Трепетов открыл дверь, и, церемонно извинившись перед подслушивающей старушкой, направился по коридору. Олег провожал его.
- Ну и тип! - воскликнул Леша. Олег тут же вернулся.
- И как? - взволнованно проговорил он.
- Тих, - ответил Берков.
- То-то и оно, что тих… Неужели ты не чувствуешь, как он весь затаен, и от его тишины веет чем-то неизмеримым… Такому не надо совершать чудеса…
- Да, совсем не то, что в легендах о нем! - воскликнул Закаулов из своего угла. - Но все это по мне, ей-богу, это по мне, ребята! Люблю послать все к черту и броситься с вышки вглубь…
- Тише, тише! - попытался остановить его Берков.
- Не хочу тише! И скажи, Олег, твоей соседке, чтоб донесла на нас в лучшие инстанции! - и Леха погрозил пальцем. - А не в те, которые роются в человеческом дерьме: политика, грабежи, секс…
- Не бойся, Леха, она глуховата. Подслушивает она только наши шаги, - улыбнулся Олег.
- Пусть на шаги и доносит. В лучших инстанциях могут судить и по шагам.
- Лучшие инстанции и так наперед знают все, - прервал их Берков. - А теперь: как вы смотрите на все это?
- Скажу одно, - ответил Олег, расхаживая по комнате, - я чувствую ясно, что за Сашей что-то стоит… Мое чутье меня не обманывает. Но этот Трепетов чем-то меня раздражает, - вдруг разозлился он. - Адепт, так сказать. Хотя меня тянет к нему… вернее…
- Даа… человек Востока так и остался во мраке, - пробормотал Берков. - Еще надо пробиваться к нему.
Было решено, что "полет к человеку Востока" надо продолжать до конца. И, естественно, держать все закрытым, не вмешивая посторонних, как и было обещано Саше. Это лучше для них же самих. И попытаться найти других людей… И они удивились, что столько интересных и глубоких личностей стоит в списке тех, кто исключен…
- Ведь мы не знаем принцип отбора, тем более мы выбраны иначе, "произвольно", как выразился Саша. На чем этот принцип основан? Явно, не на обычном, - проговорил Берков.
- Темна вода…
Но в это время снова прозвучали знаменитые на всю подпольную Москву шесть звонков в одну из дверей дома № 3 по Спиридоньевскому переулку. Кто-то ломился к Олегу сквозь ночь, ветер, бред и вой машин послушать стихи и огненно прокричать среди тьмы. Звезды уже заглядывали в окна.
- Идут, идут, уже идут! - воскликнул Закаулов.
- Начинается! - надменно усмехнулся Олег. - Пойду открывать.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Через некоторое время все переменилось в этой комнате. Несмотря на плотно закрытые двери изнутри порой доносились исступленные крики, переходящие вдруг в шепот и бормотание, звон посуды и одинокие возгласы… Два раза кто-то выскакивал в коридор, взлохмаченный, потный, с криком: "Я больше не могу!"
Жильцы дома номер три, квартиры номер четыре, по Спиридоньевскому переулку уже ко всему этому привыкли. Бывало все: и невероятные сборища до шести утра, и шествие среди ночи по длинному коридору в высшей степени подозрительных личностей, то оборванных, то чересчур интеллигентных, и появление милиции, и сумасшедшие беседы в коридоре, и бесконечный ряд водочных бутылок, и вынос пьяного тела - домой, к друзьям, или далеко-далеко… Жильцов поражала странная смесь лиц на "сборищах": солидные бородатые люди, в хороших костюмах, с портфелями, иногда любовно ухаживали за дикими оборванцами, чуть ли не вытирали им со рта пьяную блевотину. Да и сами "солидные" люди были хороши, если правда, внимательно вглядеться им в глаза.
Одна старушка-соседка, например, "вглядывалась" и потом так пугалась, что заболевала кошмарами.
- Ну, о чем можно целыми ночами говорить?! - возмущалась вторая соседка, которая тоже любила подслушивать. - Ведь говорят, говорят, ночи напролет… А то шепчутся, шепчутся… Ум последний потеряешь.
- Нет, это неспроста, - заявляли другие, - тут что-то есть…
И они шарахались от собственных слов. Впрочем, времена были уже давно не сталинские, и с точки зрения закона все было относительно благополучно. Даже с порой возникающими милиционерами были добродушные отношения.
Поэт Леня Терехов, например, вышел один раз из этого дома не только по-небесному пьяный, но и без штанов, и причем прямо навстречу милиционеру. Но поэт ничуть этим не смутился, а бросился в объятия служивому и стал его целовать. А на суровый вопрос: "Где штаны?" ответил: "Что значат штаны, товарищ милиционер, по сравнению с вечностью?" И тот увез поэта в вытрезвитель…
Среди жильцов квартиры номер четыре тоже обитал милиционер, Костя, но был он тихий и забитый. Он побаивался компании Олега (потому что видел то, что по его мнению, невозможно было видеть), но все-таки кричал иногда из-под двери, запершись на крючок:
- Олег, я тебя посажу, Олег, я тебя посажу!
Но дальше этого дело не шло, да он и не хотел никого сажать - но любил иногда шумно грозиться, прикрывая свой испуг. К тому же "посадить" кого-либо было уже трудно.
- Баб почему голых рисуют?!! - возмущался он иногда, поглядывая в комнате Олега на картины по стенам.
За голых баб он принимал обычно иное, часто летящие гробы.
Так или иначе, но по средам и субботам таинственный и свободный загул царил в доме номер три по Спиридоньевскому переулку.
Сейчас в уютных двух комнатках Олега было всего человек восемнадцать - меньше чем обычно. За окнами по-царски правила ночь, и почти все люди пришли недавно, отзвонив свои, вызывающие нервные судороги у жильцов, шесть звонков - знак, что идут к Олегу. Выделялась Катя Корнилова, подпольная царевна московских кружков, женщина лет двадцати семи с мягкими золотистыми волосами и лицом смелым и нежным. "Царевной" она была не просто за женственность - мало ли красавиц в столице - но за "огонь и глубину личности", как плаксиво говорил Глебушка Луканов, знаменитый художник и ее поклонник. Глебушка был пьяница, который рисовал фантастические картины, напоминающие древние сказки, и слава его в неконформистском мире не уступала Олеговой.
Два портрета Кати Корниловой работы Луканова украшали лучшие салоны художественной элиты Москвы. Один из них словно был в ауре древнерусских царевен, милосердных и благостных, подобно самой Анастасии, первой жене Ивана Грозного, которая смягчала страшный нрав царя: при ней он еще не был Грозным.
Сам художник и творец этих портретов смирно сидел в углу, блестящими безумными глазами поглядывая на Катю. Был он почему-то в пальто, которое приходилось ему чуть ли не до пят. Катя пришла не одна, а как всегда со свитой: за ней тянулась целая цепь "мамасек" или ее душевных поклонников и поклонниц, которых она пригревала своим существованием и вводила в круги неконформистской Москвы. Это были совсем молодые люди, неофиты, лет 19–20, которые еще тянулись к необычному. Некоторые из них впервые были на вечере у Олега и им торжественно подносился штрафной стакан водки - знак внешнего посвящения. Выделялась Верочка Тимофеева, самая молоденькая. Пухлая и доверчивая, она чуть не плакала от радости, и светилась, что здесь можно по-духовному выпить и поговорить о Боге. Она с любопытством поглядывала на человека, что-то шептавшего об антропософии Андрея Белого…
Катя - такое уж наступило у нее время - жила одна, свободная, но недоступная, хотя ее и окружали многочисленные поклонники, из которых она выделяла Глебушку Луканова.
- Что ты в нем нашла? - сказала ей как-то Тоня Ларионова, любовница Олега. - Может быть, он и великий художник, но сам как дитя. В нашем мире есть другие великие: сильные…
- Мне такие великие не нужны, - ответила ей по-теплому Катя. - Они без меня обойдутся. Я вот малышей люблю пригреть, им тепло сердечное давать. Им много не надо, Тонюша - ласковое словцо, чайком угостить, да иной раз о Царствии Небесном потолковать. А ведь тем великим я вся нужна: они жадные, избалованные. Я ведь и Глеба Луканова, из великих, терплю только потому, что он на них не похож: весь в соплях, пьяница, плачет часто, и по арбатским магазинам по вечерам побирается: на водку просит… Так-то вот, Тонюша.
И Тонюша, усмиренная, отошла.
Вообще поклонницы Олега - красивые, чуть-чуть высокомерные, холено-стройные были противоположностью "мамаськам" Кати, бедным, утомленным и мечтательным…
…Олег только что кончил читать свои стихи - и все еще длилась тишина.
- Извел, извел ты нас своими стихами! - вдруг заголосил Закаулов. Около него лежал стакан из-под вина. - Что-то в твоих ритмах захватывает… Ритмы, ритмы - вот в чем дело.
- Олег, почему я всегда вспоминаю детей после ваших стихов? - раздался голос из тьмы.
- Водки, водки, водки! - завопил кто-то из угла.
- Да причем здесь дети!? - закричали рядом. - Здесь просто мастерство… Олег, прочтите еще!
- Не надо смысла, только не надо смысла! - забормотала белокурая девушка, очутившаяся около Верочки Тимофеевой. - Не надо смысла: от него страшно! Пусть от стихов остается только музыка. Только музыка. Не хочу смысла!
- Да нет же, смысл здесь усиливает музыку. Музыка тогда еще больше рвет душу! - выкрикнул Закаулов. - Как ты не понимаешь!
- Не могу я, не могу! Я должен выпить от всего этого! - застонал худой моложавый парень по имени Коля, и тут же исчез с бутылкой водки за шкафом. Он почему-то очень любил этот шкаф и иногда садился на него верхом, чтобы выпить там и послушать стихи.
Олег привык к подобной реакции и сам пьянел от нее. Он часто испытывал то же, что и слушатели, и ему хотелось читать, читать и читать, чтобы выхлестнуть все, и опьянеть от этого, и вознести свою душу куда-то вверх. Он чувствовал в себе смесь ярости и восторга. Кругом него были свои; кто лежал на полу, кто сидел у стола, какая-то группка облепила вольтеровское кресло. Всюду были разбросаны бутылки водки, пива, вина и необильная, скорее спартанская закуска: черный хлеб, лук, кусочки сыра. Но водки было в невероятном количестве: вдоволь хватало на всех.
Олег прочел довольно много, и был какой-то переломный момент: некоторые устали. Читать дальше или не читать?
Все решили резкие сумасшедшие шесть звонков в квартирную дверь.
- Кто это ломится? - подумал Берков. - Уже совсем ночь.
Пошатываясь, Берков пошел открывать - вперед, по длинному коридору. Он слышал как что-то щелкнуло: и ему показалось, что дверь в одну из комнат приоткрылась, и на него смотрит глаз: огромный, внимательный и пугливый.
То была старушка-соседка, которой часто после "сборищ" - снились кошмары. Беркову захотелось шагнуть к ней, но он раздумал и продолжил свой путь. Неуверенно открыл дверь, и перед ним очутился Леня Терехов.
В другом конце коридора по какому-то наитию уже чувствовали, что это Терехов. Высунулся кто-то лохматый и белолицый (напротив жил милиционер), который прошипел.
- Терехов, Терехов идет! - громко и радостно закричали. Олег немного сник, теперь не хотелось читать. Терехов был единственный подпольный поэт в Москве, который - по крайней мере, в смысле славы - мог соперничать с Олегом. И писал он другие стихи - совершенно разорванные, безумные, возникающие как факелы в ночи (В творчестве он считался намного левее и авангардней Олега). И жизнь его была подстать его поэзии.
- В шапке или без? - спросил Олег.
Если Леня был в шапке, независимо от погоды - это значило, что он почти трезв. Шапку же он снимал (тоже независимо от погоды) - когда был пьян. Как он объяснял - из почтения к алкоголизму.
- Без шапки, но держит ее в руках, - осведомила Олега Тоня Ларионова.
Олег вздохнул. Последний раз Леня появился перед ним в шапке - в приличной академической компании, куда был приглашен. И действительно, был трезв. Пили только чай - из опаски - но Леня почему-то часто отлучался в уборную, и хотя ничего не пил, кроме чаю, с каждой отлучкой все пьянел и пьянел. Все впали в транс от этого, а Леня, наконец, вышел из уборной без шапки, и Олег понял, что Терехов припас в кармане бутылочку и прикладывался к ней в тишине клозета. Для вдохновения, чтобы читать стихи.
- Если Терехов идет, то ожидай маразм и сумасшествие! - раздался вдруг голос сверху, со шкафа. То произнес Коля, который уже сидел там с четвертинкой водки.
Какая-то маленькая, смеющаяся девочка подошла к шкафу и вытянула личико:
- А ты знаешь, Коля, кому, я слышала, Терехов любит больше всего читать свои стихи? - прошептала она, - трупам! - и она подняла пальчик. - Да, да, трупам. Человеческим. Он как-то умудряется присутствовать среди них.
В ответ Коля молча налил ей стопочку и протянул со шкафа.
Терехов вошел, и тут же его окружили. Был он растерзан, в распахнутой рубашке, и выглядел старше своих 26 лет.
- Леня, штрафную!.. Где ты, где ты пропадал!? Тебя все ищут по Москве!
- Да разве его найдешь?!
- Пива!
И ему налили кружку пива. Он плюнул в нее и отпил.
Но его появление неожиданно внесло метафизические ноты в загул. По всем этим людям, в этих двух комнатах, с их непонятной мебелью и безумными картинками на стенках, вдруг прошел некий трепет. Неясно с чего это началось, но идея этого трепета была такова: надо превращаться, превращаться и превращаться! Превращаться - в кого? Это было неизвестно! Но в этом движении смещалось все: и жажда бытия, и желание вырваться из себя, превратиться во что-то иное, может быть даже в светоносное. Ко<л>я так и подпрыгивал на шкафу от этих предположений. Из-за этого водка пролилась на голову смеющейся девочки Лены.
- Превратиться… Превратиться… Превратиться, - этот шепот… это бормотание передавалось от одного человека к другому, и охватывал почти всех.
- Я чувствую, что во мне зреет мое будущее воплощение, - бормотал молодой человек в красной рубашке. - Оно будет кошмарным. Моя душа воплотится не в этом мире. Он будет черным, с огнями-провалами, и никто в нем не найдет друг друга.
- И я вижу в себе… - кричал кто-то в ответ, схватясь за галстук Беркова.
- Вырваться, вырваться, вырваться! - стонал Закаулов, вставший из своего угла.
- И улететь!
- Куда улететь!?.. Куда… Куда?!
- Я знаю…
- Но мы там будем одинокими…
- А я хотела бы стать котом, - вставила белокурая девочка из Катиной свиты. - Просто так. Не от ума.
Леня, стоявший по-прежнему в центре комнаты с пивной кружкой в руке, недоуменно и сердито реагировал на эти бормотания.
Наконец, он прервал всех.
- А я вам вот что скажу! - закричал он, и все обернулись к нему. - От себя не улетишь!..К адку, к адку надо привыкать!
- К какому "адку"?
- К обыкновенному. К аду. Который здесь на земле, и особенно после смерти. Да поймите же вы, - и его мутные глаза вдруг загорелись, - эти тихие спокойные вещи: большинство людей в аду будет! Да и сейчас полуад на земле… Так вот привыкать, привыкать надо. (Леня даже застонал…) Надо приучаться любить страдания, любить ужас и вопреки всему жить в аду своим бытием! Ведь бытие наше все равно там останется, и оно есть. Патологическая любовь к жизни в аду - вот в чем сейчас нуждается человечество! Брести по черному, обездоленному миру, и любить свое бытие!
- Не слишком ли?
- И даже мерзость, мерзость любить! Потому что иначе не вывернешься: она всегда с людьми, любим мы ее или нет. Уже здесь на земле повенчаться со страданием… Тренироваться, тренироваться надо для ада! Ишь, адожители!
И он захохотал - по-своему, дико и с надрывчиком.
- Ну, начинается, - проговорил недовольный Олег.
- Я почему в свою кружку плюю, - покачнулся Леня. - И еще плюну. Вот (И он плюнул). Это высший экстаз: жизнь мерзка, а я все равно ее люблю.
И он влил пиво себе в глотку.
- Жизнь мерзка, а я все равно ее люблю… - это опять каким-то шепотом пронеслось по комнатам. Все смешалось, и все завертелось.
Кто-то говорил, что вечного ада не существует: почитайте индусов и эзотериков… Но не так важно, сколько он длится… Просто: страдания, страдания и страдания… Разве их мало уже на земле? Здесь тоже стал полуад.
Другой говорил, что пришедший к чистому бытию в аду тем самым освободится от ада; но знающий, как освободиться от ада, не попадет в него.
И все вдруг стали смеяться, и наливать в стаканчики водку…
- Странники… милые странники, - говорила Катя Корнилова, подняв высоко бокал с водкой, - жизнь так прекрасна, ошеломляюще! Даже ангелам не так хорошо, как нам! Если есть дух внутри!
"Адожители", как обозвал всех Терехов, согласились с этим.
- Не мерзость надо любить, ребятки, а бытие, бытие, даже если оно среди мерзости: вот в чем дело, - и Катя подошла близко к Терехову. - Ты понимаешь?
- Я все понимаю, царевна бытия! Я почти это и имел в виду. Но я все-таки опять плюну в свою кружку…
- Водочки, водочки бы сюда, - улыбалась всем широколицая Верочка Тимофеева.
- Ты же прямо в ней плещешься, - отозвалась ее подруга. - Иди, иди сюда, Верочка… Я расскажу тебе свои последние цветные сны. Идем в уголок.
И она взяла ее за руку.
- Бессмертия, бессмертия! Бессмертия! - внезапно закричали из какого-то дальнего угла.
…Да, да, вот оно, найденное слово; вот чего им действительно не хватает: бессмертия. И это слово, как молния, как взрыв, прошло по комнате.
- О, конечно, бессмертия, бессмертия! - застонала Катя, вдруг раскинув руки. Глаза ее на белом лице загорелись, и вся она засияла внутренней огненной красотой. - О, как я хочу бессмертия! Никто не знает об этом!
Бессмертия - не обязательно божественного, думала она. - Бессмертия - чтобы жить, жить где угодно, пусть в квазимирах забытых галактик, или в бредовых сочетаниях астральных пространств - но жить. А что значит, жить? Это значит ощущать себя, свое бытие. И Катя поцеловалась с Тереховым.
- Да, да, мы будем жить! - пробормотала она. - И наплюем на собственный труп - с небес! Давай-ка чокнемся за это!
- Бессмертия, бессмертия! - завопили из дальнего угла.
- Водки… водки… водки! - раздался другой крик.
Один молодой человек уже был под столом, и посматривал на Колю - который был вверху, на шкафу.
Катя подошла к известному подпольному прозаику - он писал рассказы и сказки - Вале Муромцеву. Его звезда начинала уже восходить и быстро приближалась к звездам первой величины неофициального мира Москвы. Это был плотный человек среднего роста, лет 28–29, в черном костюме, и сидел он в глубоком вольтеровском кресле у окна (там за окном словно пели скрытые птицы) в глубокой задумчивости, как будто не принимая участия ни в чем…
Катя наклонилась над ним и заколдовала:
- А я тебе говорю. Валя…что выть ты будешь… выть, если с тобой что-то случится… В смысле приближения смерти…
Валя вздрогнул и посмотрел на нее.
- Ты жить хочешь, - ее голос даже дрожал. - И это твое желание совсем особенное… Не как у многих… И потому ты не выдержишь, я знаю это, я понимаю тебя, если что подкрадется… И ты будешь выть… Это все наше, от нутра. Ты и из могилы будешь кричать: жить!.. Ладно, ладно, думай о своих рассказах.
И она плавно отошла от него.