6
Мама и Папаваш научили нас многому еще до того, как мы пошли в школу. Он раскрывал перед нами старый немецкий атлас, показывал материки, и острова, и дальние страны, плавал с нами по океанам, переплывал реки, взбирался на горные хребты и спускался с них по другую сторону. Она учила нас читать и писать.
- Гласные буквы говорят согласным, куда идти. "М" с "а" будет "ма", "н" с "е" будет "не", - объясняла она нам, и я смеялся от удовольствия, потому что "а" и "е" меняли форму ее губ и выражение лица, а также от облегчения: теперь и согласная буква знает, куда идти и что делать.
Мне было тогда пять лет, но Биньямин, который присоединился к этим урокам, хотя ему исполнилось всего три, научился быстрее меня. Через считанные недели он уже читал во весь голос имена всех поэтов, перепрыгивая с могилы на могилу и переводя взгляд с надписей на сияющее мамино лицо. Я помню, как он поразил и восхитил также пассажиров четвертого автобуса: маленький золотоволосый мальчик читает избалованным голосом магазинные вывески на улице Бен-Иегуды, несмотря на скорость, с которой они проносятся в автобусном окне.
И я помню тот ужин на балконе, во время которого мама сообщила нам:
- Скоро у нас будет маленькая девочка. Ваша сестричка.
- Откуда ты знаешь, что сестра? - спросил я недоверчиво. - Может, у нас будет еще один брат?
- Будет сестра, потому что так хочет мама, - объяснил Папаваш. - Она посчитала свои за-за и за-против и решила, что после того, как она хотела и получила двух сыновей, теперь у нас будет дочь.
А она поддразнивала нас:
- За-за это она, а за-против это вы.
Через несколько недель ее начало рвать каждое утро, и меня рвало вместе с ней. Папаваш сказал, что педиатрия еще не слышала и не видела такой степени солидарности сыновей со своими матерями и что нужно назвать это новое явление моим именем. Его губы улыбались, но глаза нет. Глухое раздражение мелькало в них, как будто он стал свидетелем такой близости, которой никогда не знавал сам.
Каждый день мы с ним сидели на балконе и чистили миндаль. "Беременная женщина должна строго соблюдать режим правильного питания, - учил он меня, - сейчас на рынке мало мяса, яиц и сыра, а миндаль - это хорошая и питательная замена. У мамы будет много молока, и малышка будет большая и здоровая, и у нее вырастут белые зубы".
Он разрешил мне съедать каждую седьмую миндалину и добавил:
- А кто не работает, тот не ест.
- Но я работаю, - возразил я, ожидая похвалы.
- Я имел в виду твоего брата, - сказал Папаваш строго и громко, чтобы Биньямин тоже услышал.
Биньямин играл в стороне и не ответил. Я собрал свои седьмые миндалины, прожевал их мелко-мелко и проглотил внимательно и старательно. Я так и видел, как белизна этих миндалин становится белизной молока в тебе и зубов во мне. Я хотел, чтобы сестричка, которую ты родишь, была маленькая, и толстая, и темная, но она родилась до срока и сразу же умерла, и даже нельзя было определить, какого она будет цвета и роста.
Через несколько дней мама вернулась из больницы, и ночью мы слышали, как Папаваш говорит, а она молчит.
- Видишь, - шепнул мне Биньямин в темноте нашей комнаты, - зря вы чистили ей миндаль.
А я рассердился вместо тебя:
- Почему ты говоришь "ей"? Скажи "чистили маме", а не "ей"!
7
Ты не раз посылала меня за покупками. Иногда в лавку Золти по другую сторону улицы Бен-Иегуды, а иногда в киоск.
- Такого киоска нет больше нигде, - говорила ты. - Там есть конфеты на палочке, прищепки, сардины, жвачка, мороженое, а если заказать заранее, то и туфли, холодильники и свадебное платье.
Я помню, как однажды хозяин этого киоска пришел к нам и сказал:
- Доктор Мендельсон, ваш мальчик ворует у меня деньги, и у вас тоже, вероятно.
Я дернул тебя за платье, и ты наклонилась и подставила мне ухо. Я прошептал:
- Почему у себя в киоске этот человек такой высокий, а у нас дома низкий?
Ты шепнула в ответ:
- У себя в киоске он стоит на приподнятом деревянном полу, а у нас дома он стоит на обычном.
Твои губы были такие близкие и нежные, что я поначалу не заметил, что Папаваш уже несколько секунд сверлит меня тяжелым и хмурым взглядом, а когда заметил, мое сердце замерло от страха и стыда. Не из-за несправедливо ожидавшего меня наказания за не совершенное мной воровство, а потому, что я вдруг понял, что ему даже в голову не пришло, что речь может идти о Биньямине.
Хозяин киоска понял происходящее.
- Нет, не этот черненький, что похож на бандита, - сказал он. - Это маленький ворует, тот, что с золотыми кудряшками и с лицом ангелочка.
Он спустился по ступенькам и вернулся в свой киоск, вошел и снова стал выше ростом, а ты положила мне руку на плечо и посмотрела на Папаваша таким взглядом, что его развернуло на месте и толкнуло в спину, и он сбежал вниз, чтобы укрыться в своем кабинете.
И еще я помню наши ежедневные походы к морю, поплавать и потренироваться. Сегодня я туда уже не хожу. Лиора предпочитает бассейн, а меня отпугивают твердые шарики, мечущиеся от ракетки к ракетке, и купальники молодых девиц. И солнечных лучей я тоже побаиваюсь, тем страхом, который еще тогда внушил мне Папаваш и который не исчез и сегодня. Доктор Яков Мендельсон уже в те дни предостерегал родителей, что "средиземноморское солнце" опасно, но его никто не слушал, потому что в ту пору загар считался признаком здоровья и воплощением сионистского идеала. В результате все отправлялись на море перед обедом и только семейство Мендельсон - под вечер, когда жара спадала, шагая навстречу возвращающимся с моря веселым толпам безответственных родителей и их счастливых детишек, с обгоревшими спинами и облупленными носами.
Многие здоровались с нами, а некоторые обращались с вопросами и просьбами. У Папаваша, несмотря на относительно молодой возраст, уже была репутация замечательного детского врача, и люди хотели воспользоваться случаем и посоветоваться с ним. Этим он обычно говорил: "Я тороплюсь, идемте вместе, поговорим по дороге", - и сразу убыстрял свой длинноногий строевой шаг, оставляя позади запыхавшихся, смущенных просителей. Но однажды мама ему сказала: "Будь добрее к ним, Яков, это намного проще", а когда он что-то проворчал, объяснила: "Это экономит время. Попробуй и убедишься", и он попробовал, убедился и признал: "Ты была права. На тридцать процентов, как минимум".
Она рассказывала нам, что когда-то, в годы ее детства, в Тель-Авиве было так мало тротуаров, что в некоторых местах на песок положили деревянные плиты, и она любила чувствовать, как они слегка качаются и проседают под ее ногами. А мне особенно нравилась точка между концом улицы и началом берега - там меня всегда ждал неуловимый зазор между двумя временами и двумя местами: досюда город, а отсюда и дальше - берег. До этой минуты - асфальт и бетон, а потом - песок и море. Одна нога еще на твердости тротуара, а вторая - уже на мягкости и податливости песка.
Мы швыряли друг в друга маленьким тяжелым мячом, весом как раз для нашего возраста, - единственный вид спорта, в котором я был лучше брата. Я стоял, с силой упершись ногами, а Биньямин снова и снова падал на песок от удара мяча, смеясь и радуясь, несмотря на неудачу. Папаваш выговаривал ему: "Стой крепче!" - и вдруг цедил (он никогда не повышал голос и, когда сердился, переходил на шепот): "Да стой же крепче, Биньямин, почему Яирик может, а ты нет?" Волна тепла заливала меня. Мама называла меня "Яир", Мешулам Фрид, отец Тирцы, звал меня "Иреле": "Иреле и Тиреле похожи, как два тойбеле", а Папаваш и по сей день придерживается своего ласкового "Яирик", как будто хочет сообщить всем окружающим, что я ему родной сын.
Биньямин хихикнул, притворно застонал и опять упал - на этот раз нарочно. Папаваш рассердился, резким движением поднял его на ноги и велел нам бегать с ним по берегу.
- Выше колени, Яирик, - командовал он мне, - не волочи ноги по песку!
Мы бежали. Бежали, потели, дышали ровно и глубоко. Потом немного плавали, делали гимнастику. Ели виноград на пустеющем берегу, в лучах заходящего солнца, потом собирали вещи и возвращались домой. Возвращение нравилось мне больше, чем сам поход. И обратный переход - с песка на тротуар: одна нога еще нащупывает и утопает, а ее сестра уже находит себе поддержку и опору.
Впереди шел Папаваш, высокий и очень прямой, за ним я, а мама и брат - за мной, и передо мной, и вокруг меня, играя в "классики" на плитах тротуара и прыгая с плиты на плиту, потому что "кто на линию наступит, черт его потом отлупит". Солнце, низкое, мягкое и уже не опасное, удлиняло наши тени. Вот моя - самая широкая и короткая из всех и, как ее хозяин, самая темная, укутанная в длинный махровый халат. Обиженной и сердитой была эта тень и нарочно наступала на линии между плитами, а халат ее был старым халатом матери, который она подогнала для меня после долгих просьб. Этот халат был причиной многих насмешек и обид, но свое назначение: скрыть непохожесть моего тела - он выполнял с успехом.
Такими светлыми и такими высокими были они трое и покрыты таким золотистым медным загаром, а я таким темным, и плотным, и неуклюжим. У меня не раз возникала мысль, что я не родной сын, а приемный, а Биньямин, который не пропускал ни одной возможности подпустить острую шпильку в любую щель и расковырять любую ранку, нарочно дразнил меня сочиненной им песенкой:
Взяли сироту в приюте,
И на мусорке нашли,
У цыган его купили
И в посылке принесли.
Мама сердилась: "Прекрати эти глупости, Биньямин", но ямочка у нее на щеке углублялась, выдавая улыбку. Она и сама порой шутила в том же духе:
- Что же это будет, Яир? В один прекрасный день заявятся к нам твои настоящие родители и заберут тебя с собой. Мы будем ужасно скучать по тебе.
Я каменел. Биньямин присоединялся к ее смеху. Папаваш утешал меня: "Не обращай на них внимания, Яирик", а им делал замечание:
- А вы двое, будьте так добры, немедленно прекратите свои шутки.
Приемный или нет, я сейчас напишу то, что ощущал тогда, но не осмеливался сказать: я получился неудачным и мой брат был исправлением ошибки.
8
Летом 1957 года, в первый день летних каникул, мы переехали в Иерусалим. Папавашу была обещана должность в Хадасе и возможность заниматься научными исследованиями, что его очень интересовало, но было недоступно в Тель-Авиве, и вдобавок - разрешение на частную практику.
Мне было тогда восемь лет, а Биньямину исполнилось шесть. Два грузовика с брезентовым покрытием, один средних размеров и один большой, были заказаны для перевозки наших вещей, и мы с братом возбужденно ожидали их возле киоска. Мама сказала, что хватило бы и одного большого грузовика, но Папаваш решил: "Нельзя смешивать оборудование кабинета и вещи семьи".
Доктор Мендельсон имел обыкновение сортировать, разделять и обособлять вещи друг от друга. Кубики, которыми мы играли, он требовал складывать в коробку соответственно их цвету и размерам. Одежду делил не только на зимнюю и летнюю, нижнюю и верхнюю, но также на утреннюю и вечернюю и по цвету и характеру материала. Он не пил во время еды, не ел, когда пил, и к еде в тарелке обращался по очереди. Сначала к шницелю, потом к картошке. Сначала к рыбе, потом к рису. Сначала съедал яичницу, потом - салат. Мама говорила, что, если бы у него было достаточно времени, он бы и составляющие салата ел по отдельности: вначале выбирал бы кусочки огурца, потом перец, а под конец - помидоры. Но, кроме пищевых, он устанавливал запреты и на многие другие виды смешивания: радости с радостью, алкоголя с секретами, одних лекарств с другими. Все эти запреты он формулировал с большой важностью, и все они вызывали твою легкую улыбку, с одной ямочкой на левой щеке и насмешливым изгибом верхней губы, которая веселилась больше всего, когда Папаваш принимался воспитывать нас за столом. Иногда он спрашивал - не знаю, в шутку или всерьез: "Что с вами будет, если вас пригласит на ужин английская королева?!" А ты всегда отвечала: "Точно то же, что будет в том случае, если мы пригласим ее к себе".
Салат для всей семьи Папаваш готовил сам. Он умелой рукой нарезал овощи, заправлял оливковым маслом, солью, перцем и лимоном, брал свою долю и объявлял:
- Теперь нарежьте лук и добавьте каждый себе в тарелку.
Годы спустя, когда Биньямин привел к нам в дом Зоар - девушку, которой предстояло стать его женой, - чтобы представить ее своим родителям, она сказала:
- Доктор Мендельсон, тот овощной салат, который вы едите, у нас называют "детским".
Папаваш смерил ее взглядом:
- Это интересно. А какой овощной салат едят у вас?
Она засмеялась. Ее смех взволновал меня, потому что он был похож на смех Тирцы Фрид.
- Наш овощной салат делают из мяса и картошки, - сказала он. - Но если все-таки готовят салат из настоящих овощей, то добавляют к нему еще мягкий белый сыр, горячие четвертушки крутого яйца, черные маслины и нарезанные зубчики чеснока.
Описание салата был таким простым и точным, что мне захотелось попробовать его немедленно. Зоар улыбнулась мне, и я проникся к ней симпатией, которая не исчезла и сегодня. Это большая, крупная женщина, полная здоровья и жизнелюбия, любящая вкусную еду и интересное чтение - "восточные коржики Овадии и толстые романы". В том кибуце, из которого она родом, в долине Бейт-Шеан, у нее есть трое братьев, таких же больших, как она, и дюжина племянников и племянниц, "все одного и того же размера: Эстра-экстра-экстра-лардж".
Как и многие другие теплые чувства, моя симпатия к ней тоже растет из ощущения сходства. Но не нашего с ней - мы совершенно не похожи, - а сходства между нашими супругами, между моей женой и ее мужем, и еще того, что, как она сама мне однажды сказала, много лет спустя, в минуту, в которой смешались алкоголь и смущенье, смех и одиночество:
- Наши проблемы очень похожи, но твоя более дерьмовая, а моя более говенная.
И я почувствовал, что между нами заключен союз - негласный союз двух сторонних чужаков, случайно примкнувших к одному и тому же родовитому семейству.
И близнецов ее, Иоава и Иорама, я люблю, несмотря на зависть, которую испытал при их рождении, и с гордостью рассказываю, что это я придумал для них общее прозвище "Йо-Йо", которое не только сразу же приклеилось к ним, но и вызвало многочисленные вариации: Лиора немедленно перевела его на английский как "Дабл-Йо", а Зоар выкроила из него отдельное прозвище для каждого из своих сыновей - "И-раз" для Иоава, родившегося первым, и "И-два" для Иорама, который вышел на свет на несколько минут позже.
Семейное пристрастие к еде явственно обнаружилось у них уже в первые дни жизни, и Зоар не раз говорила, что намерена кормить их грудью долгие годы, потому что они сосут так энергично, что это доводит ее почти до обморока, и она до самозабвения любит те минуты, когда "сиси опорожняются, а дети наполняются", и всё затуманивается, и тело становится легким, и хочет взлететь, и только близнецы, которые, наполнившись и отяжелев, превращаются в мешки с песком, удерживают ее на этой земле.
И действительно, уже в два года Йо-Йо были выше и шире всех своих сверстников и гордо несли перед собой круглые и крепкие животики. Как я сам и как их отец, они научились читать еще до того, как пошли в первый класс, но не на памятниках писателям, а на коробках "геркулеса", которые мать ставила перед их мгновенно опустевавшими тарелками.
На всяком семейном торжестве они интересовались, "приглашены ли дяди из кибуца", и сразу же бежали к ним с радостными криками: "Займите нам места" и "Мы хотим сидеть с вами", наслаждаясь теми тяжелыми похлопываниями, которыми их приветствовали дяди. Те всегда появлялись единой группой синих отглаженных брюк и плотных животов, обтянутых шатрами белых рубашек, и у каждого торчала из кармана большая сверкающая ложка: "Мы прихватили из дому свою посуду, так мы успеем больше съесть".
На официанток, которые обычно крутятся на таких сборищах среди собравшихся и предлагают маленькие бутерброды, они вообще не обращают внимания. "Они игнорируют несущественные мелочи", - цитирует Зоар один из своих толстых романов. Берут тарелки из горки, которая высится на краю стола, и уже в разгар свадебной церемонии стоят, молча и терпеливо, возле накрытых кастрюль и тазов, и лишь слабый трепет крыльев носа и угол наклона головы выдает, что они изо всех сил силятся угадать, что скрывается под каждой крышкой.
- Возьми немного салата, - предложила Лиора одному из племянников Зоар, потрясенная горой гуляша на его тарелке.
Парень усмехнулся:
- Салат? Что, эти зеленые листья?
- Почему бы нет? Овощи - это полезно.
- Что с тобой, тетя Лиора? Ты не понимаешь, как устроен мир? Это коровы едят зелень, а мы едим коров.
- Это поможет тебе спровадить пищу в желудок.
- Что, я похож на человека, которому нужна помощь, чтобы спровадить еду в желудок?!
- Видишь, - шепнула Лиора Биньямину, - вот как раз в честь этих твоих родственников я и назвала тот "шевроле", что купила Яиру, "Бегемотом".
А Биньямин проворчал:
- Не люблю, когда дети сидят с ними. Почему они не сидят за нашим столом?
Но их мать, улыбнувшись своей неторопливой и умиротворенной улыбкой, сказала:
- Потому что они существа того же вида и с ними они чувствуют себя, как дома, где их принимают, какими они есть, не делают им замечаний и не пытаются переделать на иной лад.
- А потом они и выглядеть будут, как те, и ни одна девушка не захочет иметь с ними дела.
- Они и так уже выглядят, как те, - веселилась Зоар, - правда, чуть поменьше, но они быстро растут, так что ты не беспокойся. Что же касается девушек, - добавила она, - то поживем - увидим, Биньямин. Я знаю многих девушек, да я, по правде, и сама такая, которые любят именно таких парней. Больших и добрых, которые будут носить тебя на руках, на которых можно положиться, которых можно стукнуть при желании и позвать на помощь при необходимости.
- Если это то, что ты любишь, почему ты не вышла за такого бегемота? - спросила Лиора.
- Я выбрала бегемота твоей породы.
Вот такая у нас семья: маленькая, но полная взаимных симпатий. Моя жена симпатизирует Папавашу и моему брату, брат симпатизирует ей и себе, а мне симпатичны его жена и ее сыновья, и я ему завидую.