бы ему толчок, нужный для полного признания. Но в такой атмосфере внутренний холод, скованность, а в первые дни и раздражение поведением друга приводили его к поддержке, а то и усугублению конфликта. Накатывало ощущение "что ж, чем хуже, тем лучше". Это был признак отчаяния, он понимал это, пытался сопротивляться, но не мог ничего изменить. Время от времени все же пытался пробить брешь в стене. Иногда умолял, иногда срывался на крик. Аксель с полным спокойствием отвечал: "Без эмоций, пожалуйста", "Прошу тебя, не кричи", "Все эти разговоры бессмысленны", "Считай себя абсолютно свободным". - "Я не свободен! - орал в ответ Саймон. - И я не хочу быть свободным!" Аксель, покашливая, смотрел на часы. А Саймон, потерпев очередное поражение, уныло возвращался в отведенную ему комнату. Почти все вечера Аксель проводил в клубе, возвращался поздно и запирал свою дверь на ключ.
Каждый день наступал момент, когда Саймон решал, что расскажет Акселю все. Но его с неизбежностью сменял другой, подсказывавший, что делать это еще не время. Саймон с ужасом начинал понимать, что если и откроется, то ему или не поверят, или не простят. В грудь, леденя, закрадывалось смертельно пугающее подозрение, что их союз с Акселем неизбежно подходит к концу. И, значит, все это эфемерность, а впереди одиночество и недоверчивые воспоминания об опыте постоянства и верности. Взглянуть в лицо этому будущему, принять его и тем более попытаться обдумать Саймону не удавалось, но сама мысль о нем отравляла и, продолжая блуждать в сознании, неминуемо набирала силу.