- Да, но не обычный, а явно… другого рода. Так вот. Лес. Дорога. Проходят незнакомые люди. Мы сидим за столом с моим другом. Художником. Какую-то связь с ним ощущаю. И вдруг он говорит, что он - убийца. Я поражен, я не хочу этому верить. Я - в отчаянии. Но он говорит спокойно, словно вообще не скрывает этого. Он убил женщину. Показывает в сторону - на траве, у сарая, инструменты убийства. И потом мой друг рассказывает о чем-то постороннем, даже ненужном, к убийству никакого отношения не имеющем. И затем уходит. Появляются новые люди, о чем-то спрашивают, и я боюсь, что убийство обнаружат… Потом сразу картина меняется. Поле… Подготовка к некоему торжеству. Я вижу моего друга - художника. Много людей. И среди них судьи, пытающиеся найти того, кто убил. Кругом продают билеты. Вдруг оказывается, что должна состояться выставка картин моего художника. И вот почему - торжество. Когда об этом узнают, судьи как-то стушевываются. Картина эта особая. Она - движущаяся, она составлена из предметов жизни, а не написана на холсте. Я жду. И вот появляется картина: в виде странной процессии, идущей по дороге. Вдали виден средневековый замок. Идут люди в черном, с горящими факелами, и несут на ложах… какие-то восковые фигуры, может быть, статуи. Они лежат как будто в гробах. И от всей картины - состоящей из людей в черном, лож-гробов, и фигур в них - веет невероятной красотой, мистической и земной в одно и то же время. Живая картина идет на нас. Созданная моим другом - художником. И вдруг я понимаю, что одна из фигур на ложе - труп убитой им женщины. Он замаскирован под одну из восковых фигур. Худые люди в черном, в процессии, высоко поднимают длинные свечи. Зачем это нужно художнику? Может быть для того, чтобы скрыть убийство? А может быть, труп необходим ему по замыслу картины? И в этом состоял смысл убийства? А может быть и то, и другое? Никто не знает. Но я слышу слова из какой-то книги, ужасающие по красоте и силе. От всего этого как бы раздвигается небо. Все зрители идут за картиной. Кто-то хочет прикоснуться к ней. Чтобы набрать сил. Но я знаю, что главное - нельзя дотронуться до мертвеца, до трупа убитой женщины. Определенно, она - самый тайный, самый сакральный элемент картины, интимный и страшный. Чудовищной красотой веет от картины. И те судьи не могут разгадать, что одна из фигур - труп. Они как бы исчезают. Это значит, что преступление будет скрыто навеки. Процессия медленно идет к заходящему солнцу. Впереди - мистический город. В закате, а может быть, в заре. И мы идем туда, вслед за процессией. Странное, неумолимое шествие, объятое незнаемой красотой. Куда мы идем?.. К этому городу? Но что значит этот город? Я не знаю. Нет, мы идем не к дьяволу, но и не к Богу. А в какие-то никому неизвестные регионы потустороннего мира. И тут все пропало, я провалился в сон без сновидения… Потом проснулся - но это видение так и стояло в уме.
- Ну и сон! Вот это да, - пробормотал Муромцев. - Но с кем все-таки шествие в неизвестные регионы - с Богом или с Дьяволом? - добавил он, рассмеявшись.
- Пожалуй, с Богом, но не с "человеческим"… Не знаю.
- Брр… Какая символика, - вздохнул Демин. - И живопись…
- Гениальность и преступление, искусство и…
- О, такой сон сразу не раскроешь. В нем много уровней…
- И, конечно, там нечто большее, чем эта тема: искусство и преступление, - улыбнулся Олег. - Что меня поразило в этом сне - сверхчеловеческая гармония. Правда, один элемент этой гармонии - зло, преступление, но он таинственным образом укладывается в общую картину. Значит, зло - необходимый элемент сверхчеловеческой гармонии. Это не оправдание зла, ибо на человеческом уровне ему нет оправдания, но на уровне богов - все укладывается по своим местам. У богов другое виденье и другая "ментальность". Они видят картину Вселенной в целом, а не один ее срез, как мы. И вот, может быть, этот сон - о сверхчеловеческой гармонии. Но почему тогда картину создал художник? Да еще пытаясь, может быть, скрыть свое преступление, превратив его в элемент искусства. Эх, нам и собственные-то сны полунедоступны. Не боги, чай…
Катя расхохоталась, удивляясь такому неожиданному спаду, и подбодрила:
- Жуткая, жуткая символика, Олег. И не однозначная. Поздравляю с великим сном.
- Благодарю.
- Ох, Олежек, Олежек. Все-таки иногда даже мне бывает страшно, - сказала Катя, и какая-то родная дрожь появилась у нее в голосе. - Но чем больше я живу, тем больше люблю свое тело. Нет, не только нарциссизм и женственность. Главное - защита, защита… От тех, невидимых. Как бы не набросились.
- О, конечно, конечно, - подхватил Муромцев. - Пока, до смерти, это надежный покров. И кроме того, в теле не меньше тайны, чем в духе. Но не в том смысле, как думают сатанисты. Это тайна - за семью печатями…
- Отлично, Олег, - вмешалась Вика, в полуиронии и в восхищении одновременно. - Дай Бог, чтоб и нам как-нибудь взглянуть сверху на эту сверхчеловеческую гармонию. Особенно это полезно матерям, у которых убивают детей. Бывают такие случаи.
Помолчали.
- Может быть, и у богов есть зло, которое не укладывается в эту гармонию. Или если укладывается, то только через Центр Парадоксов, - произнес Муромцев. - К тому же и "да" и "нет" существуют одновременно. А ключ к этому сну, по-моему, не в гармонии, а в том, что труп убитой - самый сакральный элемент картины… Но в конечном итоге, тайна зла никогда не будет раскрыта полностью ни на уровне человека, ни на уровне богов…
- Ох, Валя, ты уже занырял, - вздохнул Олег.
- Оставим в покое мировое зло! - проговорил Демин. - Хотя как-то оно связано с Абсолютом… Подумаем о себе… Мы, мы… Почему мы такие родные друг другу!?. Особенно, наверное, в самой последней безбрежной и сокровенной глубине. Вот в чем вопрос… Может быть, любовь друг к другу спасет нас. Всех. Не квази-разумные отношения, на которые русские органически не способны, а именно крайнее: любовь…
- О, да, да! Это может перевернуть все. И поэтому главное: жить, жить! - воскликнула Катя. - Вернее, быть. Выльем за это, - и она подняла свой стакан. - Какой здесь уют… Бесконечный. Этот дворик - из Достоевского. Он - наш. В нем тоже - тайна.
- Наш, наш, наш, - посмотрел на нее расширенными глазами Муромцев. - И мы - вместе.
- Итак, за русских мальчиков - по Достоевскому!
- И за русских девочек - они теперь в пути вместе с нами!
Опять воцарилось молчание. Только взгляды говорили за все. Так прошло… неизвестно сколько времени.
Вскоре, однако, перед ними появился милиционер.
- Распитие в общественных местах запрещено, товарищи, - сурово, но дружелюбно сказал он.
Надо было уходить.
- Бедная Светочка Волгина, - пробормотал Муромцев. - Ее тоже вчера из подобного заныра выгнали. Не понимаете вы, товарищ милиционер, как нам здесь хорошо!
И они вышли на улицу. Одинокие прохожие на улочках были погружены в себя. Явно - всем хотелось теперь расслабиться, отдохнуть, уйти в душевный отпуск… Тут же обнаружились припасенные деньги. И они понеслись: в кабак, к цыганам. Не так далеко был расположен Речной ресторан, там по вечерам танцевали и распевали свои песни "они" - "осколки" древнего мира, цыгане. Когда подходили к реке - не заметили даже, что стало вечереть.
Ресторан был огромен, но уютен и полупуст. Цыгане уже выступали на эстраде. И звуки музыки и неистовый внутренний танец захлестнул их души.
- Что-то близкое в этом есть, - пробормотала Катя.
- Эх, смешать бы эти ритмы с нашими, глубинными. А слова - из Олега что-нибудь, получился бы сильный напиток, - отозвалась Вика. - Любил же Блок цыганщину…
Было выбрано подходящее настроению вино. И опять возобновился разговор, но в его ритм и слова врывался уже вихрь цыганских напевов. Слова сливались с ними, со звоном бокалов и жаром глаз. Это была музыка - вне времени - но не вне душ. "Когда-то гордый и надменный, теперь с цыганкой я в раю: и вот прошу ее смиренно: спляши, цыганка, жизнь мою". Но этим цыганам, которые были перед ними, не удавалось сплясать современную жизнь: ее концы уходили в незнаемое будущее, где неизвестно, нашлось ли бы еще место для цыганских плясок; да и настоящее вырывалось из этих ритмов…
А беседа продолжалась, и ее слова были слишком многозначны для цыганских бедствий. Но музыка вносила свой подтекст.
Разговор становился все более и более обрывочным, но стремительным и даже бешенным.
- Перейти, перейти через грань…
- А у него истерика: всюду, кричит, тюрьма! Жажда иного берега сводит его с ума.
- Лишь бы жить, лишь бы жить!
- Лишь бы покончить с жизнью… Но чтоб светила другая, там, за обрывом…
- Просто глупо коверкать почерк завершенных почти пророчеств…
- Олег, выбросьте грусть из головы: искусство победит. Наши памятники должны стоять друг против друга на площадях будущей Москвы.
- Бог с ними, с памятниками. Где мы сами будем тогда, в каких мирах, в каких оборотах, вот что важней. Боюсь, нам будет не до этих монументов…
- Естественно… Да, вот так. Тяжело будет из ада созерцать собственный памятник.
- Мы не попадем в ад.
- Найти, найти спасение…
- От чего спасаться-то, Господи?!. Ведь сейчас, сию минуту - как хорошо! С теперешним-то Я! Только время, время не останавливается. Вот в чем дело. Остановить бы время! А оно идет и идет. И все быстрее, подлое… К развязке.
- Тот, который всегда внизу, осторожно разложит суть…
- Взорвать бы этот земной шарик, взорвать! Опоганили его совсем. Только вот где тогда плясать будем?
И Катя сплясала. Вместе с пьяным Олегом. Ей удался этот танец, и люди за другими столиками тоже смотрели на нее, и даже аплодировали. Все ее движения отражали вихрь и загул. Волосы ее разметались, и танец завершался в душе.
- Танец с того света, - заметил Муромцев. - Я не про Катю говорю. Так пляшет Ларион. Но и Катя хороша - в огне…
- Мы чуть-чуть разгулялись сегодня. А ведь хотели просто тихо посидеть…
- Охладиться надо чуток…
"Охладиться" - да и деньги кончились - решили у Сергея Потанина. Вика уже звонила к нему - ибо туда должен был придти Гена Семенов.
…Сергей Потанин являл собой одну из любопытнейших фигур Москвы. Вышел он из простой, бедной семьи, и до своего появления в шестидесятых годах в неконформистской Москве прошел трудный и многоликий путь. Он был солдатом на войне, кочегаром, поваром, артистом цирка, лектором, сторожем… пока не стал писать стихи и не вошел с ними в неконформистский мир. Очень быстро у него сформировался свой круг. Его поэзия того времени была оригинальна и доступна: в ней изображалась повседневная жизнь, но так, что она превращалась в гротеск, в сюрреализм. Точнее, сама жизнь была сюрреализмом, а не стихи. Стихи только с точностью часового механизма отмечали это - просто, экономно и выразительно. Такую поэзию, однако, (ее окрестили "помойной" в официальной прессе) трудно было опубликовать: хотя она, как всякое искусство, скорее выводила из помойки, чем вводила в нее (последнее, как во все времена, было привилегией жизни, а не поэзии). Но соотношение между жизнью и искусством трактовалось тогда в некоторых сферах с такой веселой жеребячьей упрощенностью, что это стоило Потанину многих неприятных дней. Он поседел, но не сдался. Как ни странно, он стал публикующимся детским поэтом - и очень хорошим. Но свою "взрослую" поэзию он не оставил - наоборот, - слава его разрасталась как раз за счет его подпольной поэзии, хотя он писал уже другие стихи: космические циклы, стихи про монстров - взрывные, новаторские, и отточенные технически. Вместе с тем статус детского поэта позволил ему неплохо существовать-и квартира его за Таганкой превратилась в гостеприимный дом для неконформистов. Немногие среди последних могли сочетать "официальное" с "неофициальным", но были и такие, и к ним относились без предубеждений.
Не только "взрослая" поэзия, но и жизнь Сергея Потанина была вполне неконформистской, во всяком случае, в душевном плане; сам его вид - высокого, седого, средних лет мужчины с суровым, большим лицом, с татуировками на теле - точно взывал к безумствам и лихостям.
Последнее время он писал новаторский роман (о богеме) такой же бытовой и бредовый (в лучшем смысле этого слова), какой и была его жизнь. В стихах его таилась глубина, так же как и в его зеленом глазе, настороженном и неподвижном.
Наши друзья прибыли из Речного ресторана к Потанину, когда у него стоял дым коромыслом и "отключалась" небольшая, но шумная компания: три художника, курящая вовсю девица, Виктор Пахомов, Гена Семенов и одиноко маячивший в углу библиофил Андрей Крупаев. Еще должна была подъехать Люба Демина, которую известили о "сборе" у Потанина.
Жил Сергей Потанин один, вольной холостяцкой жизнью.
Его маленькая квартира, напоминающая музей, уже была пропитана дымом сигарет и напоена звуками восточной музыки и сумасшедшими разговорами. Сам хозяин в большом синем персидском халате сидел в кресле и пил чай из пиалы. Водки было немного: Сергей - периодами - не выносил пьянства.
Потанин действовал на других как-то странно: в его присутствии все почему-то трезвели, но по-особенному: оставаясь пьяными. Да и стихи его действовали как наркотики, но в ином смысле.
- Вот у кого надо учиться, - успел кто-то шепнуть Олегу. - Сергей-то и сумасшедший в высоком смысле этого слова, и в то же время, глядите, как устроен. Это вам, Олег, не ваша дикая коммунальная квартира. Пора и вам двинуться по этой стезе… Детские стихи не отнимут много времени.
Олег отмахнулся.
- Нет у меня ничего детского в душе. Нету. Пропало все, что и было. Пускай теперешние малыши подрастут, тогда, может быть, меня будут печатать.
В углу захохотал Андрей Крупаев. Его лицо было совершенно замученным и потерянным…
Через десять минут новоприбывшие уже знали текущие события "неконформистской" Москвы, которые произошли за часы их пьяного уединения в "сокровенном" месте. А чай необычайной крепости и аромата вернул их к тишине.
Потанин при всей своей фантастичности навевал, однако, отнюдь не апокалипсические настроения. Его стихи, которые он иногда вдруг начинал читать посреди разговора, были безумны, но в каком-то устойчивом и мирском смысле: этот мир-де безумен, но оправдан и вечен.
Много курившая девица долго хохотала после его стихов. Вошла, наконец, раскрасневшаяся Люба Демина. Ей вручили штрафной бокал водки, и для смягчения - потанинский ароматный чай.
- Не будет, не будет конца свету, - отрезал один из художников, чокнувшись с ней пустой рюмкой. - Все пророчества надо понимать наоборот. Тогда откроется истина… И вообще обратите внимание на подтекст…
- Хорошо, неужели ты думаешь, что этот современный человеческий маразм будет продолжаться бесконечно?
- Будет чудовищная трансформация.
- Если "чудовищная", то ведь это одно и то же, что конец и новое начало. Мировой огонь - и преображение.
- Ну и что ж, все это не так долго будет длиться. Огонь вещь скорая. А потом - другой мир…
- Нечего спорить. Мы живем на каком-то страшном переломе. Чувствуется приближение… Пусть не конец, но перелом. В конец близкий я не верю. Единственно, что тяжело - почти буквальное воплощение некоторых черт, о которых говорилось в древних книгах и пророчествах.
Но Катенька прервала этот поток.
- Пущай хоть конец! Лишь бы то "Я" во мне, в нас, которое я вижу внутри временами, осталось бы навечно! Какая это тайна, какой пожар затаенный…
- Нет, нет, долго, долго будет стоять этот мир. А чувствуется верно: перелом подходит невиданный. Тем более и маразм не может продолжаться вечно.
Потанин чуть-чуть пустынно посмотрел на говоривших своими сумасшедшими зелеными глазами и сказал:
- Но Бог и маразм - вот два полюса, и оба они вечны по-своему.
- Вот именно, именно! - захохотал наоборот чокнувшийся с Любой художник. - Если хотите вечности, господа-товарищи, то человеческий род надо подтолкнуть, и его уже давно толкают, в противоположную от Бога сторону. Дело только в том, что все время остаются какие-то люди, которые еще как-то связаны с божественным, с реально божественным, а не с пародией на него, которая существует везде как более эффективный вариант атеизма. Вот если все погаснет - ведь последний толчок только нужен, и чтоб людей этих не было - тогда-то человечество погрузится в такую жуткую тьму, из которой уже нет возврата. Вот вам и обратная вечность. Это то, что оккультисты называют подземным миром. Земля станет подземным миром, куда ни один луч от Духа уже не проникнет никогда. Ха-ха-ха! Чудная будет жизнь!
Вика Семенова истерически рассмеялась.
- Вы поэт, поэт! Но этого же никогда не будет в целом для всех людей, только часть туда отсечется, в низшие миры, пусть большая, - чуть не крикнула она. - А картина хороша!
- Картина для писателя.
- Про последний толчок хорошо сказано. Пора, пора! - умилилась Катя.
Так тихо продолжался этот мирный вечер. Иногда позвякивал телефон, и Потанин, чуть не по-матерному ругаясь, объяснял в трубку, что детские свои стихи он все равно сдаст вовремя, и пусть об этом не беспокоятся.
Вспомнили о блаженнейшем Лехе Закаулове, который опять куда-то пропал. Было несколько версий, но больше поговаривали о том, что влюбился он отчаянно в синеокую Волгину, и оттого по-светлому затосковал.
Это предположение навеяло грусть на Муромцева.
Вспомнили и еще о ком-то, ушедшем в леса.
Но сам Потанин оставался холоден и невозмутим. Попивая свой неизменный чай, он посматривал на гостей, и в выражении его лица было что-то сурово-аристократическое, и потому безумное в наш век. Много курившая девочка бросила курить, и прилипла к нему, чуть не плача. И Потанин как-то умудрялся охлаждать ее пыл почти буддийским покачиванием головы.
- Я вам завидую. Катя.
С этими словами к Корниловой неожиданно подсел Виктор Пахомов и, печально по отношению к себе усмехнувшись, посмотрел на нее.
- Что так?
- Ха-ха-ха… Вы сами знаете. Давайте я поцелую вас или лучше спою.
И Виктор поцеловал ей руку - внезапно для всех.
Через час-полтора квартира эта погрузилась в приятную, но разорванную вечернюю меланхолию. Горели свечи, и все было окутано полумраком, только по углам виделись тени. За окном, подобно Млечному пути, синевела и мерцала огромная Москва. И разговор перешел в полушепот, прерываемый иногда тревожными восклицаниями… И допивалось последнее вино и восточный чай, и горел глаз Сергея Потанина.
Уже поздно, к полуночи, зазвонил телефон, и издалека Борис Берков сообщил, что у Леонида Терехова все в порядке.