- Чепуха. Я был вполне самобытен и ясно выразил свои мысли. О моем стиле можно сказать, что он монтажный: резкая смена кадра, как в кино. Главное объяснение этого, естественно, в признании неизбежности реинкарнации. Прежние неколебимые контуры милого старого линейного романа уступили место пластичной многолинейности палимпсеста, прежнее изображение, размытое, полустертое, побуждает актеров превращаться друг в друга, по желанию проникать в жизненное пространство друг друга. Всё и вся сближаются, двигаются по направлению друг к другу. Великие личности - императоры и императрицы - всегда были связаны узами крови, были братьями, которые брали в жены сестер. Вдох за вдохом, петля за петлей, они плели вьющуюся ленту поцелуев и молитв. Еще не достигнув зрелости, она оказалась в моей постели, маленькая тантрическая мышка. Их речи обернулись радугой. После них пришли поэты, чтобы жить в полной неразберихе, которую умеют устраивать женщины. Так вот, моя книга претендует на то, чтобы стать проводником в сердце человека, мой метод - не спешить в выводами, по прелестному выражению Скотленд-Ярда, пока озарение не придет само! Некоторые неувязки - это только кажущиеся неувязки. Дело в том, что часть записок, которые я выкинул из окна поезда, я позаимствовал у Аффада с его разрешения. Это короткие поучения, которые он произносил в пустыне, в Макабру. Большие свертки с его записками лежали в комнате для хранения документов в Верфеле. Там оказалось много поразительных гностических афоризмов, и я переписал их в свои записные книжки. Отсюда некоторые совпадения, непроизвольные цитаты.
Лишнее доказательство - люди, даже их отдельные части, лишние части, которые не полностью реинкарнировались. Надо подойти к краю Временного, к самому краю пропасти! Взять хотя бы вас, вы у меня не так уж плохо получились, если учесть, что вы всего лишь моя выдумка. Вы ведь тоже как бы часть: вас можно рассматривать скорее как половину Тоби - в романе, который я почти закончил, а потом оставил, струсив… из некоторых соображений. Каким-то образом вам удалось выжить, сохранить свою личность… или я этого хотел? В общем, книга как книга, разве что рецепт необычный, вот и все. Знаете, мои притязания чисто феноменологические. В главном сюжете, который лежит в основе всего, не больше эзотерики, чем в добром старом детективе. Искажения и воплощения использованы, чтобы поставить несколько важных вопросов, например, насколько реальна реальность, и каковы вообще критерии реальности? Получается, что у поэзии нет права на существование?
Занимался рассвет, чистые серебристые отсветы замерцали на озере и деревьях, сон путешественников стал глубже и слаще, и все вокруг потеряло смысл, сделалось неясным, условным - казалось, стоит дунуть, и от всего этого антуража ничего не останется. Вот и Блэнфорд, который пребывал в снах, казавшихся приятным намеком на правду, говорил себе, что человека можно описать и так: связующее звено между двумя вдохами. Обтекаемые мысли, чтобы вернуть таким философам, как Куайн и Фреге, благоразумие! Выкачать любовь, убрать страсть, и получится причудливая рептилия, это ее имел в виду Сатклифф, рассуждая о вялом милосердном совокуплении с неполноценным эльфом - с кем-то, у кого непомерно большие ногти на ногах и гигантская мошонка"!
Память со спущенными петлями; всю ночь в его подсознании вкрадчиво играл печальный джаз - esprit de vieux piano-bar! Le baisodrome vétuste de l’âте française! Вероятно, правильнее было бы сказать не так, как Чоран,"de bricoler dans I'incurable", а "bricoler dans l'incroyable", когда прозрение являет себя. Истинные алхимики считают, что поглощенность земными заботами и суетность можно одолеть с помощью контрмер. И не надо уступать газетным шутам или клюющим носами квиетистам. (Что бы вам заткнуться и дать мне поспать.) Во мне шесть футов, и на все шесть - я розовое убежденное английское дитя, и я по своей воле пишу прозу. Кейд, подай мне любовной грудинки и секс-грога!
А вот Кейду снились черные кошмары из ливрейного бытия, из обихода слуги: изображение огромного насекомого в качестве вселенной с примитивными зачатками интеллекта, то есть мозг этого чудища работал, как часы, но никаких эмоций, ничего похожего на чувства! Бедняга Кейд, это так его удручало. Но ничего не поделаешь: он ощущал себя таким же - безжалостным слугой. Кем-то, кто может безошибочно читать чужие мысли. От этого он всегда чувствовал себя немного виноватым. Заглядывать так глубоко…
Вселенная - это броненосец с разумом насекомого и бронированными крыльями, глупость, проклятая гностиками и все-таки правящая миром. Зверь! Что нужно сделать, чтобы заменить этого монстра на кого-то более человечного? По-видимому, все равно ничего не выйдет.
Разрыв с Сильвией привел Констанс к разрыву с маленьким доктором, который преданно любил ее лет десять.
- Что на вас нашло? Какое ужасное заблуждение! - взорвался он. - Как вы могли совершить такую глупость, окончившуюся для несчастной женщины очередным обострением шизофрении, за которым, возможно, последует суицид? Констанс! Я очень сердит на вас, я думал, вы умнее. Вы ведь не Ливия с ее partie a trois, с ее тягой к тройственным союзам!
Констанс едва сдерживала слезы.
- Для меня эта пародия на страсть была спасением после жуткой смерти Аффада - мне казалось, что я схожу с ума. Я пряталась в ней, пока не нашла в себе силы противостоять зияющей дыре в природе, которая осталась для меня после его ухода.
Доктор повернулся к Констанс спиной, чтобы скрыть свои чувства, и она поняла, как много значила для него.
- Мы с вами неудачники в любви, - с горечью проговорила она. - Я думала, вы мне посочувствуете. Так больно, когда тебя осуждают.
Тем не менее он был прав, и она знала это. И все же ему не хотелось причинять Констанс боль, поэтому он заговорил о другом - о Ливии.
- Вы сказали, что все еще толком не поняли, что произошло с Ливией. А вам известно, что несколько немцев, которые могут кое-что знать о ней, пока еще тут? Нет? Тогда имейте в виду, что в Авиньоне живет двойной агент Смиргел. Ему удалось доказать, что он во время войны работал на англичан, передавал информацию по своему передатчику. Но ладно он, тут еще есть и фон Эсслин, немецкий генерал, который был тут главным. Он почти ничего не видит - из-за несчастного случая. Он пока ждет суда за военные преступления, и его поместили в глазную клинику в Ниме. Наверно, есть еще кто-то, но эти двое наверняка могут вам помочь, тем более старина Смиргел, ведь он и она были близкими друзьями, вы знаете? Я хочу сказать, они вместе работали в крепости. У меня в записной книжке есть его адрес, и он частенько приезжает сюда почитать больным, у которых депрессия - ему это нравится. Так что позвоните и встретьтесь с ним, если захотите поговорить о Ливии…
Невероятно! Эти реликты военного времени все еще живы и до сих пор находятся в Провансе! Констанс и представить не могла, что такое возможно! Война со всеми ее кошмарами казалась уже далеким прошлым. "Генерал! - мысленно произнесла она. - Наверно, стоит его навестить!"
Да! Она это сделает.
Глава четвертая
Визит к генералу
Некоторое время все оставалось по-прежнему, но с первым весенним теплом решимость Констанс навестить генерала вновь обрела силу. Чему способствовали ее природная нетерпеливость и кое-какие перемены. Ибо Блэнфорд подумал, что раз Сильвия переехала в Монфаве, то он может наконец вернуться в Ту-Герц. Констанс эта его идея понравилась. В общем, теперь мысли Констанс вертелись вокруг фон Эсслина, лечившегося в маленькой глазной клинике в Ниме, но на самом деле пребывавшего там в качестве узника, дожидавшегося решения трибунала, который рассматривал преступления нацистов. Генерал почти ослеп, и прогнозы на будущее были настолько неутешительными, что для него уже приобрели особую белую трость, хотя пока еще ему удавалось различать контуры предметов и людей, "узнаваемых" им по памяти. В напряженной позе он сидел за детским письменным столом, стараясь хоть как-то освоить французский, чтобы не быть в полной изоляции, в безнадежном одиночестве. Обращались с фон Эсслином с почтительной корректностью, как того требовал генеральский чин, и это не удивляло его, о чем он и сказал потом Констанс: "Им понятно, что я человек военный - о каком же преступлении может идти речь? Для воина главное - солдатский долг, это же всем ясно". Это была одна из тех хитроумных уловок, которые оставляют во рту дурной привкус, подобно заявлению некого ученого мужа: "Тамплиеры были банкирами Господа, а не Иисуса Христа".
Французам не приходило в голову торопить события, ведь они и сами не были в этом заинтересованы. Стоило им что-то предпринять, и становилось все более очевидным их постыдное сотрудничество с немцами. Время шло. Ну а фон Эсслин чувствовал себя сиротой, потому что не имел никакой связи с матерью, не получал никаких известий из родных мест, занятых русскими войсками. Впрочем, кое-какая информация все же просачивалась, но она была неутешительной. Позднее ему станет известно, что русские, узнав о зверствах нацистов на востоке, сожгли замок. Мать и сестра генерала погибли, запертые в сарае вместе со слугами. Отсутствие писем усугубляло одиночество фон Эсслина. А внешний мир сузился для него до нескольких сотен ярдов в романтических общественных садах - владениях сурового протестантизма, владениях города Нима, где генерал совершал свои прогулки. Он шагал по садовым дорожкам до тех пор, пока не находил залитую солнцем (если стоял ясный день) скамейку, и тогда он устраивался на ней, словно старая ящерица. Генерал очень страдал от зимнего холода, так как больница плохо отапливалась.
Конечно же, он очень удивился, когда Констанс ворвалась в его жизнь, не предупредив заранее о своем визите. Она-то решила, что генерал согласился принять ее только благодаря ее великолепному немецкому. На самом деле причина была куда более глубокой, чем она могла представить, ибо расплывчатое видение белокурой прекрасной женщины пробудило в памяти фон Эсслина облик его белокурой сестры Констанцы - даже имена звучали похоже!
- Меня зовут Констанс, - произнесла Констанца, и его первой реакцией стал мучительный укол радостного узнавания. Естественно, он почти сразу ощутил смущение и разочарование, но на одно счастливое мгновение ему подумалось: а почему бы по какой-то чудесной случайности, которых хватает в военных ведомствах, настоящей Констанце не пересечь, например, с помощью Красного Креста, границы и не приехать к нему?… Да, разочарование было жестоким, и генералу потребовалось время, чтобы преодолеть чары. И еще ему бередило душу то, что это ожившее видение приходилось постоянно подправлять, чтобы оно соотносилось с реальностью. Ведь и голоса их были похожи, и эта немного вычурная прусская речь. Он просто не мог не подумать, что это точно она, может быть она, могла бы быть она, должна быть его сестра! Увы! И все же первые минуты знакомства были благословенны. Ведь пока посетительница представлялась и называла причину своего визита, мысли и чувства генерала оказались во власти счастливой галлюцинации, свалившейся на них, словно манна с неба. Поэтому не было ничего удивительного в том, что генерал целый час уделил Констанс и готов был ответить на все вопросы, касающиеся Ливии. Его старческий вид и слабость растрогали посетительницу. Они стали друзьями.
Поначалу обоим казалось странным, что они ничего друг о друге не знают, ведь они довольно долго прожили в одном городе, в ту пору, когда для Авиньона наступили тяжелые времена. Впрочем, раза два Констанс видела генерала с колонной солдат, шагающих по городу, он смотрел в другую сторону, казался бледным и отчужденным, словно запертым на замок - собственно, так оно и было. О Ливии у него были самые незначительные сведения, да и то потому лишь, что он как-то провел выходные в крепостном изоляторе из-за воспалившегося зуба - как раз во время дежурства этой довольно неразговорчивой медсестры. Его высокий чин тоже не располагал к легкомысленным беседам. Тем не менее, генералу довелось услышать кое-какие сплетни об англичанке, которая, так сказать, запятнала себя, присоединившись к нацистам, и служила медицинской сестрой в действующей армии. Сам он считал такую независимость и смелость достойными восхищения, и его поразило, что офицер контрразведки, излагая факты из ее жизни, говорил о ней с жалостью и презрением. Очевидно, Ливия была на подозрении, и отчасти из-за связи со Смиргелом, который являлся одним высших чинов в отделе разведки в Авиньоне. Познакомились они еще до войны, когда он, искусствовед, получив стипендию, некоторое время провел в Авиньоне. Первая встреча состоялась в музее, где он занимался реставрацией, и довольно скоро они стали любовниками.
- Вот и все, что я знаю, что слышал, так сказать. Признаться, я не обратил тогда на это внимания, нам и без сплетен хватало дел. Тем не менее, мне часто высказывали сомнения в надежности Смиргела, особенно после того, как он стал работать с англичанами, правда, исключительно чтобы дезинформировать их - во всяком случае, так он говорил. Все может быть - почему бы и нет? Во время войны чего только ни говорят, и никто никому не верит. Тем не менее, старые сводки с фронтов должны где-то быть, если только французы не догадались уничтожить их, чтобы избежать ненужной переоценки ценностей. Их можно было бы понять. Ведь они проявили даже больше рвения, чем мы, когда началась охота за инакомыслящими. Я полагаю, не возникло бы только серьезного сопротивления, если бы мы не проводили так рьяно политику рабского труда. Это вызвало волну недовольства, и люди, чтобы избежать трудовой повинности, побежали в горы. Как только и побеги стали массовыми, англичане начали забрасывать туда парашютистов, чтобы те организовывали военизированные отряды сопротивления. Из убежавших рабов. Ну и к тому же, территория вокруг Лесаля и крепости Лангедока оказалась очень удобной для подобных операций.
Генерал сокрушенно покачал головой и продолжал:
- До чего же сложно было иметь дело с тремя, в сущности, дублирующими друг друга разведывательными ведомствами. Они частенько выдавали нам прямо противоположные объяснения одних и тех же событий. В круг моих обязанностей входили сугубо военные надобности, хотя приходилось быть в курсе всего. Я зависел от боевых командиров и поэтому располагал собственной разведкой, которая занималась исключительно ими. Потом появился военный комендант, у которого была своя служба безопасности, напополам с французской милицией. Ему это не нравилось, так как он не доверял этой их милиции, правда, ему удавалось спихивать французам большую часть грязной работы. А они не возражали. И даже словно бы получали удовольствие, издеваясь над своими же. Вот почему милиция оказалась сейчас в таком положении, ведь ее многие возненавидели тогда. Французы народ злопамятный, они ничего не забывают и не прощают!
Генерал что-то рисовал тростью на гравии - схему дублирующих друг друга разведок; потом постучал ею пару раз и заговорил вновь:
- Понимаете? Мы хоть и работали вместе, но внутренне были сами по себе. Милиционеров все недолюбливали, и они всем платили тем же, тем более что у них была нечиста совесть. Поэтому французская милиция поспешила завладеть документами. Насколько я понимаю, ни один документ не будет обнародован. В любом из них - сплошь обличающие факты. Попомните мои слова, все эти бумаги будут уничтожены, а из пепла восстанет новое племя - племя героев войны. Французы знают толк в пропаганде, к тому же им надо доказать, что они что-то делали, иначе их не допустят за стол мирных переговоров. Во всяком случае, так мне кажется! Но они наверняка сказали бы, что у меня предубеждение на их счет.
Вздохнув, он покачал головой - печально и укоризненно. Беседа продолжалась в несколько сумбурном виде: генерала до того пьянила возможность говорить на родном языке, что он мысленно корил себя за не приставшую мужчине и солдату чувствительность - и едва не плакал от благодарности. Тем более что беседовал он словно бы с мерцающим призрачным двойником его любимой Констанцы… волны любви захлестывали старое сердце генерала; словно ветер воспоминаний, налетая, раздувал пламя из углей, которые он считал давно остывшими. Он даже настолько осмелел, что протянул руку и прикоснулся к ее пальцам, которые она не отдернула, позволив им несколько чудесных мгновений лежать неподвижно в его ладони. Генерал воодушевился еще сильнее, однако ему почти нечего было рассказать о Ливии. Очевидно, что Констанс надо попытаться отыскать Смиргела, посоветовал он. Тогда она рассказала, как под конец войны - накануне большого отступления - Смиргел приехал к ней и спросил, каково ее мнение насчет одного документа. Вроде бы там была оценка сложившегося на тот момент состояния войск. Документ, подписанный самим Черчиллем. Черчилль считал, что ситуация на фронтах внушает оптимизм, так как немцы начали скапливаться на дальних рубежах и, по-видимому, постепенно переходить к обороне. Смиргелу хотелось знать, считает она документ фальшивкой или нет. Позднее, когда Констанс вспомнила эту встречу, ей пришло в голову, что Смиргел сделал неловкую попытку втереться к ней в доверие. Зачем?
Генерал взволнованно подтвердил: - Боже мой! Ну да. Я отлично помню этот английский документ. Еще бы не помнить, ведь он оказался подлинным. Мы предвидели одно - два оборонительных сражения на юге Франции, чтобы укрепить средиземноморскую ось, так как Италия уже начала отходить от нас, подумывая об измене. Я даже могу сказать вам больше: когда союзники лицемерно объявили по радио, что не намерены бомбить исторические и археологические памятники, мы сразу же поняли, какая судьба ждет бесценное оружие, хлынувшее во Францию по морю и по суше! Надо было по возможности замаскировать его на случай нападений с воздуха. А что могло быть лучше карьеров и пещер вокруг Пон-дю-Гар? Убежищ, подаренных нам самим Богом? Многих километров подземных коридоров, которые идеально подходили для наших целей? Мы отправили туда саперов, и они справились с задачей. Подземелье становилось все просторнее и просторнее.
Видно было, что генерал устал - он как будто немного сник. Однако ему не хотелось подводить черту под приятной беседой, и он мысленно искал повод для еще одной встречи.
- Мне пора принимать лекарства, - наконец с сожалением произнес генерал. - Но, возможно, я вспомню еще что-нибудь интересное для вас. Если хотите, приезжайте на следующей неделе.