Уже почти совсем стемнело. "О чем она думает?" - размышлял Коста. Его беспокоило, почему мать перестала задавать вопросы, не позволив ему пустить в ход отговорки, которые он успел за это время придумать.
Приняв решение, старая женщина почувствовала потребность вдосталь насмотреться на знакомые вещи. Она встала и зажгла в ' доме свет. Все предметы стояли на своих местах, до того привычные, что глаз уже перестал их замечать, но теперь под ее пристальным взглядом они послушно выступали вперед: парадная утварь на верхних полках, до которых было трудно дотянуться, - красивые расписные кувшины и фляги, ни разу не оскверненные употреблением; фотография мужа, на которого фотограф напялил дурацкую шляпу, слишком сильно увеличенная и оттого, как призрак, расплывчатая; икона святого Петра, которого благочестивые последователи решили произвести в испанского рыцаря, облаченного в доспехи; распятие в позолоченном футляре, с упавшим с креста Христом, который лежал, поверженный, среди римских солдат, увенчанных тюрбанами на манер мавров. "Оставь, я поправлю, - каждые два дня говорил ее муж, и так целых десять лет, - завтра же все сделаю". И эта святыня стала для нее вдвойне священной - именно благодаря его привычке тянуть и откладывать, - привычке, превратившейся после смерти в добродетель; всякий раз, увидав на дне футляра пыльную костяную фигурку, она почти физически ощущала присутствие мужа. Да, каждая пустая комнатка дома, где она прожила почти полвека, хранила крупицу священных для нее воспоминаний.
И сейчас, стараясь до малейших подробностей запечатлеть в памяти свой дом, она вдруг услышала щебетание ласточек - птицы тихонько о чем-то переговаривались под застрехой, пока их не угомонила наступившая ночь. Всю ее жизнь ласточки были тут, рядом, они прилетали каждое лето. Но сейчас она впервые выделила их щебетание из всех остальных звуков - она должна была сохранить его в памяти, потому что оно тоже принадлежало к звукам, наполнявшим ее дом.
- Давай соберемся и поедем в Пуэрто-де-ла-Сельва, - сказала мать.
Неслыханная радость охватила Косту.
- Ты хочешь сказать, что тоже поедешь?
- На той неделе годовщина смерти твоего отца. После нее и отправимся. Ну куда ты без меня денешься?
- Ты хочешь сказать, что совсем переселишься туда?.. Навсегда покинешь эти края?
- Я не хочу тут больше оставаться, - сказала мать. - Тебе понадобится несколько дней, чтобы достать все из верхней кладовой. Хорошо, что я починила сети перед тем, как мы их убрали. Твой отец за этим очень следил. Они все почти как новые.
- Ты правда хочешь ехать на той неделе?
- Это зависит от тебя. Подыскивай жилье, а за мной дело не станет. Я хочу пробыть здесь до пятницы…
- Я забыл сказать тебе кое-что относительно Элены. Когда мы обсуждали, что нам делать, мы подумали как раз о Пуэрто-де-ла-Сельва.
- Наверно, теперь-то уж она согласится выйти за тебя замуж, ведь на новом месте никто ни о чем знать не будет.
Старую женщину душила печаль, и она искала спасения в воркотне.
- Не в этом дело, - сказал Коста. - Дело в деньгах. Она бы в любой момент пошла за меня, если б нам было на что жить.
- В деньгах, - проворчала мать, пытаясь совладать с тоской. - В наше время ни у кого не было денег. Помню, однажды четыре года кряду не ловились сардины, и нашим мужчинам в конце концов пришлось идти в батраки. Голодали они так, что даже просили печь для них хлеб с хвоей, не то бы они за один присест съедали всю свою дневную порцию. Так что ж ты думаешь, тогда и свадеб не играли?
- Она за деньгами не гонится, - упрямо возразил Коста. - Еслй уж кто и виноват, то только я.
В этом вопросе Косту и его мать разделяла преграда - привычка скрывать свои чувства. Не по-мужски это - обнажать свои чувства к женщине перед третьим лицом, пусть даже перед матерью. Ровные, граничащие с безразличием отношения - только это полагалось видеть посторонним. Говоря о своих отношениях с Эленой, Коста каждый раз делал над собой усилие, чтобы подобрать самые вялые, самые бесцветные слова, которые никак не отражали бы его пылких чувств. Поэтому сейчас он только сказал:
- Вообще-то, если Элена не захочет ехать с нами, я готов остаться и тут.
Так впервые сказал он матери о своей любви.
Коста отодвинул тарелку и подошел к калитке; пряный аромат герани заглушал здесь неприятный запах араны. Он стоял там, пока над западными горами не погас в небе последний зеленоватый отблеск дневного света. Мимо двигались темные силуэты рыбаков, беззвучно ступавших на веревочных подошвах. С другого конца деревни, где поставили свой балаган приезжие актеры, доносилась легкая мелодичная музыка, слышался лай собак и размеренный глухой шум прибоя. Дома, расположившиеся вокруг залива, светились в темноте тусклыми точками огней. А в горах, где уже сгустилась ночь, выжигали древесный уголь, и огни костров мигали сквозь мрак.
- Сеньор Коста, вам письмо. - Перед ним возникла фигурка почтальонши в капюшоне, словно темный конус на фоне белого паруса. Тихо поблагодарив, Коста взял конверт и, чтобы не увидела мать, сунул его за пазуху. Он чуял недобрые вести. И если предчувствие его не обмануло, расспросы и сочувствие матери будут невыносимы.
У себя в комнате он разорвал конверт и вынул три листка цветной, пахнущей мылом бумаги, исписанные размашистым, с наклоном влево почерком. Опасения его сразу усилились - обычно послания Элены состояли из двух-трех списанных с письмовника фраз, ничего не говоривших и лишь подтверждавших, что она все еще считает себя с ним связанной.
"Уважаемый друг (все без исключения письмовники советовали быть при обращении сдержанными), примите мои извинения - я так редко пишу вам, потому что мои обязанности оставляют для личных дел слишком мало времени".
Коста пробежал глазами стандартные начальные фра* зы письма. Какая ничтожная доля подлинных тревог и опасений может просочиться сквозь частое сито этих избитых фраз!
"Я не могла даже откровенно поговорить с тобой сегодня, потому что у нас было мало времени и наверно тебе мое поведение показалось странным. Теперь я обдумала все о чем мы говорили и хочу поскорее отсюда уехать Хватит с меня. Но я не могу уехать потому что задолжала Мне нужно тысячу песет Я не хотела тебе об этом говорить но ты говорил про переезд в Пуэрто-де-ла-Сельва и пока мы гуляли я все хотела про это сказать".
В этом месте почерк стал совсем неразборчивым, крупные буквы сливались, и слова набегали одно на другое. Коста поднес листок поближе к маленькой лампе и прочел, напрягая зрение:
"Если я смогу получить деньги через курьера в четверг все уладится но не позже Тогда и не хлопочи зря Извини что прошу у тебя взаймы эти деньги ведь у меня нет на это никакого права".
Дальше Элена написала: "Остаюсь вашим преданным другом и крепко жму вашу руку", но потом зачеркнула эту фразу и добавила постскриптум:
"Если ты достанешь эту сумму, к четвергу я вернусь к тебе если хочешь в деревню, а то уедем в другое место как ты говорил Деньги нужны мне в четверг не позднее потому что в пятницу мой единственный за месяц выходной день и они мне обязательно нужны к этому дню Если этого сделать нельзя я может и увижу тебя еще но не знаю".
А в самом низу, в уголке, она приписала: "Крепко тебя обнимаю", чего раньше никогда себе в письмах не позволяла. Подписи, как всегда, не было.
Коста перечел письмо, отыскивая в нем скрытый смысл, и ему стало еще страшнее. Перечел еще раз, и страх окончательно завладел им. Она, верно, обворовала хозяина, подумал он. Может, отец ее опять заболел. Ведь если человек заразится соблазнами большого города, он способен на что угодно. Труженики земли и моря считали, что соблазнам городской жизни нет предела. На людей, которым хоть недолго приходилось жить в городе, находило настоящее затмение, и они избавлялись от него, лишь миновав установленный на городской окраине шлагбаум. И если Элена схватила городскую заразу, размышлял Коста, она в этом так же не виновата, как человек, заболевший оспой. Нужно только перевезти ее в Пуэрто-де-ла-Сельва, в этот чистый, насквозь продуваемый ветрами уголок у подножья Пиренеев, и там она моментально поправится.
Конечно, она прикарманила деньги, решил он в конце концов, и хозяева дали ей сроку до пятницы, а не то заявят в полицию.
А сегодня уже вторник, ночь, и, значит, чтобы раздобыть деньги, у него есть один только день, до того как курьер отправится в четверг утром в Барселону. Тысяча песет! Только два раза в жизни были у него такие деньги. Имея в пять раз больше, можно со спокойной душой жениться, но чтобы, собрать такую сумму, нужно несколько удачливых лет. За половинную сумму человека могли сравнительно прилично похоронить, хотя через двадцать лет, если родственники не сделают дополнительного взноса, прах будет вынут из погребальной ниши, чтобы освободить место для другого, и брошен в общую яму. Тысяча песет! Сколько же времени могли бы они прожить с матерью на такие громадные деньги, питаясь араной и бобами, а зимой еще и желудями, которые он собирает в лесу? Их сосед вот уже три месяца лежит в постели, дожидаясь смерти, потому что у него нет тысячи песет, чтобы заплатить за операцию, в их деревне не меньше десятка красивых девушек сразу же будут сосватаны, стоит только их отцам упомянуть о приданом в тысячу песет.
Как ни стара лодка, продать ее можно и за тысячу песет, быть может, да только на это нужно время. Лодку покупают не каждый день, и, когда люди решаются на такой шаг, они непременно требуют неделю, чтобы на лодке поплавать, а потом еще несколько дней советуются, брать или не брать, со всеми старыми тетками и дядьями, которые ссужают деньги на покупку, входя в долю. Кроме лодки, у него есть еще рыболовные снасти. Если не запросить дорого, их можно продать и в деревне, а в одном из ближайших городков за них дадут почти настоящую цену. Но для этого надо договориться с владельцем грузовика, заплатить ему вперед за бензин, а потом, глядишь, еще несколько дней прождать, пока не подвернется покупатель.
И тут Коста вспомнил про большую рыбу в подводной пещере; в ней по крайней мере фунтов сто, и на рыбном аукционе за нее можно получить не меньше восьмисот песет. Вот и выход, подумал он, и чем дальше, тем больше крепла уверенность в том, что рыба уже попалась на крючок. Суеверный, как все рыбаки, у которых предрассудки неизменно затмевают доводы рассудка, Коста усмотрел в эпизоде с большой рыбой некое предзнаменование, решительное вмешательство судьбы, которая так долго была к нему сурова, целых пятнадцать лет отворачивалась от него и вот теперь явила знак своей возродившейся благосклонности. Завтра он выйдет в море, уверенность в успехе придаст ему сил, он вытащит из пещеры приготовленную ему прекрасную добычу и уж с ее помощью вызволит Элену из жестокого плена города.
И потому в эту ночь Коста спал спокойно и даже не услышал, как обычно, когда вернулся Молина и осторожно скрипнула отпертая и притворенная дверь.
Глава XVIII
Впервые за много месяцев Молина изменил своей привычке засыпать лишь на рассвете. Пакита с полчаса прислушивалась к его дыханию, затем выскользнула из постели, отерла ладонью с кожи пот в том месте, где соприкасались их бедра, и натянула через голову платье. Потом зажгла тусклую лампу и внимательно вгляделась в лицо Молины. Израсходовав много энергии, он стал похож на покойника: щеки ввалились, рот приоткрылся и перекосился, а зубы при желтом свете несколько посветлели. Разум Молины погрузился в подсознательные глубины детских впечатлений, дыхание с хрипом вылетало из горла, а на лбу сидел и спокойно сосал кровь комар.
Привычным движением Пакита сунула руку во внутренний карман висевшего на стуле пиджака, вытащила бумажник и стала считать деньги. Как мужчина он стоит немногого, размышляла цыганка. Но он куда лучше всех этих пучеглазых лавочников, которые, прежде чем лечь с гобой в постель, крестятся, а потом ведут себя как спортсмены-полуфиналисты… не говоря уже о старых петухах, которые ни на что не способны, пока не заставят тебя выламываться, как мартышка в цирке. Конечно, как мужчина он стоил немногого, и, кроме того, инстинкт подсказывал Паките, что у него, как и у нее, не все в жизни гладко. Тысяча двести песет с мелочью. Она положила деньги обратно в бумажник, а бумажник - в карман пиджака. В конце концов, он обошелся с ней так, словно она была его любовницей. "Хочешь лечь? Если нет, не надо. Как-нибудь в другой раз. Не хочу? Конечно, хочу! За кого ты меня принимаешь?" Иной раз просто необходимо сделать красивый жест. Именно умение делать красивые жесты отличает соль земли - таких людей, как Пепе, - от всего прочего человечества. Оставлю ему его деньги. Все, до последней песеты.
Но теперь, когда красивый жест был сделан, возник все тот же вопрос: а на что же она купит себе утром еду? Пакита взяла стоявший у изголовья кровати электрический фонарик и вышла на крышу; она с облегчением вздохнула, выйдя на воздух из душной каморки, где, как и во всем доме, пахло кошками. На крыше она стала частицей ночи, прохладно струящейся ночи, дарующей тем, кого она сотворила, безграничную свободу.
Пакита нащупала в темноте ручку кладовки, вошла внутрь и зажгла фонарик. Она знала по опыту, что рыбаки из поколения в поколение складывают в таких местах ненужные, отслужившие свое вещи. В кладовке можно было найти сломанные стенные часы, испорченную музыкальную шкатулку, гитару с оборванными струнами - дорогой сердцу забытый хлам, которого в случае пропажи никто и не хватится. Однако не было похоже, чтобы ей удалось поживиться здесь какой-нибудь стоящей вещицей, которую можно спустить приятелю-старьевщику за десятую часть цены, но зато с гарантией, что тебя не предадут. Пакита бродила по кладовке, пробираясь мимо ворохов сетей, трогая старые ацетиленовые фонари и острия гарпунов. На мгновенье взгляд ее задержался на отполированном черепаховом панцире. Большое впечатление произвела на Пакиту картина в перламутровой раме, на которой темнолицый испанский святой поражал неверных, а макет шхуны в стеклянном ларце, искусно сделанный из морских раковин и кораллов, привел ее в восхищение. Этим сокровищем - обладание которым до некоторой степени вознаграждало, как она полагала, за неудобство проживания в доме - Пакита пренебрегла, считая, что такая красота вряд ли имеет какую-нибудь ценность. Единственные стенные часы оказались без механизма, и Пакита совсем было прекратила поиски, когда, приподняв край паруса, обнаружила приемник. Сначала она заколебалась, стоит ли его брать. Его украшало несколько больших кнопок, и только. Взяв в руки приделанные к приемнику наушники, она с сомнением осмотрела выгнутые пластмассовые крышки с хромированной отделкой и подумала: уж десять-то песет за это получить всегда можно. Она вытащила приемник из укрытия, обвязала его куском веревки и отнесла к краю невысокого балкона. С одной стороны дома после итальянской бомбы остался пустырь, где сейчас виднелись кучи битого кирпича, черные гладкие отростки кактуса и пятна лунного света. Сюда-то Пакита очень осторожно и опустила свою находку.
Перед самым рассветом, когда покров ночи вот-вот должен был подняться с поверхности моря, Пакита подошла к дому человека по имени Пабло и разбудила хозяина, швырнув в окно его спальни горсть камушков. В прошлом Пабло был политиком; после бесконечных махинаций и интриг он утвердился в парламенте в качестве независимого радикала, поддерживающего программу социального прогресса и реформ. Это случилось как раз перед победой националистов, упразднивших парламентскую демократию. С тех пор Пабло оставил честолюбивые помыслы. Летом он кое-как зарабатывал себе на пропитание, получая три песеты в час за то, что стоял неподвижно, как истукан, у дверей местного ресторана с меню в руках. Кроме того, он промышлял понемногу контрабандой противозачаточных средств и за умеренную плату мог иной раз охолостить коня.
Пабло сошел вниз и впустил Пакиту. Задыхаясь, он торопливо взбирался вслед за ней по темной лестнице, надеясь где-нибудь на узком повороте коснуться бедра цыганки. Когда они вошли в комнату Пабло, он, совсем задохнувшись, упал на стул. Ему уже перевалило за семьдесят; цвет лица у него был землистый, короткие слабые ноги с трудом носили тело, созданное для преуспевающего буржуа.
- Дорогая крошка, как мило, что ты вспомнила старого друга! - Взбираясь второпях по лестнице за цыганкой, Пабло едва дышал и, вытащив из брюк подол ночной рубашки, отер потрескавшиеся темные губы.
Пакита поставила на стол приемник, и Пабло, отдышавшись, потрогал его приплюснутыми кончиками пальцев.
- Это что еще за музейная редкость, позвольте спросить? Машина для электрошока, что ли?
- Это приемник моего дружка, - ответила Пакита, - я вам про него рассказывала - того, который сейчас отсиживает свое. И между прочим, разрешите вам заметить, это новейшая модель. Он только в прошлом году купил его в Кадисе. На нем можно поймать даже Венесуэлу.
- Любопытно, - заметил Пабло, ковыляя вокруг стола к Паките. - Я бы сказал, что это некая древность, как я сам. Насколько я понимаю, наушников у приемников уже лет двадцать пять как не делают.
- Берешь ты его или нет?.. Да отойди ты от меня, старая обезьяна.
Пабло, пытавшийся заглянуть Паките за лиф, отодвинулся с оскорбленным видом.
Презрительно фыркая, Пакита окинула взглядом комнату - заметила картину на библейский сюжет, под которой увядали со вкусом подобранные цветы, грязную посуду с остатками пищи на столе.
- Какая здесь вонь! - заметила она. - Почему ты не открываешь окна?
- Мы достаточно давно знаем друг друга, дорогая, чтобы быть вполне откровенными, - сказал Пабло. - Должен признаться, твоя машинка меня совершенно не интересует. Но как истинный друг я хотел бы тебе помочь.
- О, без сомнения, - скорчила гримасу Пакита.
- Я имел в виду только лишь денежную помощь. Я бы помог тебе из одного только сочувствия - если ты способна понять, что это такое, - но я сижу на мели. Пришлось отказаться от работы в ресторане - ноги так опухают, что невозможно их втиснуть в туфли… Скажи, дорогая, сколько тебе надо?
Старик наклонился и прикоснулся к цыганке, но она резко оттолкнула его руку.
- Сто, и это лишь пятая часть настоящей цены.
Пабло ушел в другую комнату и вернулся с небольшой пачкой грязных банкнот, из которой отсчитал пятнадцать песет. Он клал бумажку одну за другой на грязную скатерть, и они лежали, съежившись, как осенние листья.
- Это еще за что? - спросила она.
- Есть такая вещь, дорогое дитя, как искреннее сочувствие, - ответил старик, - увы, нет смысла объяснять тебе то, что ты понять не в состоянии… Однако я человечен и, пожалуй, дам тебе двадцать пять песет, если ты…
- С кем это? С тобой?! Господи Иисусе! Надо же!
- Раз так, дорогая, забирай свои деньги и уходи с миром. Боюсь, когда-нибудь и ты узнаешь, что такое старость, хотя, поверь мне, я тебе этого не желаю.
Он посмотрел на свое грузное немощное тело, нетвердо державшееся на тонких усталых ногах, и незаметно прослезился.