Я взял в гардеробе свою куртку и вышел на улицу к дороге, высматривать машину. Митин политес на меня впечатления не произвёл. Всё равно ему, видите ли. Мне тоже всё равно. Вот возьму и совсем колледж оставлю. Окончу на дому два оставшиеся класса экстерном, а там и в университет сразу. Мне, ведь, отец так и предлагал, когда я от школы отказался. "Будут поводы". Кому будут, а кому и нет. Правильно этот зав. отделением сегодня нахваливал Надю: в медицине нужно быть твёрдым, напористым, наглым по-хорошему, стоять за больного намертво. А я такой скромный, даже робкий, мягкотелый, в общем. Может мне и вовсе, как директор агитировал, стоит осознать свою непригодность и выбрать другую профессию, пока не поздно. Конечно, Аркаша очень расстроится. Ну что же, стану для него сплошным разочарованием. Хотел он, чтобы я женщин любил, а я парней любить буду, хотел, чтобы стал врачом, а я возьму и стану программистом. Мне, кстати, информатика гораздо легче химии даётся. Вот так, Аркадий Борисович, чужих-то усыновлять. Они неблагодарные и никакой от них отдачи. Но вы же ещё не старый, сами говорили, пятьдесят с небольшим для мужчины не возраст, можете ещё своего заиметь сына, кровного, он не подведёт. Так мне себя стало жалко. Одинокий, несчастный, никем не понятый. Наша машина? Нет. Показалось. Что если, взять вот так, и выбежать на дорогу?! Прямо под колёса. И не будет больше ни боли этой, ни сомнений, ни гадкого колледжа с его дурацкими грамотами, ни этой противной Нади с её здоровым напором. Ну… Вперёд! Нет. Страшно. Аж сердце занялось. Или, всё же, решиться? Вот так закрыть глаза и…
– Коля! Ты куда пропал-то? Я, главно, ищу его, всё там обегала колбаской. Подумала уже, что ты в больницу к Ярославу потопал. Хорошо куртку твою заметила, и то случайно. Прикинь, такой пистон химичке вкатила! Говорю, забирайте нафиг вашу грамоту! Вообще высказала всё, что о них думаю. Директор даже извиняться стал, сказал их упущение, они исправят. Ты что?
– Ничего.
– А почему стоишь тут?
– За мной сейчас машина приедет.
– Дома что-то?
– Нет.
– Ну, явно же что-то не так. С отцом плохо?
– Просто хочу домой.
– Я с тобой поеду, можно?
– Наглым всё можно.
– Нет, а что я молчать должна?! Мы же вместе ему помогали, и ничего не нагло. Нафиг эта их грамота не нужна, подтереться ею, но раз уж дали, то тебе тоже должны.
– Я ухожу из колледжа.
– В смысле?
– Не буду тут больше учиться. Вон за мной едут уже. Всё. Пока.
– Коля, подожди, Коля! Я не понимаю, в чём дело? Не из-за долбаной же грамоты?
Естественно, думаю, не из-за грамоты. Из-за тебя. Только я не скажу этого. Потому, что трус, тряпка. Вот сейчас, когда заикнулся про наглых, хотел тебя задеть, а ты не поняла даже, что я имею в виду. Думала, злюсь, что со скандалом грамоту для меня стала требовать. А дело не в этом. А сказать, что дело не в этом, а в том, что ты просто меня достала, ты, и все такие как ты, сказать, и открыто пойти на конфликт у меня духу не хватает. Видимо, правда не место мне в медицине, да и вообще в этой жизни. Машина подъехала.
– Подожди, Коль. Я всё-таки с тобой поеду.
– Мне всё равно.
Сели вдвоём на заднее сиденье.
– Пожалуйста, скажи мне, что стряслось? – Она взяла меня за руку. – Тебя обидел кто-то? Почему хочешь бросить?
– Проникся.
– Чем?
– Тем, за что сегодня директор агитировал, слышала? Кто в себе к медицине призвания не чувствует, лучше вовремя остановиться. Я не чувствую.
На её лице отразилось неподдельное изумление.
– Ты не чувствуешь? Почему?
– Потому! Потому, что ненавижу!
– Кого?
– Тебя! Отца своего. Ту дуру, что меня родила. Всех!
Она почему-то вдруг стала гладить меня по голове. Я дёрнулся, отшатнулся. Тогда она по плечу, по руке стала гладить.
– Знаешь, поедем лучше ко мне? Хочешь?
Я ничего не ответил.
– Юрий Петрович! Вы можете нас на Ивовую отвезти?
– Не вопрос!
Всю оставшуюся дорогу я дулся и молчал, а она меня гладила.
– Ты что будешь, котлеты с макаронами, или гренки с сыром?
– Ничего. Может, я поеду лучше? Спать очень хочется, я читал всю ночь.
– А ты давай здесь ложись.
– Неудобно.
– Что ты! Ложись, ложись! Вот сюда. Мама поздно придёт, отчим вообще в командировке. Сто раз ещё выспишься, ложись.
Я лёг. Она накрыла меня леопардовым пледом, вышла и закрыла дверь. Зачем я здесь? Ненависть, обида улеглись, остались плохое настроение и нечистая совесть. Уроки опять пропустил. И хочется спать, и мысли заснуть не дают. Нелепо с грамотой вышло, стыдно. Хоть, действительно, больше в колледж не являйся. На счёт того, чтобы бросить, погорячился, признаю. Я с детства мечтал стать врачом. Глупо вот так просто взять и отказаться, толком даже не попробовав. Занятно, что она у Ярослава меня собиралась искать. Догадывается? Впрочем, с чего бы ей догадаться? Какое всё-таки красивое имя Ярослав! Помнится, у нас в интернате мальчик был, его все звали Ярик, наверное, тоже Ярослав. Но "Ярик" немого неприятно звучит, грубовато. Как ещё можно сократить? Слава? Слава тоже милое имя, мне очень нравится. Я маленьким мечтал, чтобы меня звали Слава. У нас в группе был Слава, очень красивый. Его кровать стояла рядом с моей. Когда воспитатели к нему ласково обращались, Славочка или Славик, у меня внутри всё таяло. Наверное, я был влюблён в него, просто тогда не понимал. Лица его теперь не помню. Честно говоря, я и Ярослава лицо не слишком хорошо уже помню. Разумеется, узна́ю, если увижу снова. Увижу ли? Вот, вроде бы, решил, не ходить, не видеть, не позволять себе ничего такого, потом так же твердо решил пойти, и будь что будет. Теперь вот снова сомнения. И, опять же, Надя… Как она сегодня о нём: "устроила истерику на счёт больного", просто больной, совершенно посторонний, неинтересный, пройденный этап. А сама, ведь, бегала к нему. Никак не могу заснуть. Глаза слипаются, а мозг не спит. Ещё с Аркашей объясняться. Что ему Митя скажет? Самому-то Мите везёт, может всю ночь читать, писать, а днём хоть до вечера отсыпаться. Вот так взять, и рассказать Аркаше, что он их отношениям два года всего намерил. Конечно это не моё дело, но жалко отца. Он очень хороший человек и заслуживает счастья. Заснул наконец, оказался в телестудии, среди тех женщин, что рассуждали, правильно ли поступили родители, отнявшие ребёнка у своей несовершеннолетней дочери, стал озираться, искать её, а её нигде нет, только тётки эти кричат визгливыми голосами. Проснулся. Оказалось, на улице за окном какие-то тётки кричат. Голова разболелась. Встал, пошёл Надю искать.
Она на кухне, чай пьёт.
– Есть хочешь?
– Нет, голова болит.
– Стой, я знаю классный массаж, помогает.
Подошла, стала пальцами давить на голову.
– Не надо.
– Расслабься, сейчас легче станет.
Она усадила меня на стул.
– Закрой глаза…
"Сейчас, сейчас отпустит", – повторяла она, уверенно разминая пальцами мои виски, лоб и затылок.
Вроде, действительно полегчало, и я открыл, было, рот, чтобы сказать об этом. Но Надя очень увлеклась процессом, села верхом мне на колени, и продолжила свою манипуляцию. Мне сделалось неловко, не от того даже, что она на меня уселась, а от того, что никак не поворачивался язык сказать, чтобы прекратила. Вот опять моя проклятая нерешительность. Пока я сидел и думал, как сказать, что больше не надо, она пальцами тыкать перестала и начала поглаживать всей ладонью, сначала голову, потом шею, потом плечи. Почему-то шёпотом приговаривала: "всё будет хорошо, всё будет хорошо". Захотелось плакать и спать. А Надя стала целовать мои глаза, щёки, потом губы. Я почти не отвечал, так только, рот приоткрыл немного. Она сползла слегка набок и стала тереться о моё бедро, часто задышала на ухо, запричитала:
– Верблюжоночек мой, гуленька, деточка моя. Люблю, как люблю тебя!
Обняла меня, прижалась крепко, продолжая часто-часто тереться о ногу и нашёптывать разные смешные нежности. У меня в затылке сильно засвербило, что-то вроде щекотки где-то глубоко внутри головы, которую ничем не унять. Захотелось потрогать её грудь, не из любопытства и не от возбуждения, а словно подчиняясь инстинкту, само собой как-то.
– Хочешь?! – Она живо откликнулась на это моё движение, торопливо расстегнула пуговички на блузке, чуть не отрывая, обнажила маленькие острые грудки. – На скорей!
Я снова, совершенно инстинктивно, потянулся рукой и губами – не то чтобы очень хочется, но иначе нельзя – захватил сосок ртом и стал сосать. Она застонала громко и хрипло. А я подумал: сосал я когда-нибудь грудь или нет? Та девочка, что меня родила, была ведь даже младше Нади. Наверное, и у неё грудка была такая же маленькая. Стало жалко её и себя, и Надю, слёзы навернулись на глаза, сосок я изо рта не выпустил, но посасывать стал бережней и нежнее. Надя издала ещё несколько отрывистых вздохов и стонов, перестала об меня тереться, сказала почти обычным своим голосом:
– Пойдём в комнату, на кровать?
Я молча встал вслед за ней. Она улыбнулась, взяла меня за руку, повела. Улеглись на кровать. Надя гладила меня по голове, по спине, и руки гладила, и плечи, как тогда во сне, только сон был не про неё.
– Опёночек мой, умочка, Чего тебе хочется?
А мне ничего особенного, вроде бы, и не хочется, странное такое, пришибленное состояние, вроде как, под гипнозом. Когда она об меня на кухне терлась, член не встал, а напрягся совсем чуть-чуть, да так и остался, ни твердым ни мягким. Она говорит:
– Давай разденемся?
– Давай.
Встали, поснимали с себя всё, я аккуратно сложил на стул штаны, рубашку, жилетку. Трусы, всё-таки, на себе оставил. А она всё своё по полу разбросала. Опять легли. То ли от того, что первый пыл свой она уже утолила, то ли голый вид у неё куражу поубавил, так или иначе, слишком активных действий Надя не предпринимала больше. А может, она от меня их ждала? Короче говоря, полежали, пообнимались, поцеловались ещё, я опять её грудь пососал немного, а она меня по голове при этом гладила.
– Не болит больше?
– Нет.
– Ты такой красивый.
– Ты тоже.
– Вправду так думаешь?
– Да.
– Нравятся? – она на свои грудки кивнула.
– Да, очень.
– Маленькие. Хотя сейчас, говорят, как раз маленькие иметь модно. Зачем мне вымя, правда?
Я хихикнул. Она тоже прыснула. Вместе посмеялись.
– Ты чего?
– Ничего, смешно ты сказала, вымя.
Опять посмеялись.
– Знаешь, я тебя сразу полюбила, как увидела. Ты мой самый милый, самый-самый, кукушоночек мой, земляничка.
Я вначале смутился страшно от этих откровенностей, но ласковые прозвища меня опять рассмешили.
– Ну что ты всё смеешься?
– Смешно же, то опёночек, то земляничка.
– Это потому что ты мой сладкий. Обожаю тебя.
– А я подумал, тебе Ярослав понравился.
– Кто?!
– Сама знаешь, кто, не придуривайся.
– Эта горилла?! Вот ещё.
– Он-то, как раз, очень красивый – высокий, сильный, накачанный.
– Как гомик.
– Почему гомик?!
– Мой брательник двоюродный говорит, все гомики накачанные, конечно, кроме тех, которые совсем как девки. Ты что замёрз?
– Угу, холодно.
– Ладно, пойду чайник поставлю.
Она накинула халатик и ушла на кухню. Я оделся. К чаю было варенье из апельсиновых корок. Надя вдруг заявила помрачнев:
– Я дура, конечно, полная, что сама тебе первая сказала. Ну и пусть. Даже если не любишь, я от тебя ни за что не откажусь.
– Надь, я, знаешь… мне кажется, ещё никого не люблю. И не хочу пока. – Сказал и думаю: "Соврал? Или нет? Во всяком случае, ещё пару дней назад я так и считал. А Ярослав … нет, он, пожалуй, не в счёт". – А ты мой самый близкий друг… подруга, понимаешь? Не обижайся.
Она кивнула. Я посмотрел в окно, увидел, что машина всё ещё ждёт.
– Мне пора, наверное.
– Ладно, езжай. В колледж придёшь завтра?
– Завтра выходной, в понедельник приду.
– Я позвоню тебе.
– Конечно, созвонимся.
Я обнимал на прощанье Надю, а в голову настойчиво лезли мысли о той, что была немногим её младше, когда родила мальчика. И как это вышло?
Глава 5
Дома ни отца ни Мити. Олеся только. Ужинать отказался, завалился, не раздеваясь, на кровать. На душе паршиво, стыдно за свой дневной гнев на всех и вся, неловко за странное постельное приключение с Надей. Смешно, что весь секс, в конечном счёте, свёлся к разговору о гомиках. Какие, однако, странные познания у этого Надиного кузена. И, между прочим, не такие уж нелепые, как может на первый взгляд показаться. Вот я вчера в поисках литературы по теме, постоянно натыкался на порнуху, и действительно все они такие накачанные, на этих картинках, многие даже чересчур. Судя по всему, Надин двоюродный знает, о чём говорит, и можно даже догадаться из каких источников он своё знание черпает. Чтобы изучить вопрос как следует, включил компьютер, теперь уж специально гей порно стал искать. Картинки, надо сказать, впечатление оставили довольно мерзкое. Видео смотреть было поприятней, но во мне не столько самые развратные сцены вызвали отклик, сколько выражения лиц, и вздохи со стонами. Впрочем, мне не так много удалось увидеть – Олеся постучала.
– Коленька, а ты почему, милый мой, кушать ничего не хочешь? Ты не заболел у меня?
– Нет, Олеся, спасибо. Я в гостях был, мы там чай пили.
– Ну что это чай? У меня всё горячее, и мясо есть с овощами и рыбка с картошечкой, может, покушаешь?
– Не хочется, спасибо.
Олеся потрогала мой лоб, сначала рукой, потом губами.
– Ну, так и есть – горячий. Ложись, давай, в кровать, я тебе сейчас травок лечебных заварю.
Спорить бесполезно. Олеся обожает лечить. Впрочем, её целебные травяные настои очень даже приятные, никогда не горькие, и к ним частенько прилагается мёд, в котором она тоже толк знает. Я, до её появления в нашей семье, мёд никогда не ел, меня всегда от него тошнило, и вкуса медового совсем не понимал, а тот, что Олеся покупает – просто восхитительный, душистый и необыкновенно вкусный. Славная она женщина, хорошо, что папа именно её взял. И, ведь, совсем не старая, лет, наверное, сорок, плюс-минус. Я когда её впервые увидел, года три назад, помню, подумал, что моя мать вполне могла бы быть такого возраста. Не знаю, есть ли у неё дети, она никогда ничего такого не рассказывала, мне во всяком случае. Может быть, и есть. Она с Украины приехала, деньги зарабатывать, вполне могли там и дети остаться. К травяному сбору, такому ароматному, что запах я почуял задолго, до того, как Олеся чашку внесла, на этот раз не только мёд полагался, но ещё и орешки: грецкие и кедровые, ведь я ж "ничего не ел, бедняжка, а чтобы поправляться, нужны силы". Она заставила меня переодеться, уложила, сама уселась рядом и стала потчевать, расписывая целебное действие всего, что я поглощал.
– А меня сегодня чаем поили с вареньем из апельсиновых корок.
– Тю-у! Добра-то.
– Мне понравилось.
– Я тут дома стараюсь, не знаю уж чем ещё тебя побаловать, а ты по людям ходишь, корки ешь!
– Не обижайтесь, у вас всегда всё самое вкусное.
– Та я не обижаюсь, хочешь, корок тебе другой раз наварю. С арбузных тоже корок варенье варят.
– Да?! Вкусное?
– Сделаю, попробуешь. Скушал? Ну, вот и молодец, на здоровье. Не болей у меня.
– Не буду.
Она погладила по голове, поцеловала в макушку, и я снова ту же внутреннюю щекотку испытал, что сегодня, когда Надя меня ласкала.
– Не знаете, папа скоро придёт?
– Ой, не знаю. Краем уха слышала, переговоры сегодня какие-то важные.
– Да, наверное, что-то важное, я ему и днём дозвониться не смог. Помню, однажды у него без перерыва трое суток переговоры длились.
– С ума сойти. Ну, ничего. Ты у меня под призором, это самое главное.
– И Мити что-то нет.
– Бог знает, где его носит. Часов в пять ушёл, не сказал ничего.
– Как он вам, нравится?
– Ничего, хороший, вроде, парень. И с тобой как будто ладит, а?
– Да. Неплохой.
– Это шо такое?! Ты чегой-то так вздыхаешь тяжело?
– Так просто.
– Давай, укройся хорошенько, ни о чём не думай, поспи.
– Рано ещё.
– Ничего не рано. Сон для здоровья самое полезное.
Олеся подоткнула одеяло мне со всех сторон, разложила вещи по своим местам, собрала посуду и вышла. От мёду и чая её целебного меня тут же сон сморил.
Часам к двум я совсем уже выспался, вспомнил про Олесино мясо с овощами, аж слюнки потекли. Почувствовал непреодолимое желание обследовать потихоньку холодильник. Спустился в кухню, а там…
– Папа!
– Привет, дружочек! Ты что это, проголодался?
– Ага.
– Ну, давай сообразим что-нибудь. Я, видишь, только приехал.
– Ты не беспокойся, я сейчас сам! Иди, переоденься пока. Ты что будешь? Олеся вечером мясо готовила с овощами и рыбу с картошкой.
– А сыр есть?
– Наверное.
– Тогда хорошо бы сыру и чайку.
– Сейчас сделаем! В столовой накрыть?
– Не выдумывай, в кухне тихонечко перекусим. Подожди, сейчас вернусь, помогу тебе.
Я так обрадовался, как будто сто лет папу не видел.
Трудновыполнимые задачи встали две: найти всё, что нужно – мне это в Олесиных владениях редко с первого раза удаётся, и, собственно, не разбудить Олесю. Комната её не так уж близко, но она словно чувствует всегда вторжение в свою секретную лабораторию: когда бы и кто на кухню не вошёл – тут же Олеся появляется, выяснять в чём у страждущих нужда. Всё же, отыскал я своё вожделенное мясо и гарнир к нему, засунул в микроволновку; сыр для папы нарезал.
– Как ты тут, сынок? Справляешься?
– Да, всё готово!
– Чайник поставил?
– Ой. Чайник забыл.
– Ну, ничего, сейчас…
– Я сам, я сам! Ты садись, пап, не беспокойся.
Тут, конечно, Олеся является. И глаз-то толком открыть не может, а туда же:
– Кушать хотите? Сейчас покормлю вас.
Папа говорит:
– Иди, ложись, беспокойное созданье.
Меня бы она, разумеется, ни за что не послушалась, но папе удалось её убедить, что ничего страшного не случится, если на этот раз мы без присмотра отужинаем. Олеся потрогала мой лоб и щёку, видимо, осталась довольна, погладила по голове, поплелась к себе нехотя. Тут же вернулась:
– Вы посуду оставьте, я утром уберу.
– Хорошо, хорошо. Спокойной ночи.
Какое всё-таки счастье! Я и папа. Вдвоём. Давно мы с ним одни не ужинали, а чтобы ночью, так вообще никогда.
– Как переговоры?
– Ты знаешь, очень удачно, прямо на удивление. Фашисты в нас вложились хорошо, акций накупили, так что у нас теперь, считай, европейское предприятие, немецкая медицина. Название, естественно, сменим.
Я захихикал, чуть не поперхнулся.
– Что ж ты их фашистами-то?
– Так мы немцев шуткой называем. Ты что не слышал никогда?
– Слышал, но не от тебя.
– Это не конец ещё, с утра продолжим. У тебя, сынок, как дела?
– Может тебе лучше поспать пойти? Если утром снова на работу, отдохнуть же нужно.