Впрочем, обижаться всерьез на Настасью Макаровну смысла не имело. Она ведь и сына своего, Жениного отца, иногда малым называла, правда, такое случалось редко, старушка тотчас одёргивала себя, поправлялась, и, ясное дело, это слово имело для нее несколько разных оттенков. Когда малым назывался отец, все неудобство, вся неловкость была только в том, что он, такой большой, увесистый, можно сказать, пожилой, никак не подходил к такому слову. Когда бабуленция называла малым Женю, это означало какое-то тайное объяснение, извинено что ли… Только перед кем? За что?..
Зато ма - уж она-то никогда не позволяла себе даже намёком задеть Женино самолюбие. Может, оттого у него и не было этого самолюбия? Вообще что это такое? Что за этим словом - самолюбие? Женя никогда ни на кого не обижался, так разве, самые пустяки. Вот ведь выпала же доля! В школе с ним все удивительно милы. Ладно бы только учителя, все-таки они взрослые люди и должны к своим ученикам относиться уважительно. Но ведь и ребята - все с ним дружны, обходительны, даже совсем незнакомые, из других классов, даже из старших. Все кивают ему первыми. Правда, не уважать его не за что - характер у Жени ровный, темперамент несколько флегматичный. Тоже из словаря ма. Женя видит, как она порой едва сдерживает себя, разговаривая с ним. Могла бы закричать, затопать ногами, в отношениях с па она применяет крики и топот, не без того, но с Женей ма подчеркнуто корректна и бесконечно вежлива, хотя время от времени, без всяких на то видимых причин, она подходит к стенке, отделяющей вежливость от грубости, и Женя видит, как тонка эта стенка. Просто фанерная.
- Женечка, - говорит тогда ласково ма. - Ты бы хоть возмутился когда!
- Чем же мне возмущаться, ма? - столь же вежливо и ровно отвечает Женя.
- Ты понимаешь, - вкрадчиво внушает ма, - всякий человек должен иметь свой норов.
- Но где же мне его проявлять? - резонно отвечает Женя. - Как?
Пат, точно и в самом деле лиса, бесшумно мечется по гостиной, потом так же неслышно снова усаживается напротив сына.
- Ну вот накричи на меня! - говорит она. - Накричи!
- За что-о? - округляет глаза Женя и поражается. - Ма, ты в себе?
Ма, как в клетке, делает неслышные круги, зависает над Жениным ухом и спрашивает то ли себя, то ли сына:
- Может, хоть побольней ущипнуть тебя? Чтобы ты возмутился? Закричал?
Женя негромко смеется, он даже смеется, точно отец, неуловимо для себя и в этом подражая ему.
"Ну и Пат! - думает он. - Чтобы она ущипнула меня!"
Это были не вспышки - не взрывы. Точно где-то далеко громыхал гром, но из-за расстояния звука не слышно, видны только всполохи, и потому гроза не страшна, она вдали.
Вдали и никогда не приближалась близко к Жене. За стенами, в глубине квартиры взрывы громыхали, хотя и не часто, но Женя не прислушивался к ним, они его не касались.
Он жил редкостно, как почти никому не удается - без малейших конфликтов и печалей.
И вот в этом лазурном штиле возникла белоснежная мечта - лагерь у моря. Ее принесла на своих крыльях ма, как приносила она сыну все его желания.
- А почему бы Женечке не поехать в лагерь? - спросила она за ужином где-то зимой, под противное и заунывное подвывание ветра.
Ма смотрела на сына, и Женя кивнул, ничего особенного пока еще не вкладывая в этот кивок. Но для ма этого было более чем достаточно. Она завелась.
- Представляешь - море, скалы, игры, развлечения, ранняя линейка, роса на камнях, новые друзья? Я была там в детстве - сказка! На всю жизнь!
- Но попасть туда не так-то просто! - воскликнул, видно, расслабившись, па.
Женя с интересом посмотрел на него. Он ничего не вкладывал в свой взгляд, просто посмотрел с интересом, без всякого особого смысла. И перехватил взгляд Пат. В ее взгляде было больше содержания. В ее взгляде стоял восклицательный знак. И брови вскинулись под кудри. Этого вполне хватило, чтобы отец спросил, хмыкнув:
- Что для этого надо?
- Ну-у… - Пат замурлыкала как-то слишком для нее нерешительно. - Медицинскую справку… Рекомендацию совета дружины…
Ясное дело, ей мешало присутствие Жени. Он усмехнулся, решив помочь ей, и без особого выражения, как он всегда говорил про все - про важное и про мелочи, - вяло так, квело, флегматично произнес:
- Для этого нужен твой звонок…
В гостиной нависла тишина, потом зашелестела, задвигалась бабуленция, взяла свою тарелку с недоеденным еще ужином и зашаркала к кухне.
- Ну вот! - не огорчилась, а просто констатировала ма.
Кому же мне звонить? - ответил отец, явно обращаясь не к Жене. - Пионерам?
- Можешь не волноваться, - ответила ма, глядя в тарелку. - Я проработаю эту тему. - И добавила, расставляя порознь, разбивая слова: - Если! Ты! Не хочешь! Помочь! Своему! Единственному! Сыну!
Все это пролетело мимо Жениных глаз, ушей, печенки и селезенки. Допив душистый чай, приготовленный бабуленцией он уже выбирался из-за стола, оставляя Богу - богово, кесарю - кесарево… Эти мудрые слова, как ни странно, произнесла однажды бабуленция, вот в таком же вечернем собрании, за семейной трапезой, и их, как это ни странно втройне, полюбила повторять Пат, не любившая ничего, что было связано с деревенской старухой Настасьей Макаровной.
Женя отныне знал, что ему вскоре предстоит полет на самолёте, - правда, на сей раз не на отцовском, - лагерь, исполнение мечты, которую, по обыкновению, предложила выбрать ему его красивая ма.
Он давно, давно привык к игре в эту беспроигрышную лотерею, от которой не забьется сердце в волнении, не станет радостно или страшно…
* * *
Выходя из воды, Павел встретил Аню.
- Ты не забыл? - кивнула она. - Через час - общее собрание.
- Тебя подождать? - спросил Павел и, не дождавшись ответа, крикнул: - Жду!
Павел никак не мог толком потемнеть, хотя вокруг столько солнца, а вот у Ани, похоже, кожа специально для юга приспособлена. Когда он увидел ее первый раз, в глаза сразу бросилась матовая смуглость лица, шеи, рук, плеч под узкими лямками сарафана - потом эта смуглость стала шоколадного цвета, а сейчас плотно-коричневого, какая-то прямо негритоска. Аню с первого дня прозвали королевой красоты - даже вожатые-девчонки поглядывали на нее с неприкрытым восторгом, так вот от черного своего загара Аня стала еще интересней - в облике появилась какая-то дикость, какая-то, что ли, африканистость. Заговорит - русская, а когда молчит - еще неясно кто, неизвестность в ней какая-то, тайна.
Павел робел своей напарницы, и хоть был он старшим в этой их паре, реальное старшинство, не спросясь, забрала себе Аня, едва лишь появившись тут. Работая вожатой в московской школе, она закончила иняз, отлично знала французский, работала гидом в "Интуристе", ее рекомендовали сюда…
Похлопывая себя полотенцем по рукам и груди, промокая морскую влагу, Павел подумал с неудовольствием про себя: уж не с Аней ли спорит он про себя, не про нее ли думает, когда возмущается вожатской неискренностью?
Ответа себе он не давал довольно долго, пока не вытерся насухо, не переоделся, не натянул шорты и не уселся на берегу в ожидании напарницы. Точно он замер на какое-то время, заморозил свои мысли, остановил их движение, дав им отстояться, а усевшись, отыскав взглядом Анину голову в ленивой, блескучей морской глади, тронул их снова, как отдохнувших лошадей… Нет, все-таки… Не с ней спорит он. Точнее - не с одной Аней. С красивой женщиной спорить трудно и опасно - даже мысленно! - можно впасть в необъективность. Для такой, как Аня, вожатство, ясное дело, будто ступенька в жизни. Она к этой ступеньке едва прикасается в лучшем случае.
Похоже, тайна не только в Анином облике. Она как-то проговорилась Павлу, когда тот спросил ее, что же, мол, дальше, после лагеря. "Жизнь сама решит, - ответила Аня. - Пока я между небом и землей, будто птица. Лечу!" И, рассмеявшись, птица села на твердь: "Двухгодичные размышления о будущем!"
- Выходит, не торопишься? - спросил тогда Павел.
- Выходит, - улыбнулась Аня.
- Обычно девчонки рассуждают иначе.
- Другие, - серьезно и уверенно сказала она. - Не я.
Павел окинул ее взглядом - мысленным, не реальным, разглядывать Аню смело, по-мужски, ему недоставало отваги, поэтому он отвернулся от нее, представил мысленно ее стройные длинные ноги, округлую шею, длинные волосы, закрученные сейчас в скромную вожатскую косу - но ведь каких роскошных причесок можно накрутить из этих каштановых волос! - представил себе ее не в шортиках и простенькой хлопчатобумажной рубашонке с короткими рукавами, а в нарядном вечернем платье, посреди золотого зала столичного дома дружбы, ему довелось быть там однажды при вручении маленьким лауреатам медалей индийского конкурса детского рисунка… Что ж, эта уверенность - на твердой почве, похоже, она вообще многое недоговаривает.
Павел не решался разглядывать Аню, она рождала в нем необъяснимый страх, завораживала одним только своим присутствием, и вот, будто назло ему, трусу, будто нарочно подставляясь под его взгляд, таинственная длинноногая негритоска стала возникать из воды прямо перед глазами.
"Есть ли еще такие парни?" - спросил сам себя Павел, леденея. И тут же полупризнался, полуспросил: "А может, ты влюбился? Оттого все эти неудовольствия, вопросы, подозрительность…"
Словно поддразнивая его, Аня встала прямо перед Павлом переминаясь с ноги на ногу, не спеша вытиралась, подхватила сарафан, покачивая бедрами, прошла мимо, вернулась, уже переодетая, и, поднимаясь, чтобы идти, Павел понял, что под сарафаном у нее ничего больше нет, дезабийе, как говорят французы, - это слово однажды произнесла сама же Аня и объяснила потом его суть.
"Маньяк какой-то", - ругнул себя Павел и, чтобы подавить собственное смущение, поддразнил Аню.
- Ну что, Нюра, идем, - спросил он, - идем?
Эквивалент ее имени не нравился Ане, Павел это знал и тут же получил легкий шлепок по шее. Он отскочил в сторону, растерянно рассмеялся - она еще никогда не прикасалась к нему царственная африканка, почти пантера. Судорожно кхекая, он повернулся, чтобы идти дальше, и от неожиданности едва устоял на ногах: сзади что-то налетело на него, шея попала в крепкий перехват, какая-то тяжесть наклонила его вбок, и только тут до него дошло, что это бросилась на него пантера, он собрался, на бросок ответил разворотом, подхватил африканку под колени, ощутил жесткую, обветренную кожу ног, прикосновение груди, задохнулся и поставил ее на ноги.
Мгновение, единственную долю секунды они стояли, прижавшись друг к другу, инстинктивно испугавшись чего-то, Павел напряг мышцы рук и как бы отодвинул, отторг от себя пантеру.
Он перевел дыхание.
На парк упали стремительные южные сумерки, никого не было поблизости, и он пожалел, что испугался, - сегодня да еще завтра, всего-то навсего два дня между сменами, когда лагерь не простреливается всесущими детскими взглядами, и он, молодой парень, может позволить себе быть парнем, особенно если сама бросается на него вот такая чернотелая пантера - будет ли еще такой вечер, такое настроение у африканки, эта тьма и эта тишина?
Он еще держал ее за плечо, жизнь делилась на десятые доли секунды, рвалась на мгновения, одни из которых еще есть, они у тебя, а другие - исчезли, оторвались, ушли.
Пантера вздохнула - все! - отодвинулась в сторону, освободила плечо, снова стала Аней, спросившей чужим голосом:
- Пим, ты что, действительно инвалид?
Он помолчал, сглотнул слюну, ответил, приходя в себя:
- Действительно. Только не в том смысле, о каком ты думаешь. Да и потом к чему это?
Он хотел добавить: ведь ты не моя, ты человек с неясной мне судьбой, для тебя этот лагерь, все это вожатство - лишь ступенька, а всей лестницы мне не видать - кто ты, я не знаю, а ты прячешься от меня, скрываешь свою суть, ты для меня как книга без начала и без конца, какие-то случайные страницы… Да, ты не моя, ты чья-то… К чему тогда эти игры…
Аня точно услышала несказанные слова.
- Верно, - ответила она, вздохнув, - короткое замыкание, вольтова дуга, электрический разряд.
Она освобожденно вздохнула, ее, похоже, покидал приступ игривости, возвращалось благоразумие.
- Ты знаешь, Паша, сейчас над нами магнитная буря пронеслась. Всполох.
Она опять вздохнула, уже легче, поверхностней.
- Все наши бабьи грехи от этих бурь. Или звезда где-нибудь взорвалась. Квазар. Вот эхо до нас и докатилось. Во всем природа виновата, это точно.
Павел рассмеялся.
- Ах, Пимаша, - взросло, по-женски рассудительно сказала Аня. - Ну ладно, это для нас магнитные бури плохо кончаются. Но ты-то? Шерше ля фам, французы так говорят. Ищите женщину. Представляешь? Ищите! Женщину! Да обрящете! Ты-то почему такой тютя?
- Нюра, - сказал Павел серьезно, не дразнясь, и крепко схватил Аню за запястье. Она не волновала его больше. - Нюра, - повторил он, осаживая, сдерживая себя, стараясь быть мягче, - я ведь не знаю тебя, правда?
- Правда, - кивнула Аня.
- Но почему же тебе кажется, что ты знаешь меня?
- Ты прав, - сказала она, - я тебя не знаю.
Павел отпустил ее руку…
Они медленно брели по парку к светлеющему вдали зданию дирекции. Цикады, казалось, изнемогали от неги. Небесный бархат украшал оранжевый лунный серп. Он серебрил дорожку в море, которую по мере их движения то открывали, то заслоняли черные плоские овины кипарисов.
- Павлик, - спросила вдруг Аня, - а ты правда любишь детей? Ты не притворяешься?
- Нет, - ответил он. - Чего же тут притворяться?
Она помолчала, потом, вздохнув, сказала:
- Ты редкий человек, Павлик. Не от мира сего.
- Это уж точно! - съерничал он.
Последние метры дорожки они шли молча, потом при свете ярких неоновых фонарей, вокруг которых кружил клубок ночных мотыльков, они стали меняться, будто свет тоже действовал на них.
Шагая все так же рядом, они оба почувствовали, что как бы отдаляются друг от друга, что между ними возникает пространство, какая-то плотность, может быть, магнитное поле, на этот раз другого свойства - не притягивающее, а отталкивающее людей, оба они подтянулись, но, возможно, и напряглись, возникло отчуждение, переходящее в равнодушие.
Рядом шли два вожатых одного отряда - товарищи по работе, временные приятели, вот и все.
В зале для общих собраний было уже многолюдно, начальник лагеря поднимался по ступенькам на сцену, когда Павел и Аня уселись на места, так что ждать не пришлось.
- Напоминаю всем, - сказал начлагеря, - и вожатым, и руководителям всех подразделений. Завтра, как водится, санитарный день, а через сутки у вас начинается необычная смена. Детдомовская. Сейчас перед вами выступит представитель Министерства просвещения, а пока я хочу сказать вам, что современное сиротство - явление очень трудное, и нам предстоит…
Неожиданно с острым ощущением сожаления Павел подумал, что он не удержал время, сам порвал его тонкую ниточку на мгновения, которые принадлежали ему, даруя по крайней мере надежду, и на те, которые уже не в его власти.
Нет, он не верил в удачу, а громкое слово "счастье" никогда не употреблял даже мысленно - да, он не верил, он был абсолютный атеист, совершенно неверующий в этом смысле.
Жизнь, если сравнить ее с лотереей, ни разу не давала ему выигрыша, напротив, он платил, платил, платил, но удача непременно обходила его. В лотерее бывают выигрыши, но ведь проигрышей нет. Просто платишь за билет какие-то копейки, но не выигрываешь - вот и все. Множество надежд на удачу оборачиваются для избранных действительной удачей. Если хочешь надеяться, платить надо, это как оброк… Вся жизнь - оброк. Ты все кому-то должен, должен, должен, и эти кто-то получают, а тебе - терпи, брат, жди, брат, надейся.
Поэтому удобней не верить. Не обольщаться.
Павел посмотрел на Аню. Вот и ей он не верит…
Но что это с ней?
В глазах у жизнерадостной африканки, у стройной красотки, знающей французский язык, широко раскрытых глазах у Ани - ужас…
* * *
Всё произошло так стремительно, что от Жени и не потребовалось никакого вранья. Правда, в самолете его сморило, он уже хорошо знал в свои тринадцать лет, что самолет - прекрасное место для отдыха, он часто летал самолетами, лучше всего, конечно, было летать на самолете отца, то есть, конечно, комбината - такая же большая махина, только в ней всего три пассажира - он, ма и па, находишься досыта, посидишь у пилотов, поглядишь вниз, а тут - теснота, полно народу, так что лучше поспать.
Женя отключился со спокойной душой, а перед этим его облагодетельствовала толстая тетка, этакая квашня, изволила погладить по голове наверняка давно не мытыми и потными, липкими руками, он кивнул ребятам, человек пятнадцать их было и, пожалуй, половина девчонок, почти все одного возраста, они ответили ему приветливо, принялись с любопытством разглядывать…
А перед этим ма передала его какой-то молодой девице с комсомольским значком на кофточке, Женя еще подумал, что его Пат похожа на красивую яркую птицу, которой зачем-то стал нужен этот бесцветный маленький мотылек, который трепещет, ластится и боится только одного - как бы на него не наступила, даже не заметив этого, большая нарядная птица.
Мотылек, трепеща крылышками, даже не решаясь взглянуть-то как следует на ма, раскрыла большой конверт, который ей подали, взглянула на справку, на какие-то еще бумажки, не поднимая головы, спросила: "А родители… Прочерк?" - "Да, - очень значительно ответила Пат, - да вы не беспокойтесь, это обусловлено, обговорено с вашим…" - "Понятно, - пискнул исполнительный мотылек. - Пойдем, мальчик".
Ма обняла Женю, грудь ее заколыхалась, но ни он, ни она не давали себе воли в такие мгновения, Женя легко чмокнул ее в щеку и пошел за комсомолкой, даже не обернувшись - к чему? Нет, он не был бессердечным, просто он улетал по делу, пройдет время, и он вернется, ничего исторического не происходит, впрочем, он знает, что ма такого же самого мнения, да и па тоже, разве вот только бабуленция не скоро еще успокоится: для нее всякие там встречи и провожания - ну все равно что землетрясения или обвалы, вот-вот и жизнь кончится, чудачка этакая.
Мотылек припорхала в какую-то комнату, Женя за ней, там толстуха погладила его, а комсомолка молча протянула ей конверт, он же кивнул пацанам и девчонкам, засекая для себя, что они все до единого как-то неуверенно себя чувствуют, похоже, волнуются, глаза у всех бегают, они то встают, то садятся, то ходят по комнате, толкая стулья, издающие при этом противные звуки.
Женя плюхнулся в единственное кресло, оно стояло перед столом, и так кайфовал в нем, ни о чем не думая, ни о чем не заботясь, пока не пришел автобус, - а там уж аэропорт, самолет, скорое приземление, опять автобус, только побольше, и вот он спрыгнул на асфальт.
Громкоголосо грянула музыка из мощных динамиков, и, пока она глушила, сделав к тому же всех немыми - ничего не слышно, хоть заорись, - построились в неровный, не по росту заборчик, озираясь по сторонам и растерянно улыбаясь.
Вокруг них стояли довольно взрослые парни и девицы в пилотках, с пионерскими галстуками, в шортах, крепкий, видать, народ, хорошо загорелые, неплохо сложенные, тренированные - стадо мустангов, подумал Женя, - и пока гремела, разорялась музыка, белозубо и открыто улыбались приезжим и хлопали в такт музыке. Приехавшие отступились от своих рюкзаков, чемоданишков, сумок и захлопали тоже.