"Да или нет?" - всего три слова стояло в записке, привязанной к ноге упавшего на балкон почтового голубя, но цепочка событий, потянувшаяся за этим эпизодом, развернулась в обжигающую историю любви, пронесенной через два поколения. "Голубь и Мальчик" - новая встреча русских читателей с творчеством замечательного израильского писателя Меира Шалева, уже знакомого им по романам "В доме своем в пустыне…", "Русский роман", "Эсав".
Содержание:
Глава первая 1
Глава вторая 5
Глава третья 12
Глава четвертая 15
Глава пятая 21
Глава шестая 27
Глава седьмая 30
Глава восьмая 33
Глава девятая 36
Глава десятая 37
Глава одиннадцатая 41
Глава двенадцатая 43
Глава тринадцатая 47
Глава четырнадцатая 50
Глава пятнадцатая 53
Глава шестнадцатая 54
Глава семнадцатая 57
Глава восемнадцатая 59
Глава девятнадцатая 61
Глава двадцатая 62
Глава двадцать первая 66
Глава двадцать вторая 66
Глава двадцать третья 69
Глава двадцать четвертая 71
Глава двадцать пятая 72
Где они сегодня 74
Примечания 74
Меир Шалев
Голубь и Мальчик
Посвящается моим детям,
Зоар и Михаэлю
Глава первая
- И тут вдруг, - перебил пожилой американец в белой рубашке, - надо всем этим адом появился голубь…
Воцарилось молчание. Его неожиданный иврит и этот голубь, внезапно вылетевший у него изо рта, озадачили всех. Даже тех, кто не понял, о чем он.
- Голубь? Какой голубь?!
Американец - рослый и загорелый, какими ухитряются вырасти и загореть только пожилые американцы, с львиной гривой волос на голове, в мокасинах на ногах - ткнул пальцем в сторону монастырской башни. Много воды с тех пор утекло, но кое-какие детали той жуткой ночи памятны ему еще и сегодня, "и забыть это, - провозгласил он, - я уже никогда не смогу". Не только отчаяние и страх и не только победу ("одинаково неожиданную, что для нас, что для них", - заметил он), - но и всякие мелочи, из тех, смысл которых проясняется лишь много позднее: например, что время от времени в монастырский колокол - "вон там, в тот самый" - ударяла шальная, а может, и прицельно посланная пуля, и на каждый такой удар металл откликался резким, странным звоном, который долго еще слышался в темноте, так до конца и не замолкая.
- Да, но голубь?..
- Странный такой звук, необычный - вначале резкий и сильный, будто он и сам изумлен, что в него попали, а потом всё тише и тише, словно уже и ранен насмерть, а никак не кончается, не может. И так до следующей пули. Один из наших раненых сказал даже: "Бедняга, привык, что его лупят изнутри, а тут вдруг снаружи".
И улыбнулся про себя, словно только сейчас понял. Обнажились зубы, тоже чересчур белые, какими они бывают только у пожилых американцев.
- Но этот голубь? Откуда вдруг там голубь?
- Homing pigeon. На девяносто девять процентов. Почтовый голубь Пальмаха. Всю ночь они нас обстреливали, а под утро, часа через два или три после восхода солнца, вдруг смотрим - почтарь! Взлетел над нами и ушел в небо.
Его неожиданный иврит выглядел вполне прилично, несмотря на акцент, но английское "homing pigeon" почему-то прозвучало более выразительно и точно, чем "почтовый голубь", пусть даже Пальмаха.
- Почем вы знаете, что это был почтарь?
- С нами был голубятник. Так его называли. Специалист по голубям с небольшой такой голубятней на спине. Наверно, когда он погиб и эта его голубятня разбилась, тот голубь и вырвался на волю.
- Погиб? Каким образом?
- Мало там было возможностей погибнуть? Только выбирай. Хочешь - от пули, хочешь - от осколка, в голову, в живот, в бедренную артерию. Иногда сразу уложит, а иногда и поживешь еще часика два-три после того, как зацепило. - Он глянул на меня желтыми львиными глазами и усмехнулся: - Подумать только - пошли на войну и почтовых голубей с собой прихватили. Совсем как те древние греки…
И вдруг, поверх всего этого кровавого ада, сражавшиеся увидели голубя. Вот он - пробивается сквозь погребальную пелену пыли, поднимается ввысь и уходит в небо. Поверх воплей и хрипа, поверх осколков, шипящих в прохладном воздухе, поверх невидимых пулевых трасс, поверх пулеметного лая, оглушительных взрывов гранат и грохота орудийного выстрела.
Самый обыкновенный на вид. Темно-серый с голубоватым отливом, ножки карминные, а поперек крыльев - как украшение - две темные полоски, словно на талите. Голубь как голубь, похожий на тысячи других. Только сведущее ухо смогло бы уловить силу, с которой ударяли его крылья, вдвое большую, чем у обычных голубей. Только глаза знатока смогли бы различить широкую, выпуклую грудь, и клюв, что по прямой продолжает наклонную линию лба, и характерную светлую припухлость в том месте, где этот клюв переходит в голову. Только любящее сердце смогло бы распознать и вместить всю тоску, что скопилась в тельце маленькой птицы, указала ей путь и влила в нее силы. Но эти глаза уже погасли, эти уши уже не слышат, и даже сердце опустело и умолкло. Только его последнее желание осталось да эта птица с ее жадным стремлением - домой.
Вверх. Над кровью, над гарью, над пальмами. Над ранеными, чьи тела уже разъяты, разверсты, сожжены, недвижны. Над теми, чья плоть еще превозможет, но душа погаснет, и над теми, кто не выживет, а по прошествии лет, со смертью всех помнивших, умрет вторично.
Вверх. Как можно выше. Как можно дальше. Пока грохот стрельбы не превратится в слабое постукивание, пока крики не стихнут вдали, и запах рассеется, и дым растает, и мертвые станут неотличимы друг от друга и сольются в единую бездыханную массу, а живые отделятся от них и пойдут каждый к своей судьбе, недоумевая: чем заслужили? А эти, что полегли, - чем провинились? И, бросив напоследок беглый взгляд по сторонам, - домой! По прямой, как всегда возвращаются почтовые голуби. Домой. Сердце трепещет, но стучит упрямо. В золотистых глазах страх, но зрачки расширены, не упустят вокруг ни одной знакомой приметы. Прозрачная пленка натянулась под веками, защищая от слепящего солнца и пыли. Хвост, закругленный и короткий, украшен еще одной узкой полоской - наследным знаком птичьей знати древнего Дамаска. В маленькой круглой головке - жадная тоска воспоминаний: голубятня, клетка, родное воркование, теплый запах гнезда и насиженных яиц. Рука молодой женщины проходит над кормушкой, знакомое постукивание зерен в ее корзинке, взгляд шарит по небу, ищет и ждет, голос - "гули-гули-гули!" - зовет спуститься.
- Не я один. Мы все ее видели, эту птицу, - сказал пожилой американец. - Да и те, с другой стороны, скорей всего, тоже. Потому что всё, что могло стрелять, вдруг умолкло, и у нас, и у них. Ни одна пуля не вылетела, ни одна граната не взорвалась, и все рты перестали орать, и стало так тихо, что слышно было, как она бьет крыльями по воздуху. И на какой-то миг все глаза и все руки провожали ее в тот путь, которым мы и сами бредили: домой. Вернуться.
Он сильно разволновался - шагал туда-сюда по лужайке, ерошил пятерней густую белую гриву.
- Он ведь весь в этом. Homing pigeon, что говорить. Домой - это всё, что он умеет, и всё, чего он хочет. Вот и этот - взлетел, отказался от круга, о котором пишут обычно в книгах, - мол, почтовые голуби обязательно делают круг, прежде чем находят правильное направление, - и разом помчался по своему пути. Как стрела, которую запустили к цели - на северо-запад, если не ошибаюсь. Да, судя по времени и по солнцу, на северо-запад. Прямиком туда, и ты не поверишь, как он быстро пропал из виду.
За считанные секунды. Задыхаясь от стремительности, замирая от тоски. Был - и нет. Рука, что запустила его, уже упала, но взгляд еще провожал, и колокольная медь еще дрожала, отказываясь умереть. Вот он, колокол: последние звуки еще каплют, стекая в далекое озеро тишины, - и вот он, голубь: его серая голубизна уже тонет, исчезая, в такой же серой голубизне горизонта, и вот - всё, исчез. А там, внизу, глаза людей уже вернулись к прицелам и пальцы - к спусковым крючкам, и стволы гремят снова, и рты опять стонут и распахиваются широко, чтобы крикнуть и в последний раз судорожно втянуть воздух.
Теперь пожилой американец повернулся к своим товарищам по группе, перешел для них на американский английский, снова принялся объяснять, описывать, указывать - "примерно там, за соснами" и "как раз здесь". Рассказывал об иракской бронемашине, которая "крутилась тут, где хотела, со своим пулеметом и пушкой, совсем нас задавила". Широким жестом радушного хозяина показывал - "вон там я лежал, с пулеметом. Вон в том углу крыши. А в этом доме, что напротив, сидел их снайпер, ну, он и всадил в меня пулю".
И тут же, не по возрасту легко, наклонился, закатал штанину и показал два светлых шрама между коленом и лодыжкой:
- Вот, сюда. Маленький - входное отверстие, большой - выходное. Наш сапер стащил меня на спине вниз, вернулся на крышу мне на смену, и его тут же накрыло из миномета. - И опять перейдя на иврит, предназначенный только мне, экскурсоводу: - Здоровенный такой парень был, даже больше меня. Настоящий богатырь, бедняга. Его буквально пополам разорвало, тут же кончился, на месте.
Он говорил и говорил, высвобождая на волю воспоминания, видно теснившиеся в нем все эти годы, - пусть тоже подышат немного и расправят кости, пусть глянут на то место, где когда-то обрели форму, пусть поспорят и сравнят: которое уцелело? которого и вовсе не было? которое стоит хранить и дальше, а которое уже и не стоит?
- А что же с ним? - вернул я его к своему. - С тем голубятником, о котором ты рассказывал? Ты сказал, что он погиб. А ты видел, где это было?
Желтые глаза старого льва снова уставились на меня, большая загорелая рука легла мне на плечо, другая загорелая рука протянулась и указала. Коричневые старческие пятна на тыльной стороне ладони, ухоженные ногти, серебряные морские часы на запястье, отглаженный и отвернутый белый манжет. Рука, которую легко себе представить на прикладе ружья и на голове внука, рука, способная ударить по столу и знающая толк в женских талиях и бедрах.
- Вон там.
От него веяло доброй мягкой силой, и мне вдруг показалось, будто на меня глянули отцовские глаза и это рука отца скользнула с моей головы на плечо, направляя и даруя мне опору и силу.
- Где "там"? Покажи точнее.
Он наклонился ко мне, как всю жизнь наклоняются ко мне все высокие люди.
- Вон там, между краем этой лужайки и теми качелями, где качаются малыши, видишь? Там была тогда небольшая каменная пристройка, метра два на два, не больше, что-то вроде склада для садовых инструментов. Мы с вечера отошли во внутренний двор монастыря, а остатки второй роты укрылись в том вон здании, что по другую сторону проулка, потому что эта иракская бронемашина косила всех, кто осмеливался высунуть нос. Но этот голубятник, черт его знает зачем и каким манером, вылез все-таки наружу и ухитрился пробраться в ту пристройку. Там мы его и нашли, когда всё кончилось.
3
Я не мог больше там задерживаться - собрал их всех в "Бегемот", как назвала моя жена тот огромный джип-шевроле, который когда-то мне купила, и мы спустились к Немецкому кварталу.
Только теперь я почувствовал, как устал. С этими маленькими группами иной раз больше мороки, чем с полным автобусом туристов. День мы начали в Тель-Авиве, продолжили в Хульде - рассказом об автоколонне, названной в честь этого кибуца во время Войны за независимость, - сделали небольшой перерыв на сэндвичи в Мицпе-Гарэль, взобрались по "Дороге джипов", а потом спустились по "Бирманской тропе" к бывшим боевым позициям вблизи того места, где начинается подъем к Иерусалиму, для очередных объяснений на очередных смотровых площадках.
Отсюда я повез их на военное кладбище, а там уже мы поднялись наконец в Иерусалим, к монастырю Сен-Симон, что в квартале Катамон, и к этой вот неожиданности - что самый старший из шести американцев, которых я в этот раз вожу и просвещаю (некий сенатор, его секретарь, его советник и трое бизнесменов, все, как один, - гости министерства иностранных дел), был когда-то бойцом Пальмаха и участвовал в том сражении, которое я им пытался там описать. И к неожиданности еще большей - тому почтовому голубю, который вдруг вылетел из какой-то теплой завитушки его памяти.
- Ты знал его? - спросил я.
- Кого?
- Того голубятника, о котором только что там рассказывал.
Его лицо заполнило зеркало заднего обзора.
- Не очень. Он был со стороны, не из наших. Его прислали наладить голубиную связь в батальоне. Говорили, что он специалист высшего класса, голубями занимался чуть не с детского сада.
Его глаза впились в меня, как крючки колючего каперса.
- И как его звали, я уже тоже не помню. У меня там много друзей погибло, да и времени немало прошло.
На светофоре против кладбища в Немецком квартале я повернул налево. Узкая улица была запружена людьми и машинами, "Бегемот" еле полз, и я воспользовался этим, чтобы на ходу расстелить перед ними свой коробейный товар: великаны, филистимляне, англичане, немцы - "и обратите внимание, господа, на стихотворные строчки из Библии, выгравированные на притолоках, а вот это, по левую руку, - старая иерусалимская железнодорожная станция, сейчас она бездействует, но ребенком я часто ездил отсюда с матерью в Тель-Авив, причем, вы не поверите, - на поезде с паровозом!".
Поезд медленно постукивал, скрежетал на металлических изгибах ушелья. Помню маленькие ухоженные арабские грядки по ту сторону границы, мыльную пену, колыхавшуюся в сточной воде. Ветер нес хлопья сажи от паровоза, и ты стряхивала их с волос и радовалась: мы едем домой, в Тель-Авив!
Запах хлеба, крутого яйца и помидоров - еды, которую ты всегда брала с собой в дорогу, - снова возникает у меня в носу. Мой лоб заранее собирался морщинами - как и сейчас, когда я об этом пишу, - в ожидании обычной твоей игры: ты ударяла по нему крутым яйцом, говорила "бац!" и смеялась. Я каждый раз вздрагивал от неожиданности, а ты каждый раз смеялась. Шелест бумаги, когда твои пальцы доставали щепотку соли - посыпать еду, и твоя песенка: "Паровоз уж зассвисстел" - так ты пела: "зассвисстел", - "паровоз уж зассвисстел, не поедет, кто не сел…" - и твоя улыбка, которая становилась тем шире, чем больше мы удалялись от Иерусалима. Улыбка радости и счастья: домой. В Тель-Авив.
Нет, они мне верят. А почему бы им, собственно, мне не верить? Экскурсия у меня организована прекрасно, сэндвичи, кофе и сок ждут, заранее приготовленные, именно в то время и в тех местах, где было обещано, придавая такую же реальность и надежность рассказам и объяснениям самого экскурсовода, а сейчас, на террасе Синематеки, материализовались также заказанный стол, обещанный закат и замечательный вид. Вот тут гора Сион, господа, вон там могила Давида, если кого-то интересуют такого рода места и истории, а внизу под нами - бассейн Султана, и на его углу, у перекрестка, - сабиль, напоить усталых и жаждущих.
А вот это, господа, - горы Моава, позолоченные последним светом солнца. "Да-да, вот так вот близко, действительно - рукой подать. Там когда-то стоял Моисей, на горе Нево, и смотрел сюда. И тоже, наверно, думал, что это рукой подать, только с другой стороны".
- Может, в этом-то и вся ваша беда, - заметил один из бизнесменов, в комичном, сплошь из карманов и кармашков, жилете, из тех, что так любят надевать туристы и иностранные журналисты, отправляясь на Ближний Восток, - может, в том-то и вся ваша беда, что у вас здесь всё такое маленькое, и близкое, и тесное и из любого места видишь еще и еще какие-то места.