Это оказалось довольно утомительным занятием, так, по крайней мере, решил Женя: стоять друг против друга, глохнуть от дурацкой, хоть и бодрой музыки, пялиться на незнакомых улыбчивых людей, хлопать в ладоши и ни черта не делать. Терпеть он не мог всяких таких пустопорожних занятий, всяких таких серьезных дурачеств… Никто ведь еще не должен улыбаться друг другу - только увиделись, а уже улыбки до ушей, музыка, сейчас еще речи говорить начнут…
Действительно, едва только стихла музыка, вперед вышел один голенастый мужик с мегафоном в руках и бодрым голосом, будто стихотворение декламирует, даже головой в такт словам кивая, закричал:
- Вас приветствует, дорогие ребята, Всесоюзная пионерская здравница! Вы приехали сюда не гостями, а хозяевами! Добро пожаловать!
И снова все захлопали друг другу в дурацком восторге. При этом Женя заметил одного недовольного.
Ну, не то чтобы недовольный был этот взрослый вожатый, а какой-то нормальный, вот что. Не улыбался по-дурацки, как все, а смотрел на приехавших с вниманием, и хоть он хлопал, как остальные, вообще не отличался ничем от других, все-таки что-то а нем было простое, обыкновенное, а вовсе не торжественное и не парадное.
Голенастый командир с мегафоном кончил торжествовать, перешел на деловой тон и объявил, что сейчас вновь прибывшим предстоит заполнить анкеты и получить градусники, чтобы измеришь температуру. Это вызвало смех.
Почти целый день они проходили неспешный медосмотр; однако Женя не скучал, спасали игровые автоматы, в воздушный и морской бой и автогонки можно было играть сколько угодно, здесь за такое удовольствие не требовалось бросать монеты - настоящий коммунизм.
Поев, они опять уселись в автобусы, и тут появился тот самый непарадный парень, вожатый. Он возник не один, рядом с ним, за его плечом, стояла красотка - ну прямо с журнальной обложки, загорелая дочерна, стройная и очень сексуальная, на Женин взгляд. Сейчас она в скромной вожатской форме с галстуком, но если ее переодеть или слегка подраздеть, она вполне могла бы претендовать на обложку "Тайма" или, на худой конец, "Советского экрана".
Что касается "Тайма", его изредка приносил домой всесильный ОБЧ, и хотя он бывал недоволен Жениным любопытством, внятно ответить на точно поставленный вопрос, почему ему этот журнал листать можно, а сыну нельзя, никогда не мог, и Женя играючи обходил его неудовольствие. Как обходил он и всякие иные запреты. Ведь все, что обсуждают взрослые, рано или поздно узнают дети, не так ли? Но если все-таки узнают, кому нужно это предварительное ханжество? Та же, к примеру будь сказано, сексуальность? И вообще почему, когда человеку исполняется шестнадцать лет, всякие там вчерашние недозволенности вдруг становятся узаконенными темами на уроках? А в тринадцать лет это все под запретом? Вот эту разницу - в три года - кто определил? Какой меркой? На каких весах? И конечно же, взрослый - уж это вне сомнения. Еще и не один, целая толпа. Сидели, наверное, круглый месяц за закрытой дверью, обсуждали, когда человек поспевает для таких разговорчиков. Ранний овощ - плохо, поздний - еще хуже, уже прокис, ха-ха, послушали бы они, ти взрослые, что толкуют в Женином шестом классе, и не мальчишки, а девчонки! Мальчишки, на худой конец, отделывались маловразумительными сальностями, вроде: "Ничего бабец!" - а вот девчонки, они, не очень-то приглушая голоса, обсуждали телесные стандарты королев красоты; знали, кто за кем замужем не только на уровне "звезд" мирового рока, но даже и городского драмтеатра, с упоением разглядывали картинки, вырезанные из газет и журналов не всегда цензурного свойства, поэтому, когда Женя небрежно вытаскивал из своего кейса "Тайм" или "Штерн" в лакированной обложке, девчонки ахали, охали и всячески заискивали перед ним.
Однако сам Женя предпочитал помалкивать, когда в классе заваривались подобные рассуждения, и, надо сказать, опять выигрывал: молчание поразительно действует на народ! Скажи ты хоть слово, какое угодно, и есть уже повод оспорить тебя, но ты: молчишь, и постепенно остальные начинают понимать, что ты выше их, брезгливей, может быть, хотя чего тут особенного? Все эти табу, придуманные взрослыми якобы для охраны душевного покоя детей, он ненавидел яростнее остальных, зная неискренность запретов. Другие тряслись, переступая черту, а он презирал границы. Только презирал их молча.
В общем, Женя думал, как все, но других его выдержка вводила в заблуждение, ох ты, Господи, как все несложно…
А эта девица хоть куда! Интересно, как сложатся с отношения? Уж наверняка она считает всех тут младенцами, истово верящими, что детей приносят аисты, а сама-то…
Значит, она их вожатая, ее зовут Аня, непарадного мужика - Павел, Павел Ильич Метелин - Женя прищурился, соединил инициалы вожатого воедино - что ж, с этим все понятно, Пим, валенок, а дружина, в которую всех их тут собрали, - "Морская".
Правильно, можно заводить.
"Икарус" тихо засипел, будто зажгли паяльную лампу, ласково тронулся и уверенно заскользил по горному серпантину, то швыряя в глаза слепящую морскую гладь, то пряча ее за спину, будто он вовсе и не автобус, а взрослый, который дразнит детей - то покажет им обещанный подарок, то спрячет, пока, наконец, ему не надоест и он не отдаст навсегда свою игрушку…
Итак, все было бы ничего для начала, если бы не маленькая заминка, когда они приехали в лагерь.
После душа Женя, как и все, переоделся в лагерную форму, сдал сумку на хранение и уже вышел в предбанник, как его осенило: "Деньги!" Он вспомнил, что в домашней куртке у него остались деньги, которые могут пригодиться. Ма сунула ему в курточку сотни, кажется, две. Мало ли. На всякий пожарный.
Он подошел к кладовщице, с трудом раздобыл свои шматки назад, не таясь, вынул деньги и переложил в кармашек новой одежды. Пожилая тетка глядела на него, лицо у нее вытягивалось, губы дрогнули, она что-то хотела сказать, но не решилась, зато, когда Женя вернул ей свою сумку, тут же схватила бирку, привязанную к ней, и снова зашевелила губами, повторяя, видать, про себя его фамилию.
* * *
Первый день всегда самый тяжкий в вожатском деле. Кроме переодеваний, бань, вообще всяческих забот свойства, так сказать, бытового, требовалось предельное напряжение памяти и внимание, ведь детей надо запомнить - в лицо и по именам, и потом первые их слова и первые маленькие поступки оказываются самыми верными, вот парадокс. Педагогика утверждает, что не надо спешить, что ребенок раскрывается постепенно, что первые выводы ошибочны, но Павел не раз и не два убеждался, что самое верное - именно первое впечатление, что первые же слова - это, как правило, характер, что, может, именно в первых словах как бы сгeнерировано детское мировоззрение… Ясное дело, как всюду в воспитании, тут нет обязательности, так и здесь - ошибиться можно и даже было бы хорошо - ошибиться, но и отметать с порога первое впечатление, не брать его в расчет - глупо, неверно.
Ребята свалились в мертвецком сне сразу после отбоя - дорога, новые впечатления - сознание перегружено, реакция естествённа, но Павел не заторопился в вожатскую гостиницу, пошел к морю, на причальный пирс.
Он хотел привести хотя бы в относительный порядок сумбур впечатлений.
Море ластилось под сваями пирса, всплескивало изредка, давая все же знать о себе, поражая неестественной покорностью, молчаливостью.
Павел хмыкнул про себя, подумав о море, как о мальчишке: пока спит - безмятежно, но стоит проснуться…
Да, нынешний отряд, сразу видно, не похож на других. Обычно дети взрываются, увидев море, оно их возбуждает, а эти, наоборот, притихли. Без сомнения, оно их тоже ошарашило, но вот реакция иная. Не выплескивается из себя, а, напротив, идет вовнутрь.
А вначале, как только сели в автобус, не в окна таращились, а друг на дружку. Лагерное правило детей из одной, скажем, области разбросать по разным отрядам - можно понять. В этом есть смысл. Больше разных впечатлений, контакт с новыми ребятами. Новая дружба. Допустим.
Но детдомовцы, когда их раскидали, насторожились - они глядели на соседей, вот что. Кто каков есть? Вообще все спутано для них за какие-то сутки-другие. И вожатым предстоит вовсе не легкое и не пустяковое дело - связать этик ребятишек в новую сеть. А спицы в этой ручной и довольно тонкой вязке - лагерная жизнь, лагерный распорядок, здешние традиции, совсем не похожие на то, что было у них прежде.
Поговорить бы про каждого с воспитателем детского дома, узнать подробности, выспросить про особенности…
Павел вздрогнул: кто-то легко пробежал у него за спиной. Он обернулся - это была Аня, и она скользнула мимо, не заметив его, сидящего возле бухты каната.
Павел услышал, что Аня всхлипнула, в звездном свете заметил ее фигурку, застывшую у края пирса.
Он поднялся, пошел к ней.
Да, она плакала, сидела над водой, прямо на асфальте, и плечи ее вздрагивали. Павел кашлянул, его напарница вскинула голову, сказала грубым голосом:
- Уйди!
Павел опешил. Оснований для грубости не было, в конце концов, если человек плачет, у всякого прохожего есть право поинтересоваться, не нужна ли помощь.
- Терпеть не могу, когда меня жалеют! - сказала Аня, но Павел уже уходил.
- Жалеют? - бросил он через плечо без всякого выражения. - За что?
Мысли его вернулись на прежний круг, он постарался забыть об Ане. В конце концов, у каждого своя история, а может быть, драма, и у этой непонятной красавицы, и у него, но теперь им дали возможность прикоснуться к детям, и, наверное, пора забыть про себя ради этих ребят. Целая палата мальчишек, спят себе сейчас без задних лап, как усталые, набегавшиеся кутята, а ведь каждый из них пережил такие взрослые страсти… Об этом говорила вчера женщина из Минпроса, да и догадаться нетрудно, стоит только напрячь воображение. У каждого есть родители - точнее, почти у каждого, - но ребята живут в детдомах, вот и найди тут, где справедливость, где истина, где такие слова и поступки, которым поверят эти глубоко неверующие пацаны и пацанки…
Он пришел к корпусу дружины, поднялся в спальню своего отряда. Едва горела дежурная лампочка, было душно и тихо. Вот торопыга, ругнул себя Павел, в суетне этой забыл исполнить главное правило - открыть форточки, ведь спят в лагере только при свежем воздухе. На цыпочках Павел подошел к окну, потянул шнур фрамуги.
Его обдало жаром: кто-то отчаянно, дико закричал за спиной.
Павел стремительно обернулся и кинулся на голос: это был мальчишка, истонченный худобой, с зеленоватыми полукружьями под глазами - он кричал, не просыпаясь, но так, будто его убивали.
Павел склонился над мальчишкой, не зная, что делать, а тот все кричал, не унимаясь, только вроде он выбивался из сил, терял надежду, и крик становился сиплым, отчаянным и от этого неестественным, страшным.
Приговаривая шепотом какие-то слова, Павел встал на колени перед изголовьем мальчишки и вдруг порывисто, неожиданно для себя обнял его, положив ладонь ему на голову. Мальчишка сразу утих, но не проснулся, только все еще судорожно, прерывисто дышал, потом он зевнул во сне, глубоко вздохнул и повернулся набок, совершенно неожиданно улыбнувшись.
Отстранившись от мальчика, Павел пораженно разглядывал его еще несколько мгновений, потом поднялся с колен.
Он сам с трудом перевел дыхание, огляделся. Палата безмятежно дрыхла, никто не услышал отчаянного крика. Он повернулся, чтобы идти, и чуть не сбил с ног мальчишку с лохматой русой головой.
"Один все-таки услышал, - подумал - Павел. - Только один".
- Чего это он орал? - спросил пацан.
- А кто его знает? - ответил Павел. - Ложись. - Он хотел положить руку на плечо мальчишке, чтобы этим движением успокоить его, но тот неожиданно увернулся. Павел слегка смутился, отыскал в памяти его имя, сказал:
- Спи, Женя, спи.
И, шагая за ним к его кровати у самого входа, заметил:
- Ты, выходит, чутко спишь.
- Еще бы, - ответил Женя. - Когда так орут!
Он улегся, затих под одеялом. Павел оглядел еще раз притихшую спальню, вышел на улицу.
Цикады вновь заливались, сходили с ума, и море сияло, серебрилось в лунном полыхании, и опять появилась Аня.
Она выдвинулась из тени, остановилась в нескольких шагах, как отдают рапорт на линейке, и сказала виноватым голосом:
- Я их боюсь.
Странно, Павел не поверил этим словам, больше того, появление Ани вызвало в нем необъяснимое раздражение. Он сдержал себя, сказав что-то успокаивающее, и они быстро пошли к дому вожатых.
"Этого крикуна, - подумал он, - завтра же надо к невропатолоry".
Наутро выяснилось: дети кричали ночью почти во всех отрядах. После недолгого совета в отрядотправились врачи. Лагерь объявил для вожатых тревожную обстановку.
Обычно ее объявляли, когда с моря надвигался шторм.
На утренней летучке начальников дружин было объявлено также, что у Евгения Егоренкова, направленного в первый отряд "Морской" дружины, есть крупная сумма денег.
* * *
Жене не понравилось, что море им выдают точно мороженое - как бы горлышко не застудили. Сперва бесконечные беседы, объяснения распорядка, знакомство, а уже потом, когда все надоест… Нет, он не привык к такому.
Они с ма всегда сразу бежали к морю и бултыхались, пока не заноет живот от голодухи или не придет па и не заворчит всерьез, что так нельзя, что это безрассудство и в конце концов эгоизм: бросили его одного.
Да, куда бы они ни летали - в Сочи, Батуми или на болгарские пляжи, - он всегда получал море прежде всего, иначе зачем же эта красота, а лагерь устроен на самом берегу - к чему, если сперва надо слушать нудные объяснения, которые совершенно не лезут в голову при такой жаре?
Наконец их выпустили на волю - точно стаю воробьев из клетки. На тебе, тут же выяснилось: половина не умеет плавать. Добро бы, одни девчонки, загорелая красотка заплюхалась в их кругу, будто большая утка среди молодых утиц, но и мальчишки тоже очень даже многие по-бабьи визжали и противно вякали. Ничего себе морская дружина!
Участок пляжа у них был свой, огороженный заметными метками, море тоже оказалось разгороженным со всех сторон яркими буями - еще этого не хватало! Не море, а игра в классики, сплошная несерьезность. Женя хотел было возмутиться, что-нибудь сказать, но, подумав, решил, что гораздо мудрее жить, как ты привык, без всяких к тому объявлений. Кому он, интересно, должен рассказать, что трижды в неделю ходит в бассейн отцовского комбината, что он чемпион своей школы на сотку вольным стилем, в своем, конечно, возрасте, и держит второе место по городу.
Но там - пресная вода. Соленая морская гораздо легче для плавания, это известно каждому, так что уж извините!
Он снял шорты, остался в адидасовских плавках, на ходу натянул шапочку с фирменным трилистником - эти вещи разрешалось брать из домашней амуниции, ступил в воду и с удивлением заметил, что на него смотрят.
Внимательно смотрели на него девчонки, все до одной, Аня, кое-какие пацаны.
Когда он проходил мимо Пима, тот спросил его:
- Ты умеешь плавать, Женя?
- Умею, - флегматично ответил Женя, разглядывая на правой стороне груди вожатого чуть ниже соска блестящую розоватую кожицу и глубокую, неприятную впадину. Павел Ильич перехватил Женин взгляд и смущенно прикрыл эту яму ладонью. Миновав его, Женя обернулся. Со спины ниже лопатки розовела еще одна впадина. "Ого, - подумал он, - как его искурочило. Видать, авария. Автомобильная катастрофа".
Он оттолкнулся ногами от дна, нырнул, сделал два-три сильных гребка, выскочил на поверхность, помотал головой, стряхивая воду, открыл глаза и помахал саженками к гирлянде поплавков, отделявших море от загона.
Всем им только что строго-настрого запрещали выплывать за ограду, и это ясно, кто будет возражать, коли народ не умеет плавать, предусмотрительность на воде - элементарный закон, но ведь не для всех же, он-то тут при чем, Женя?
Не доплывая метров пяти до ограничителей, он лег на спину, покосился в сторону берега. Оттуда смотрели на него, но уже не так, как вначале, девчонки вместе с вожатой заплескались и завизжали снова, закрякал, как подбитый селезень, Генка, тот самый, с зеленым отливом парень, который орал нынешней ночью, он-то и отвлек взгляд Пима, больше Женя ждать не стал, перевернувшись для удобства на живот, согнул тело пополам и ушел в прозрачную зеленую глубину.
Ему всегда хотелось кричать от восторга на морской глубине. Ты один в этой зеленой плотной массе, где-то внизу белеет дно, все неведомо вокруг, навстречу плывет медуза, да и не одна, надо лавировать между ними, чтобы не обжечься, прямо по курсу идет зеленушка, сейчас она шарахнется в сторону, - все, воздух кончился, следует аккуратно всплыть, перевернувшись лицом вверх, глубоко вдохнуть несколько раз, и снова уйти под воду - уже давно позади поплавки, вниз - аккуратно вверх, вниз - вверх, несколько таких ныров, и ты будешь далеко от буйков в настоящем море, на глубине, которую не стыдно ощущать под собой.
Женя в последний раз глотнул воздуха, пошел отвесно вниз.
Какая же тут красотища, надо будет раздобыть ласты и маску, похоже, это непуганые места, кроме зеленушек есть другая рыба, наверное, окуни, хорошие мохнатые заросли и громадные валуны..
Женя посмотрел вверх. Поверхность моря была серебряной так освещало ее солнце, походила на небо, и по этому небу смешно передвигался человек.
Он очень торопился, полз по стеклянной плоскости, рукам и ногами разрывая небо в тучи серебристых пузырей. Женя еще снизу узнал его, понял, куда он торопится, оттолкнувшись от дна, ласточкой пошел вверх.
Павел промчался мимо, а когда Женя вынырнул, сделал еще несколько сильных гребков, прежде чем догадался обернуться назад.
- Павел Ильич? - крикнул ему Женя, успокоивший дыхание. - Куда вы?
Он нарочно сделал простоватое и обеспокоенное - конечно же, за Пима, за его судьбу - выражение лица.
- Вам помочь? - не удержался он от добавки, но по выражению Пима было ясно, что добавка, конечно же, лишняя.
Вожатый плыл назад, молчал, и в эти мгновения, видимо, выбирал выражения. Выбрал, впрочем, весьма сдержанное.
- Помоги! - попросил он. - Сделай милость! Вернись за буи и больше не смей нарушать наши правила, иначе…
Что будет иначе, он не сказал, может быть, сам не знал или не решился. "Ага, - понял Женя, - иначе полагалось отправлять домой. Но дома-то у них не было!"
Он злорадно хихикнул над Пимом, не про себя на сей раз, а в воду, что, впрочем, было одно и то же.
- Скажите, - крикнул он, умело не заостряя тему, вовсе даже не отвечая на вопрос вожатого, уводя разговор совсем в другую сторону, - а что у вас за вмятины на груди? Авария? Катастрофа?
Несколько мгновений они плыли молча, и вожатый не отвечал. "Не на шутку разобиделся, вот ведь чудак", - подумал Женя. Но нет, оказалось, вожатый не может обижаться, не имеет такого права.
- Что-то вроде этого, - ответил Павел Ильич. Все-таки подобиделся…