Чекисты свили свое гнездо именно здесь, за кирпичной оградой Духова, построенной еще до наполеоновского нашествия. Место было для них весьма удобным, почти в центре Вологды, но обывательские дома обступали ограду со всех четырех сторон. Расстреливать так называемых контриков приходилось по глубоким ночам, под глухой шум автомобильных моторов. И хотя почти вся Вологда знала, для чего гудит под утро автомобиль полуторки за оградой Духова, никто не смел говорить вслух про этот предутренний гул. Город давно молчал, как молчит в глуби подо льдом рыбная стая, завороженная зимним холодом.
Сквозь тяжесть тревожного сна Евграф услышал автомобильный шум. Но проснуться не смог и тогда, когда чей-то короткий вскрик, похожий на вскрик крупной лесной птицы, был прерван двумя глухими хлопками. Словно широкая сырая тесина дважды хлопнула по другой, такой же сырой и тяжелой. (Так подростки забавляются у тесового штабеля, дразня чужедальних пильщиков: верхнему пильщику долго слезать, а у нижнего древесной крупой осыпано все лицо.)
Проснулся Евграф от жуткой вони отхожего места. Машина уже не шумела за оградой Духова, но мерзкий дух, исходящий от нужника, заставил Евграфа сесть на траве. Вологда спала. Кисея бестрепетной ночной мглы висела над миром, а нестерпимая вонь не давала дышать… Евграф закрылся полой армяка и вскочил на ноги. Люк отхожего места, около которого спал Евграф, был раскрыт, железный черпак с долгим еловым чернем лежал на траве. Черпак был облеплен вонючей жижей. Евграф увидел сивую лошадь, запряженную в двуколую телегу и мирно стоящую неподалеку. Кобыла лениво отмахивалась от ночных комаров длинным хвостом. На телеге была водружена большая пивная бочка с отверстием, кое закрывалось заслонкой. Мужик-золотарь в балахоне неопределенного цвета сидел на двуколке около бочки и неспешно нюхал табак из берестяной табакерки.
Евграф кашлянул. Но золотарь либо глухой был, либо вконец одурел от этой нестерпимой вонючей своей работы.
- Доброго здоровьица, - опять покашлял и погромче молвил Евграф.
Только после этого мужик оглянулся. Ничуть не удивился он Евграфовым "сапогам" и всему виду незнакомого бородатого дядьки:
- Чего рано встал-то? А, да ты вроде не тутошний… - Золотарь заметил котомку. - Дак ты чего, и ночевал тутотка? Можно сказать, около нужника?
- Тут! - облегченно выдохнул Евграф и без всякой подготовки начал докладывать про свое "безвыходное".
- И-и, парень! - сказал золотарь, когда выслушал. - Не один ты такой нонече. Я вот тоже, вишь, какой груз вожу? Раньше-то у меня коляска была с коленкоровым верхом… Бывало, везешь дамочку в шляпке, дак от ее дух-то… можно сказать, одно загляденье! И кобыла была не то, что эта старбень… Все отняли таваришшы… Сперва в колхоз затенили, а о прошлом годе и оттудова вычистили. Присобачили первую категорию…
Золотарь кивнул в сторону кирпичной ограды Духова и добавил почти шепотком:
- Сами-то на антамабиле ездят… Слышь, антамабиль-то опеть тарахтел? То-то и оно, можно сказать.
- Дак оне чево, вроде тебя, тож по ночам ездят? - спросил Евграф.
- То и по ночам, что днем-то жарко и оводно. Оне и днем выспятся, им што…
Евграфу было трудно дышать, а золотарь давно привык и говорил, говорил про какого-то товарища Кедровского, который бумагу не принял. Говорил про деревню и про Тошненский сельисполком, затем начал рассказывать про свое разбежавшееся кто куда семейство.
- Сынишко-то… Совсем ведь он малолеток, не знаю, чем там и кормится. Мы, бывало, на Троицу-то мочили по три пуда ржи… Такие пива-то варивали, можно сказать, княжецкие… Тебя как зовут-то?
Евграф сказал свое имя и отчество.
- Меня-то Иваном, - произнес золотарь. - Николаевич по отцу-то… Из своей избы выгонили, не знаю, где и ночует… сынишко-то… А ты не голодной ли? В домзаке-то и я сиживал, знаю эту кантору. Товарищ Кедровский много нашего брата туды спровадил. Из Рунова, из Ерофейки. Ты, Евграф Анфимович, Окуратова-то не видел ли? Мельник, наш лавкинский.
- Нет, не видал! - Евграфу давно хотелось уйти подальше и от бочки, и от этого раскрытого нужника. Но что-то его останавливало. - Много там народу-то всякого. А я, Иван да Николаевич, вчера вчистую отпущен…
- В Духов день, - вставил золотарь.
- Хотел я домой уехать, на свою-то станцию, да вишь, денег-то на билет нету…
- Не знаю, парень, чем тебе подсобить, - сказал золотарь, слезая с телеги. Колом стоял его ссохшийся балахон. Вонь стала еще сильнее, когда он начал черпать и выливать в бочку содержимое нужника.
- Ты бы вот взял да свез бы разок говно-то, а я бы той порой к сынишку бы сбегал, - сказал как бы шутя Иван Николаевич. - В деревню. Сидит парнишко-то один, наверно, весь голодной…
И золотарь, уверенный в том, что собеседник не согласится на это предложение, начал черпать быстрее и сердитее. От вони Евграфа начало уже мутить, с другой стороны, и уходить не хотелось. Много было сходного в судьбе Евграфа с золотарской судьбой, если не считать этой вонючей бочки! Родилась и смутная надежда на помощь. А тут и тошненский золотарь начал настойчивей твердить о "парнишонке", ставшем беспризорником по воле какого-то товарища Кедровского…
Евграф остановился, крякнул и спросил:
- Дак куды, Иван да Николаевич, ты золото возишь?
- Да куды, куды… Знамо, в поле… под городскую капусту. Хотели было под нонешнюю, да рассаду-то только недавно высадили… По три рейса за ночь делаем… Днем-то не разрешают возить. Дак не подсобишь?
- Я, Иван да Николаевич, не знаю дороги-то.
- Да я доеду с тобой до поля! Ты кобылу там покараулишь, а я бы к парнишонку-то сбегал! Там не больно далёко.
Евграф согласился… За крышами вологодских домов наметилась яркая, но какая-то бесцветная полоса летней зари. Евграфу было невыносимо стыдно, что ободья всех четырех колымажных колес так сильно и так громко стукали по камням мостовой. Казалось, что обыватели из всех окон глядят на проезжающих золотарей.
Выехали за город. Солнце, словно ленясь, начало выползать из-за горизонта. А все дома, деревянные и каменные, равнодушные к судьбе двух мужиков, спокойно спали. Отнюдь не спешила Вологда пробуждаться от колесного и копытного стука.
II
Трое суток Евграф подсоблял тошненскому золотарю. Спали урывками, днем. По ночам грузили золото в бочку и опорожняли ее за городом. Евграф притерпелся к судьбе… Изучил ночные маршруты, познакомился с бригадой и старшиной всего городского обоза. На четвертые сутки вызвали Евграфа в контору. Горкомхоз, по рекомендации Ивана Николаевича, предложил оформиться на постоянную службу… Куда было деться? Евграф накарябал заявление…
Ночевали, точнее сказать, дневали, в деревнях Тошненской волости: иногда прямо на улице, иногда в сеннике у родни Евграфова благодетеля, поселившего туда своего шестилетнего "парнишонка". Евграф от стыда не спрашивал, какая родня Ивану Николаевичу жила в этом обшитом пятистенке. Самовара золотарям не ставили… Бочки с вонючей жижей не разрешалось возить по городу среди бела дня. Евграф приспособился ездить босиком, но вдруг Иван Николаевич благословил ему старые, обсоюженные еще до революции, ссохшиеся сапоги. Евграф и не ждал от него такого благодеяния! А когда получил в конторе первые деньги за работу, то оказался и вовсе на седьмом небе! В тот же день доложил начальству, что решил уезжать. Иван Николаевич уговаривал:
- Куды торопишься? Там дома-то тоже, поди-ко, не мед… Оставайся, пашпорт выправим и фатеру подыщем.
Евграф при всех поклонился ему в пояс и ринулся на вокзал. Хватило денег не только на билет, но еще и на радужного, пахнущего лаком, веселого игрушечного петуха. Внук Виталька все время стоял в глазах, пока ехал Миронов в поезде. На своей станции, где его судили за "сплотацию" и много суток держали в поселковой бане, не стал он искать никаких подводных попутчиков. В ночь пешком ударился Евграф к дому: к жене Марье, к дочке Палашке, ко внуку Витальке… Уже на второй день, ближе к обеду, открылась перед ним деревня Ольховица, и Евграф от души трижды перекрестился и вслух произнес: "Слава тебе, Господи!" Он сошел с дороги и сел прямо в траву, чтобы переобуться. Обе ноги были стерты до живого мяса. Он взял под мышку золотарские сапоги. Пошел в Шибаниху босиком, напрямую вдоль реки. По дороге он сорвал большой лист лопуха, сделал из него кулек и начал собирать землянику для внука Витальки. Спелых ягод было еще мало, они покраснели только с бочков. Евграф насчитал сорок штук, спрятал кулек в котомку. Начал рвать с травяной обочины тоже едва народившиеся гигли. За этим занятием на пустоши и застал его ехавший на телеге Иван Нечаев.
- Евграф да Анфимович, ты ли это? - Обрадованный Нечаев остановил кобылу.
- Я! - распрямился и торжественно выдохнул Евграф. - Доброго здоровьица, Иван да Федорович.
Нечаев спрыгнул с телеги и расцеловался с Евграфом.
- Садись! - Нечаев был рад Миронову как ребенок. - Да сними пинжак-то, ведь жарко.
- Иванушко, пар-то костей не ломит!
Евграф взобрался на телегу. Нечаев погнал вскачь. Телега заприскакивала на крупных камушках, лошадь вспотела.
- Иван да Федорович, останови, побереги животное! - взмолился Миронов.
Нечаев слегка приструнил кобылу и на ходу рассказал, что ездил в Ольховицу за новыми косами:
- Вот ведь, Анфимович, как дело устроено. Кобыла-то нонче не моя, колхозная. А к дому каждый день прибегает, встанет у крыльца и стоит, плачет…
- Неужто?
- Вот, не сойти с места! Жёнка ей хлеба вынесет да и сама разревится…
Нечаев перевел кобылу на шаг.
- А чего Зырин-то, торгует ли? - меняя тему, спросил Евграф и снял свой видавший виды зипун.
- Володя у нас опеть счетоводничает, лавку сдал Зойке Сопроновой. Ну, а Зойка за товаром не ездит, Игнаха не разрешает.
- Это пошто эдак?
- А на передок слабовата! - рассмеялся Нечаев. - Слыхал ты, как он ее в прошлом-то годе ухрястал? Ну, да откуды тебе слыхать… Бабы судят: сперва он ее на поветь за волосьё выволок, а после и зуб вышиб…
- Да за што это он ее? - удивился Евграф.
- Ну, значит, было за што! И сам вдругорядь хотел уехать. На судострой. Да, говорят, райком запретил. Сельку из дома вытурил, иди, грит, куды хошь. Ну, а Селька-шило и сам давно партейный… Ему Митя Куземкин - р-раз, и благословил, как бедному алименту, роговскую зимовку.
- Роговскую? - Евграф окончательно поник головой…
На что он надеялся? Ясно ведь было и раньше, что роговское подворье вот-вот разорят. Нечаев рассказывал:
- Верка Рогова с ребятишками нонче в бане живет, как Носопырь. А про Носопыря-то знаешь ли? Схоронили еще до Троицы. В Шибанихе еще одна квартера освободилась. Носопырская баня…
- Царство ему Небесное, светлое место, - перекрестился Миронов. Евграфу невтерпеж было узнать про свою Марью да про Палашку с маленьким Виталькой, а Нечаев неожиданно затих и начал из стороны в сторону водить головой. Он по-собачьи принюхивался, чуфыкая носом, но Евграф этого не заметил…
- Да… Сельку, значит, поселили наверх, в двухэтажную роговскую избу, а нижнюю-то половину занял тавариш Лыткин. В передке, в летней горнице, сделали было кантору, от Жучка-то отступились. Жучок оборону держит. Да зимой холодно в роговском передке, - громко рассказывал Нечаев. - Кантору, Евграф да Анфимович, устроили нонче в твоем дому…
- Неужто? А Кешу куды?
- Кеша с семейством тут при доме и оставлен, вроде прислуги, - рассмеялся Нечаев. - Сторожит, значит, бумаги и председателя тавариша Куземкина.
- А какая должность у самого-то Игнатья?
- Этот пока без должности, ждет указу из райёна. Вроде бы на сельпо метит…
Дивился Евграф таким новостям, не успевая вникать. Про дом Роговых и вовсе пропустил мимо ушей. Очумел. Не успел спросить ни про Ивана Никитича, ни про его зятя. Нечаев же, неожиданно, не останавливая кобылу, выскочил из телеги. Некоторое время он шел рядом, потом отбежал в сторону:
- Как поедем, Анфимович? Низом аль верхом? - кричал он издали.
- Давай берегом. Косит народ-от?
- Второй день! - издалека, с другого края дороги отозвался Нечаев. - И твою Палашку на пожнях увидим. Марья с робенком сидит, а Палагая косит. Знают оне, что домой-то едешь?
- Что ты, чудак, откуда им знать. А ты чево от меня далеко ушел? Иди поближе. Расскажи про Судейкина да про Жучка. И про всех крещеных…
- Киндя-то? Какой был, такой и есть. Всё частушки поет. Я на евонном Ундере весной пахал. Киндя пахать не стал, говорит: отняли мерина, дак пусть на ем сами и пашут. А я, понимаешь ли, попросил было у Митьки свою лошадь, дак нет! Ты, грит, ее будешь жалеть и меньше напашешь. Вот, грит, бери Ундера. Ну, я и согласился… Только калач у хомута разъехался. А новый хомут на такого верзилу никто не припас. Наверно, и в Вологде таких хомутов нету. Ты, Анфимович, бери вожжи-то в руки да сам и правь.
Евграф прибрал вожжи. Нечаев же все так и шел по другому краю дороги. Евграф стыдился ехать в чужой телеге и тоже слез, пошел рядом с Нечаевым. Кобыла сама знала, куда ступать. Но отчего Нечаев чуждался Евграфа? Рассказывал про Шибаниху хорошо, а сам держался опять на порядочном расстоянии…
Трава по обочинам и дальше по низовью была густа, высока, но она еще не роняла семя на землю. Косить было рано… Кукушка закуковала совсем рядом в березняке. Река пронзительной синью обозначилась за кустами, в просветах шумящих от летнего ветра осиновых и березовых веток. Пахнуло речной прохладой. Но молодые оводы, не боясь прохладного ветра, гудели вокруг.
Кобыла, подгоняемая оводами, ступала споро, без понуканья. Евграф заметил, как Нечаев опять оставил его и перешел ближе к телеге. Евграф хотел было рассказать про свои приключения. И вдруг понял, почему Нечаев держится на расстоянии… Приближались шибановские покосы. Краснея от стыда, Евграф Миронов не стал спрашивать, отчего косить вышли раньше Петрова дня…
Приближаясь к шибановской пустоши, Иван Нечаев рассказывал про остальные новости. Главная новость была в том, что Самовариха (в чьей избе жило семейство Евграфа) ни в какую не хотела вступать в колхоз. Одна единоличница осталась на всю Шибаниху! Носопырь и тот перед смертью подал заявление в колхоз. Киндя будто бы говорил на собрании, что Носопыря в колхоз принимать нельзя, потому что он холостяк. Мол, когда женится, тогда сразу и примем, но и Носопыря приняли единогласно, без всякого пая. В Ольховице было будто бы еще два подворья, которые никак не хотели вступать, но их приглашали всякими способами. То налогами, то в потребкооперации не отпускали товар, то обзывали буржуйским охвостьем и пропечатывали в районной газете. Но Самовариха, по словам Нечаева, и в ус не дула. Ванюха вроде бы завидовал ей. Лошадь была у нее хорошая, весь навоз из хлева за один день с Палашкой вывезли. Самовариха и паренину свою вспахала первая, а косить будто бы не спешила, ждала, когда созреет трава, а сама ходила к осеку.
- Дак с кем робенок-то? - спросил Евграф.
Нечаев сказал, что с девчонкой дома сидит Марья. Миронов так и обмер. Растерялся. "С какой девчонкой? Неужто Палашка, пока он в тюрьме сидел, второго примыслила? Кто? Какой прохвост сунулся по проторенной дорожке? Тот же Микулин? Позор на всю мироновскую породу…"
- Вроде ведь один Виталька-то был… - робко, с надеждой произнес Евграф.
- Какая Виталька? - ничего не понял Нечаев. - Ведь Марюткой девку зовут.
У Евграфа отлегло от сердца. Он сделал вид, что все правильно, девку зовут Марюткой. Но через какое-то время забылся и снова проговорился, называя внучку Виталькой…
А Нечаев, заглушая своим голосом ветряный березовый шум и близкий, такой веселый голос кукушки, на всю пустошь кричал, докладывая Евграфу про иные шибановские и ольховские события:
- Значит, что я тебе скажу, Евграф да Анфимович! Мельницу довели до ручки, ключи отдают кому попало. Ну и беда! Камень, на котором вал-то крутится, мазью помазать некому, а день и ночь мелют. Аж дым пошел! Да и мази колесной в колхозе нет. Ни одной кубышки! Я поехал за мазью к Митьке Усову в Ольховицу, он там кладовщик. Говорит: "Ставь бутылку рыковки, выпьем, да вези весь бочонок в Шибаниху. Туг, говорит, на три мельницы хватит". Я так и сделал. Выпили мы бутылку, я бочонок увез…
- А кто ноне в Ольховице на дегтярном-то заводе? - спросил Евграф, хотя тянуло спросить про ольховскую коммуну, а не про дегтярный завод.
- На дегтярном командиром сделали сперва Гривенника. Но у того деготь худо течет, поставили Славушка… А у нас в Шибанихе дегтярный совсем заброшен. Я, значит, мази привез, вал с обоих концов смазал. Почали опеть пазгать, рожь молоть, овес толочить. Мельником поставили младшего Клюшина, а тот на третий день подал ключи своему отцу да и от мельницы отступился. Уехал. Говорят, завербовался за море, на острова… Петруша-то Клюшин и мелет, ежели ветер подует. Дедко, он что. Он и бродит на трех ногах, а больше лежит… Жернова ковать ему одному не по силу. Поставили Кешу…
Евграф не успел спросить, почему это Пашка, такой мужик хозяйственный, довел "до ручки" свою же мельницу.
Нечаев рассказывал про сбрендившего Жучка и про все Жучково семейство, мол, от ихнего дома Игнашка Сопронов с Куземкиным наконец отвязались, зато девку на всю весну запазгали на сплав леса. А Тоньку-пигалицу будто бы спас от сплава краснофлотец Васька Пачин. Приехал из Ленинграда и ладит жениться на Тоньке.
- Васька? Пачин? - обрадовался Евграф.
- Я те говорю! Пашкин брат, а твоей бабе племянник. Так что ты угодил как раз к свадьбе. Тонькины братаны уж и солод на пиво смололи… В Шибаниху как шьет, чуть ли не ежедень…
Кричал Ванюха на весь лес, рассказывал, а к телеге не подходил. Старый армяк да и штаны, разопревшие от пота, нагретые солнышком, издавали золотарский дух, даже лошадь назад оглядывалась! Евграфа снова будто в кипяток опустили, покраснел от стыда, но тут и крики шибановских косарей послышались за кустами. Нечаев с торжеством подъехал к большому сенокосному пожогу. Над огнем в котле кипел "чай", заваренный смородиновыми ветками. Нечаев побежал к шибановским сенокосникам. Он за руку поймал Палашку Миронову:
- Гляди, кого я тебе привез!
Евграф и сам косолапо побежал навстречу дочке. Котомка болталась у него на одном плече, в дрожащей руке он держал лопушок с земляничными ягодами и боялся его рассыпать. Палашка охнула, бросила грабли:
- Господи, Царица Небесная… Тятенька! Ты ли это?
Она кинулась к отцу на шею и заревела на весь лес.
- Вот, Витальке ягодок насбирал, - бормотал Евграф. - Нет ли его тутотка… Это… девушки-то?
Кулек с красными земляничниками, сделанный из листа лопуха, рассыпался…
Шибановские косари, человек под сто - мужики в белых без поясов холщовых рубахах, цветастые бабы и девки, отбиваясь от оводов, побросали топоры, грабли, носилки, новые стожары. Все побежали глядеть приезжего, все окружили Евграфа Миронова. Одна Самовариха тюкала за перелеском топором, не обращая ни на кого внимания. Но вот и та почуяла новость, остановила работу, растрепанная, побежала на шум к пожогу. Судейкин, в берестяных ступнях на босу ногу, в одних портках и в белой рубахе, первый после Палашки заприплясывал вокруг Евграфа, подскочил и потный Володя Зырин. Евграф со всеми здоровался за руку.
Людка Нечаева плакала вместе с Палашкой.
- Да не реви, не реви, Палагия! - успокаивала она Палашку, а сама промокала слезы рукавом рубахи.