9
Дом и кабинет Папаваша освободились от мебели и заполнились гулкой пустотой. Грузчики затянули последние узлы. Папаваш, напряженно и сосредоточенно, двигая кончиком языка в такт движениям отвертки, снял с дверей "Доктор Яков Мендельсон - детский врач" и "Я. Мендельсон - частная квартира". Он положил таблички и шурупы себе в карман и сказал: "Едем".
Мама покраснела. У нее было два способа краснеть: иногда она краснела, начиная со лба, и это свидетельствовало о смущении, а иногда - от груди вверх, и это означало недовольство. На этот раз краснота поднялась от груди. Она быстрым шагом вернулась и взбежала по ступенькам в пустую квартиру. Мы ждали, пока она вернулась и объявила, что хочет ехать на грузовике с вещами, у заднего борта, сидя на кушетке из приемной. Биньямин тут же выразил желание сидеть рядом с ней, но Папаваш сказал, что это опасно. По дороге будут торможения и повороты, и "насколько я вас обоих знаю, вы обязательно будете высовываться из-под брезента".
Мать не спорила. Мы поехали перед грузовиками в нашем маленьком "форде-Англия". "Смотрите назад, дети, - шутил Папаваш, - следите, чтобы грузчики не удрали с нашим стетоскопом, и отоскопом, и цветным фонарем!"
По дороге - кажется, в Рамле - мы сделали остановку. Папаваш купил нам и водителям напиток под названием "град" и арабское мороженое, вкусное и тягучее. Мама не захотела присоединиться к угощению. Папаваш рассказывал что-то о Наполеоне, который убил где-то здесь беднягу муэдзина, мешавшего ему спать, - вон, там, возле той белой башни, - а дальше к востоку, среди желтеющих холмов и гор, которые уже начали вырисовываться в дрожащем воздухе, прочел нам лекцию о Самсоне-богатыре.
Мы начали подниматься среди гор. Папаваш рассказывал о Войне за независимость, показывал нам поржавевшие скелеты броневых машин и говорил об автоколоннах и боях за город и вдоль дороги к нему. Мать прикрыла глаза, и я сделал, как она, но открывал их каждые несколько секунд, чтобы проверить, не открыла ли она.
Длинный подъем закончился, в воздухе похолодало, он стал сухим и приятным. Мотор перестал стонать, и Папаваш сказал: "Он сделал это не хуже "мерседеса", наш "фордик"".
Мать проснулась. Свежий запах шел от молодых сосен. Папаваш похвалил Керен-Кайемет за посаженные им деревья и предсказал: "В горах Иерусалима у нас тоже будет много красивых мест с тенью". Дорога спустилась и запетляла по арабской деревне, и Папаваш сказал:
- Это Абу Гош, а вон там Кирьят-Анавим, а сейчас, - его голос стал торжественным, - мы поднимемся на Кастель.
Мама молчала. Наш маленький "форд-Англия" взобрался на гору и спустился по крутому склону. Папаваш опять начал называть какие-то незнакомые имена и названия, а потом показал:
- Вот граница с иорданцами, видите, как близко, а вон то здание с башней, вдалеке, - Наби-Самуэль, который вовсе наш пророк Шмуэль из Библии, а никакой не Самуэль, и почему только эти мусульмане не придумали себе новую религию с новыми пророками, вместо того чтобы брать у других Моисея, и Иисуса, и Давида, и Шмуэля и называть их Муса, и Иса, и Дауд, и Самуэль?!
Он говорил и объяснял, а ты молчала, и после еще одного подъема мы оказались, по его словам, "у самых ворот Иерусалима". Но никаких ворот там на самом деле не было, город начался внезапно, сразу за поворотом, который ничем не выдавал его существование.
- Иерусалим, он как дом, дети. У него есть вход, и он начинается сразу за входом. Не то что Тель-Авив, который начинается немного тут и немного там, и в него въезжают и выезжают из тысячи мест, везде, где хотят.
И замолчал, и улыбнулся, ожидая реакции, но Биньямин не заинтересовался, я ждал твоих слов, а ты упорно молчала.
- Чувствуете, какой здесь хороший воздух? Это иерусалимский воздух. Дышите глубже, дети, и ты, Рая, дыши тоже. Вспомните, какую жару и влажность мы оставили в Тель-Авиве.
Наш маленький "форд-Англия" свернул направо, на длинную улицу, по левую сторону которой, за автобусной стоянкой и гаражом, тянулась голая, безлесая скала, а по правую - жилые кварталы. Мы миновали маленький каменный дом, окруженный виноградником. Я было подумал с надеждой, что это и есть наш новый дом, но мы свернули налево, в узкую, короткую, зеленую улицу.
- Это наш новый район, - сказал Папаваш. - Район Бейт а-Керем. Здесь справа вверху ваша новая школа, а здесь мы повернем налево, это наша новая улица, улица Бялика, а вот это наш новый дом. Как раз напротив.
Мы остановились возле дома с одним входом, тремя этажами, двумя маленькими квартирами внизу и четырьмя большими - наверху. Я спросил тебя:
- Это Бялик с кладбища в Тель-Авиве?
И ты сказала:
- Да.
Мы вышли из машины и поднялись на второй этаж. Папаваш открыл дверь слева. Мы стояли у входа в квартиру, большую и пустую, полную сверкающего света и хорошего иерусалимского воздуха. Я ждал, что ты скажешь: "Здравствуй, дом", чтобы мы могли войти, но ты не сказала. Папаваш и Биньямин шагнули и вошли, а ты всё не убирала руку с моего затылка и плеча. На один счастливый миг мы остались наедине снаружи, а потом твоя рука подала мне знак шагнуть и войти вместе с тобой.
Папаваш сказал:
- Здесь у каждого будет своя комната, дети. Это твоя, Яирик, а эта - Биньямина.
Мы не спорили. Мы спешили на улицу, потому что грузовики уже подъехали и с громким пыхтеньем остановились у дома и грузчики уже сворачивали брезентовые покрытия. Жители квартала толпились вокруг нашей мебели, открытой на всеобщее обозрение. Взрослые разглядывали вещи, желая оценить достаток новых соседей и их вкус, а дети смотрели на грузчиков, которые развязывали свои носильные ремни и крепили их на лоб и плечи. Ведь не каждый день удается увидеть человека, который поднимается по лестницу с холодильником или диваном на спине, багровый, как свекла.
А когда разгрузка закончилась, и грузовики с грузчиками уехали, и любопытствующие соседи разошлись, Папаваш вынул из кармана маленькие шурупы и медные таблички и привинтил их - кончик его языка и здесь двигался и напрягался - к новым дверям: сначала "Я. Мендельсон - частная квартира" к двери жилой квартиры наверху, а потом "Доктор Яков Мендельсон - детский врач" - к двери небольшой квартиры внизу.
- Ну вот, Рая, - сказал он, отступил немного и оглядел свою работу. - Видишь? Совсем как в Тель-Авиве. Точно так же. Кабинет внизу, а мы на втором этаже.
Он в последний раз решительно крутнул отверткой.
- Вы, дети, идите искать товарищей. А мы, Рая, выпьем с тобой первый стакан чая в новом доме. Чайник еще не распакован, но я не забыл приготовить и взять с собой электрический нагреватель и две чашки, и у нас есть коржики, и, может, мы поговорим немного. И кипарис здесь у нас растет, твое любимое дерево, а вот и сюрприз!
Появился парень на велосипеде, задыхающийся и вспотевший, и взлетел по лестнице с букетом гладиолусов в руках.
- Госпоже Мендельсон, - сказал он. - Пожалуйста, распишитесь.
И Папаваш улыбнулся радостной и напряженной улыбкой, подписал за нее и сказал:
- В честь нашего нового дома.
Мать набрала воды в кухонную раковину и погрузила в нее стебли гладиолусов.
- Спасибо, Яков, - сказала она. - Они очень красивые, и это очень мило с твоей стороны. Потом, когда мы откроем ящики, я перенесу их в вазу.
Мы с Биньямином вышли. На улице нас ждала группка детей и иерусалимское лето, которое не переставало требовать сравнения со своим тель-авивским собратом и похвал в свой адрес. Я сказал Биньямину:
- Давай вернемся и поможем разложить вещи.
Но он сказал:
- Возвращайся сам. Я хочу играть.
За считанные дни мой брат освоил иерусалимские названия и варианты всех детских игр, в которые мы играли в Тель-Авиве, начал воровать в киоске, который здесь назывался "Киоск Дова", а после летних каникул пошел в первый класс, и ему не пришлось ни приспосабливаться к уже сбившейся группе, ни бороться за место в ней. Быстрый и хитрый, обаятельный и золотоволосый, он с легкостью завоевал себе место и статус. Я был отправлен в третий класс и, как и следовало ожидать, столкнулся с настороженной и недоверчивой компанией. Вначале надо мной слегка посмеивались, как обычно посмеиваются над новым, полноватым и медлительным учеником, с черными щетинистыми волосами и низким лбом, но вскоре и меня начали приглашать к себе в дом, потому что среди родителей распространился слух, что не только Биньямин, но и я тоже - сын доктора Мендельсона, знаменитого детского врача, переехавшего сюда из Тель-Авива.
10
Иерусалимский квартал Бейт а-Керем граничил тогда с пустырями. Вади, что спускалось от самого въезда в город, то вади, по которому мы с мамой несколько лет спустя поднимались на место побоища, учиненного нами на стоянке старых автобусов, продолжалось от нашего квартала дальше на юг и там выплескивалось в долину высохшего ручья Нахаль Рефаим. Оттуда начинался маршрут нашего "большого путешествия", во время которого мама воровала луковицы цикламенов и анемонов для своего сада. Другое вади, известное огромным камнем, который лежал в его русле и назывался "Слоновой скалой", спускалось в Нахаль Сорек. Наше "маленькое путешествие" проходило по гребню отрога, что над ним, и имело одну-единственную цель - посмотреть по прямой линии домой, на северо-запад, на далекое Средиземное море. На его берегу - так ты говорила и требовала, чтобы мы верили, - раскинулся Тель-Авив.
- Давайте пойдем в наше "маленькое путешествие", - говорила ты, и мы знали, что будем снова вглядываться в далекую светлую полоску побережья и в серо-голубые просторы за ней, в ту вечную дымку, в глубине которой, как ты утверждала, прячется Тель-Авив. Я не видел его, но верил тебе, что он там. Он, и море, и дом, и балкон, и "морнинг глори", что взбирался на него, и пуанциана, пылавшая красным огнем во дворе, - дерево, которое любит тепло, и дарует тень, и никогда не могло прижиться в холодном Иерусалиме.
- Умное растение, - заключала мама каждый очередной свой тоскливый гимн во славу дерева и его пышного цветения. - Факт. Во всем Иерусалиме нет ни одной пуанцианы. А кто посадит ее здесь, тот подписывает ей смертный приговор, потому что деревья не могут убежать, когда им плохо. Они остаются до конца.
Она и брат, легкие и быстрые, как газели, прыгали с камня на камень - в Иерусалиме черт может разозлиться, если наступишь не на линию между камнями, а на землю между ними, - а я плелся за ними, опустив голову, уставив глаза в землю. В том месте, где склон стал круче, мы остановились. Открылся вид на далекий простор.
- Вон оттуда мы. Из Тель-Авива, - сказала мама, как говорила на этом же месте уже много раз.
- Неправда, - сказал Биньямин. - Мы уже из Иерусалима.
Мама покраснела:
- Матери не говорят "неправда".
А когда Биньямин промолчал и даже ответил ей вызывающим взглядом, рассердилась:
- Ты меня понял, Биньямин?
Биньямин упрямо молчал.
- Ты меня понял? Я хочу услышать твое "да"!
- Да, - сказал Биньямин.
Большая стая голубей летела по небу в сторону мельницы, где всегда можно было найти остатки пшеничных зерен. Мама следила за ними из-под руки прищуренными глазами, тем взглядом, который я понял только многие годы спустя, когда начал возить по Стране любителей птиц. Это был взгляд людей, которые привыкли наблюдать за птицами - перелетными, удаляющимися, возвращающимися. И потом снова показала на две далекие полоски на западном краю горизонта: одна - желтоватая и узкая полоска морского песка, другая - серо-синяя, широкая и сливающаяся с бесконечным небосводом.
- Там, - сказала она и вдруг сунула два пальца в рот и свистнула что было силы. - Посвистите и вы, чтобы они там знали, что мы здесь.
Мы с Биньямином были поражены. Такой свист не входил в репертуар достоинств, которые мы за ней знали. Но едва она свистнула, как нам сразу стало казаться, что она умела это давно. Она и нас тут же научила свистеть, всеми возможными способами: по два пальца от каждой руки, двумя пальцами одной, по одному с каждой и вообще одним пальцем.
- Сильнее, - сказала она. - Чтобы там услышали.
Я не раз прихожу сюда и сегодня, потому что и в Иерусалиме у меня есть маршрут для бесцельного блуждания по городу, тоже постоянный, хотя и совсем иной, чем в Тель-Авиве. Я навещаю Папаваша в его доме, потом маму - раньше в доме, где она жила одна, а теперь - на кладбище, что на Горе Успокоения, - а под конец пытаюсь повторить те наши путешествия с ней - "маленькое" и "большое". На том месте, откуда мы с мамой смотрели на запад, построили теперь жилые здания, и для того, чтобы увидеть те две далекие полоски, узкую желтоватую и синевато-серую, мне приходится пройти между домами, немного взобраться по подъему, превратившемуся в улицу, а потом немного спуститься по склону, и только там я могу остановиться, свистнуть и вглядеться. К дымке и дали прибавилось теперь грязное облако, нависающее над прибрежной равниной и скрывающее ее. Но сейчас у меня есть прекрасный дорогой бинокль, который доказывает правоту матери и неправоту Биньямина, - "Сваровский 10x40", который купила мне - и его тоже - моя жена Лиора. После того как я увидел его в руках моих птицелюбов из Мюнхена, которые не переставали расхваливать его достоинства, и рассказал о нем Лиоре, я нашел его у себя в кровати, в красивой подарочной обертке, украшенной дорогой лентой. Я подумал тогда, что если бы мне было позволено добавить еще одну скромную просьбу, то неплохо было бы найти в кровати и саму Лиору, и совсем без обертки, - но такова жизнь, а человеку в моем возрасте и в моем положении пора уже рассчитывать ее с умом и принимать со смирением.
Глава третья
1
С Тирцей Фрид - она же Тиреле, моя юбимая, тот "подрядчик-женщина", что занимается перестройкой моего нового дома, - я познакомился, когда мне было одиннадцать лет. Я хорошо помню тот день. Время после полудня, летние каникулы, и вдруг - полная тишина вокруг. Мальчишки выпрямились с битами в руках. Девчонки со скакалками замерли в прыжке. Мужчины умолкли, облизывая губы. Женщины застыли, как жены Лота. Из-за поворота появился белый американский автомобиль с открытым верхом и красными сиденьями - знакомый каждому иерусалимцу "форд-тандерберд", принадлежавший строительному подрядчику Мешуламу Фриду. Большая, бросающаяся в глаза машина, которая выделялась бы в любое время и в любом месте, не говоря уж о Иерусалиме с его редким в те дни движением.
"Тандерберд" остановился возле нашего дома. Из-за руля выбрался плотный, низкорослый и темноволосый человек. Двое детей примерно моего возраста, мальчик и девочка, очень похожие на него, сидели на заднем сиденье. Я как раз случайно стоял у окна и, увидев их, застыл от страха. Я подумал, что рассказы матери и насмешки Биньямина не были пустым поддразниванием: вот, это и есть мой настоящий отец, и мой настоящий брат, и моя настоящая сестра, приехавшие вернуть меня в мою настоящую семью.
Мужчина взял мальчика на руки и понес по направлению к нашей амбулатории. Меня удивило, что отец вышел к нему навстречу - честь, которую он никогда не оказывал ни одному пациенту.
- Пожалуйста, сюда, господин Фрид, - сказал он. - Заходите сюда.
Человек с мальчиком скрылись в амбулатории, а я уставился на девочку, которая тем временем перебралась на переднее сиденье. Мое удивление сменилось удовольствием, страх - любопытством. Но Биньямин со своими друзьями уже были тут как тут. Выкрикнув: "Она приехала к нам!" - брат подбежал к машине и принялся обходить ее со всех сторон, разглядывая большие круглые задние фонари, открытый верх, глубокие красные кожаные сиденья, сверкающие хромированные обводы, в которых искаженно отражались детские лица.
- Ты знаешь, в какой машине ты сидишь? - спросил он девочку.
- В машине моего папы.
Легкая улыбка тронула уголки ее губ. На мгновенье она похорошела, а в следующий миг снова стала похожей на меня.
- Это "форд-тандерберд", - пришел в себя Биньямин. - Двигатель V-8, триста лошадиных сил. Такой есть только один в Иерусалиме, а может быть, и во всей Стране! - И поскольку на девочку это не произвело никакого впечатления, добавил со значением: - Это американская машина из Соединенных Штатов.
Девочка помахала мне рукой и улыбнулась. Я отошел от окна, спустился и тоже стал возле машины. Ее глаза засияли.
- Хочешь посидеть возле меня?
Я уселся на водительское сиденье. Биньямин поспешил объявить: "Я его брат!" - и бросился к заднему сиденью, но девочка сказала: "Я тебя не приглашала!" - и он потрясенно застыл на месте.
- Я Тирца Фрид, - сказала она. Я удивился. Мне никогда не доводилось слышать, чтобы мальчик или девочка представлялись таким образом. - А ты кто?
- Я Яир Мендельсон, - поспешно ответил я. - Я сын доктора.
- Ты не похож на него, - сказала она, - и на этого ты не похож, который говорит, что он твой брат.
Биньямин со своими друзьями отошли, и тут она добавила то, что я уже знал и сам:
- Ты похож на меня, и на Мешулама, и на моего брата Гершона.
- Кто это Мешулам?
- Мешулам Фрид. Это наш папа - мой и Гершона.
- А что с твоим братом? - спросил я.
- У него воспаление суставов. Он весь распух, и родители боятся, что у него случится что-нибудь с сердцем и он умрет.
- Не беспокойся, - я почувствовал свою значительность, - мой отец спасет его. Он очень хороший врач.
Так оно и было. У брата Тирцы Фрид оказалось не воспаление суставов, а аллергия к пенициллину. Врачиха, которая ошиблась в диагнозе, велела давать ему еще и еще пенициллин, и его состояние быстро ухудшалось. Мешулам Фрид, который в то время пристраивал целое крыло к зданию больницы Хадаса, решил обратиться к доктору Мендельсону, новому детскому врачу, приехавшему из Тель-Авива.
Доктор Мендельсон сразу же обнаружил ошибку.
- Если вы будете и дальше давать ему пенициллин, ваш мальчик умрет, - сказал он.
- Большое спасибо, - сказал подрядчик, а сыну шепнул: - Скажи и ты спасибо доктору, Гершон, скажи свое спасибо, что многоуважаемый профессор Мендельсон сам лично занимается тобой.