Алексей Алексеевич Кирносов (1932-1980) - моряк, учился в Подготовительном военно-морском и 1-м Балтийском военно-морском училищах (1947-1952). В 1950-60-х годах служил на спасательных судах Северного флота, работал на судах торгового флота в Арктике. Писатель, автор книг "Простое море" (1961), "Необитаемый остров" (1965), "Два апреля" (1967), "Маленькая земля в большом море" (1977), "Свидание с морем" (1981), "Ступени" (1981) и др.
Содержание:
Часть первая - 1 1
Часть вторая - 1 39
Часть первая
1
Очевидно, главным образом от того, сколько мы платим или готовы заплатить за счастье или чувство удовлетворения, и зависит, насколько они велики. Но жадность к счастью у людей неодинакова. Одни платят за чувство удовлетворения очень дешево, другие очень дорого.
Юхан Смуул
Город встретил его неприветливо. Угрюмым, низким небом, пронзительным ветром с Балтики, мокрым снегом, слякотью покатых предпортовых улиц. Тщательно прибранные развалины протянули в небеса корявые пальцы, напоминая о том давнем уже времени, когда авиационный корпус опорожнился над городом, превратив его в дымящееся каменное крошево. Зябко перебирали ветвями под ветром нездоровые березы, выросшие на фундаментах былых человеческих жилищ. Темнели ранами ободранные стены гробницы Иммануила Канта. Сумрачно глядел под ноги бронзовый Шиллер, обреченный скульптором на вечную печаль.
И не верилось, что сегодня весенний месяц апрель, казалось, что поздняя осень подбирает с земли остатки живого и уносит их вихрями в мглистую даль.
Неделю Овцын прожил в гостинице. На "Кутузове" не нашлось электрогрелки для его каюты, а подселяться к старпому или механику он не захотел. Пришлось бы начать деловые отношения с душевных разговоров по вечерам, с опасной, но неизбежной откровенности, с сомнительного, не всегда бескорыстного приятельства, которое непременно возникает у людей, живущих в одной каюте. Можно очень убедительно доказать безнравственность чинопочитания, но все равно потом работа покажет, что дистанция между капитаном и подчиненными должна существовать постоянно. Раз упустив, ее уже не восстановишь. И тогда дело пойдет вкривь и вкось, натужно продираясь через хитросплетения самолюбий.
Когда механики, наконец, расконсервировали вспомогательный котел и соизволили по вечерам протапливать судно (они всем видом своим показывали, что труд этот тяжек, не обязателен, и зажигали форсунку всего на два часа), Овцын занял капитанскую каюту и только тут почувствовал, что он па месте.
Если прежде прожитый день означал немногим более, чем оторванный листок календаря, теперь время приобрело смысл, весомость и наполнилось работой - необходимой и строго распределенной между людьми. Холодный, заброшенный "Кутузов" стал оживать, восстанавливать истинный свой облик по мере того, как матросы снимали с бортов и палуб прочный слой грязи, а механики приводили в порядок машины. К ночи, уже переодевшись в пижаму, Овцын записывал в журнал сделанное за день. Точная служебная запись занимала немного места на странице. Десять человеческих сил медленно справлялись с пассажирским теплоходом в три тысячи тонн водоизмещением. Но времени до выхода в море оставалось достаточно, и не было у Овцына оснований слишком торопить команду. Подчеркнув записанное размашистой, отработанной еще на последнем курсе училища подписью, он брал книгу, ложился и читал, пока не смыкались веки, -привычка давняя, вредная и неискоренимая.
За ночь каюта выстуживалась, изо рта шел пар. Призывая на головы механиков апокалиптические казни, Овцын наскоро умывался - брился он с вечера, когда в магистрали была горячая вода, - и шел к соседу, Борису Архипову, пить кофе. Малютка буксир Бориса Архипова с неожиданным названием "Шальной" тоже обречен был стоять у этого причала, пока не сойдет лед на Финском заливе. Разница с "Кутузовым" лишь в том, что команда на нем полностью укомплектована, стоит полагающаяся вахта и течет нормальная судовая жизнь, в которой все на месте и все происходит вовремя. После необитаемой громадины "Кутузова" туда заходилось как в хорошо и любовно обжитой дом. На маленьком судне все легче и проще.
В середине апреля весна все-таки наступила. Утром Овцын вышел на палубу, увидел голубейшеее небо и солнце, которое сразу так припекло его, что пришлось вернуться и оставить плащ.
Вахтенный матрос сидел на причальном кнехте, задрав рябоватое, с закрытыми глазами, блаженное лицо. У самых ног человека юркие воробышки склевывали крошки. Вахтенный с закрытыми глазами - это вопиющий непорядок.
- Позавтракали, Федоров? - спросил Овцын, сойдя на причал.
Матрос поднялся, разомкнул веки. Воробьи вспорхнули от его сапог и
разлетелись.
- Подкрепился булочкой, - сказал матрос, глядя не на капитана, а в сторону солнца, щурясь и улыбаясь. - А как вы догадались?
- По выражению лица.
- Вы, наверное, на три аршина сквозь землю видите?
- К чему это мореплавателю смотреть сквозь землю? - сказал Овцын.
- Виноват, сквозь воду, - поправился Федоров. - Погода-то какая ласковая, а, товарищ капитан? Так, глядишь, и до праздников в море выйдем.
- И такое может с нами произойти, - кивнул Овцын, взглядом указал вахтенному матросу на место у трапа и пошел направо, к буксиру.
Борис Архипов, не прикасаясь к завтраку, ждал его в своей маленькой, опрятной каюте, которая каждый раз напоминала Овцыну прошлую навигацию. Тогда он вел на север такой же компактный, с высоко задранным носом и уходящей в воду кормой буксир и обитал в такой же тесной каютке. Это была его первая капитанская работа.
Борис Архипов протянул руку, чуть привстав с дивана, кивнул головой на кресло и сразу стал наливать кофе из собственного, замысловатой конструкции кофейника. И кофе у него был особой марки - арабикум, вывезенный из Висмара, где он принимал на верфи буксир. От двух чашек этого напитка исчезала из головы всякая накипь, предстоящие дела становились легкими, заботы - пустячными, а жизнь прекрасной. И весь мир казался курортом, созданным исключительно для твоего удовольствия.
- Жаль, что этот мираж быстро проходит, - сказал Борис Архипов, отставив чашку. - Равно как и всякое самообольщение.
- Выпей еще дозу, - предложил Овцын.
- А сердце? - Борис Архипов сморщился и потер под галстуком.
- Не знаю про такое, - усмехнулся Овцын.
- Тебе тридцать? Недолго осталось. Лет через восемь узнаешь и уже до последнего в твою честь салюта не забудешь, - пообещал Борис Архипов. -Я в твои годы водку пивной кружкой пил, а теперь вот курю не взатяжку.
- Пил бы стаканом, как люди, - сказал Овцын.
- Люди... Что за удовольствие жить, как люди? - проговорил Борис Архипов неодобрительно. - Не люблю жить, как люди. Впрочем, я свое уже отжил. Пора под пресс.
- Врешь ты все, отец, - засмеялся Овцын. - Люди тебе нравятся, и пожить тебе еще охота, и сигаретой затягиваешься.
- Иногда, по забывчивости. А пожить... Пожить, конечно, не мешало бы... Ты сегодня куда деваешь вечер? - спросил Борис Архипов.
- Я не занимаюсь до завтрака этой проблемой, - сказал Овцын. -Впрочем, мне все равно.
- Вот то-то и оно... - задумчиво произнес Борис Архипов. - Для каждого есть только один город, где не все равно, как провести вечер. Там мы заранее знаем номер автобуса, в который сядем, выйдя из ворот порта. Мы точно знаем, на какой остановке сойдем. Мы знаем, где там ближайший "Гастроном" и в какую сторону от входа отдел, торгующий шампанским. Мы знаем даже, сколько ступенек в той лестнице, по которой поднимаемся с надеждой, тревогой и сладостным замиранием сердец.
- Это стихи, - сказал Овцын. - Среднего качества.
- А что ты хотел от старого человека, обремененного семейством? У которого к тому же истрепанное сердце и далеко не блестящая анкета? -Борис Архипов щелкнул пальцами и налил себе еще чашку. - Ты хотел от него "дыша духами и туманами"?
- Хорошая нынче погода, - сказал Овцын.
- Вот именно, - покачал головой Борис Архипов.- Что может быть убедительнее? Пойдем в театр?
- А что там?
- "Сирано де Бержерак". История о человеке, который жил не как
люди.
- Хорошая пьеса, - согласился Овцын, видевший ее давно и помнивший смутно. - Значит, пойдем.
- У тебя здесь еще не завелось дамы?
- Ты знаешь, где моя дама, - улыбнулся Овцын.
- Знаю, - сказал Борис Архипов. - И знаю, что это не то, сынок. Кратковременная эфемерида.
- Отчего же так? - спросил Овцын, и в душе вдруг всколыхнулось тревожное.
- Видал я твою даму... А во-вторых, для чего ты ходишь на междугородный переговорный пункт ? Не говоришь? Так я скажу: только для того, чтобы позвонить в контору Экспедиции и обругать начальство, что долго не присылает команду.
- У нее нет домашнего телефона, - сказал Овцын и тут же сообразил, что позвонить можно и по служебному, если захочется, можно и дать телеграмму с вызовом.
- Оправдываешься, - заключил Борис Архипов.- Что может быть убедительнее?
- Змей... - буркнул Овцын, думая о том, почему же он ни разу не позвонил Марине. - Если хочешь знать, в ранней юности я любил. Пылко, чисто и навеки. Тогда бы я звонил каждый день. Но ведь это не повторяется.
- Романов поменьше надо читать, особенно на ночь, - посоветовал Борис Архипов. - От них мозги становятся раком, пуще всего от нынешних, нравоучительных. И тогда естественная человеческая жизнь кажется пострадавшему субъекту непричесанной, дикой и вовсе безнравственной.
- А ты знаешь, какая она?
- Она большая, - сказал Борис Архипов. - В ней все можно найти. На любой вкус и норов. Ищи - и найдешь. Можно и не искать. Брать, что дают по табели снабжения, вроде рукавиц. Только это... Это как правило... некачественно, - подобрал он после паузы слово. - Ступай работать, сынок.
Да и я делом займусь. В семнадцать тридцать приходи ужинать.
- Объедаю я твой пароход, - улыбнулся Овцын. Ему было неловко, что он никак не может устроить у себя на "Кутузове" нормальную судовую жизнь. Не виноват, - а все же неловко.
- Ради хорошего человека и разориться не обидно, - сказал Борис Архипов.
2
Вернувшись, Овцын все делал как-то невпопад. Без толку вмешивался в работу старпома, оторвал от дела боцмана ради совершенно преждевременной проверки шкиперских кладовок, потом спустился в машину и там нервировал своим присутствием по уши вымазанных в масле механиков. Брался он за чужие дела, чтобы отвлечься от еретических мыслей о Марине, но не вышло. Короткая фраза Бориса Архипова все тревожила его, заставляла копаться в себе. Есть ли она, любовь, единение сродственных душ, чистое, как нынешнее небо, стремление человека к человеку?
Было ли у нас что общее, кроме наслаждения? - думал Овцын, раздражаясь. Была ли хоть искренность? Да, отвечал он себе. Была искренность тела, знающего, что оно не худо устроено, ведет себя естественно и таить ему нечего. А что больше?
Это началось осенью. Он только что вернулся из рейса. Друзья уговорили поехать за грибами. Лес оказался неуютный, сырой, гниловатый. Сыпались на голову листья и корявые сучки, ветки, сбрасывая капли, больно хлестали по лицу. Никакого удовольствия не было. Грибы ему попадались, но все не те, что нарисованы в купленной на вокзале "Памятке грибника", и он их не трогал. Туфли быстро промокли, лицо чесалось от липкой лесной паутины, а когда он сиял г шеи клеща, в душе окрепло брезгливое чувство к этому бессмысленному скопищу подгнивающих деревьев. Потеряв компанию, он не расстроился, не стал драть глотку, а надел на сук выданный ему полиэтиленовый мешочек и пошел на станцию, не зная направления, но уверенный, что инстинкт выведет. Так и случилось. Он поднялся на платформу, выпил в буфете теплого, приторно-сладкого кофе, съел твердокаменную котлету, рассмотрел плакат с выглядывающим из-под колес интеллигентом в шляпе и надписью "Не прыгай на ходу", в которой какой-то циник заклеил бумажкой букву "п", потолкался среди людей - и повеселел. Оставалось мечтать только о том, чтобы поскорее добраться до города, переобуться в сухое да хорошенько помыться, - а то вдруг еще заведутся эти лесные воши...
Когда пришел поезд, он натужно протиснулся в вагон, набитый грибниками и ягодниками. Его давили, пихали локтями и корзинами, возили по лицу букетами из осенних листьев, но он не злился. Сам работал локтями, добродушно отругивался и, наконец, пробрался к стене тамбура, где было чуть-чуть комфортабельнее. На следующей остановке вломилось еще полвзвода, и он понял, что вместимость вагона пригородной электрички беспредельна. "Это уже Ходынка", - подумал он. После следующей остановки стало трудно дышать. Толпа старалась расплющить об него хрупкую девушку в маленькой шляпке на русых кудряшках и с книгой за бортом серого пальто. Девушка была явно не лесного происхождения, наверное, поэтому у него возникло к ней теплое чувство. Овцын напряг все мышцы, плечом выдвинул из угла грибника, не бритого с прошлого воскресенья, крепко взял девушку за талию и протолкнул в освободившийся угол. Небритый только охнул, но протестовать не посмел. Овцын отгородил девушку своим телом, сказал, не отнимая рук от талии:
- Так оно лучше.
- Спасибо, - сказала она. - Сегодня творится что-то ужасное.
- Вы часто ездите?
- С субботы на воскресенье. Мама живет за городом.
- А вы?
- Я живу в общежитии. А вы?
- Я тоже большую часть времени живу отдельно от мамы.
Он немного ослабил усилие, которым сдерживал напиравшую толпу. К исхлестанной ветками шее прохладно прижалась ее щека.
- Ну, и как вас зовут? - спросил он.
Почти все, что он и сейчас знает о Марине, Овцын узнал тогда, в трепливом вагонном разговоре, то, что она сказала ему, не предполагая, что следующие полгода они проживут вместе. Может быть, узнавать о ней больше нечего. А может быть, узнавать о ней больше ему не нужно. Многое не запомнилось из того, что было, но эта первая встреча запомнилась четко.
Он держал Марину за руку, пока не вышли из вокзала на суетливую, посыпаемую мелким дождичком площадь. Они остановились у фонаря, и Овцын закурил, ненамеренно разглядывая ее лицо. Смутившись, она стала говорить. Она опустила лицо и вычерчивала пальцем на его плаще неуловимые буквы.
- Иван, я не знаю, что вы обо мне думаете. Но если вы думаете, что я доступная девица, что я люблю веселые удовольствия и целуюсь с первой встречи, давайте сейчас расстанемся. Доступных девиц немало, вам не придется долго искать.
Он, наконец, догадался, какие буквы рисует она у него на груди. Стало даже жаль, что так обыкновенно - начальные буквы их имен.
- На улице дождик, - сказал он. Взял Марину за плечи. Она подняла лицо. - Ну, а насчет доступности: я считаю, что женщина не баржа, нуждающаяся в буксире. Пусть идет своим ходом, куда хочет.
Они приехали в "Чайку", тихий, уютно освещенный поплавок у Петропавловской крепости. Марина читала меню, и он был рад, что она делает это не вслух, потому что все девушки, с которыми ему приходилось бывать в ресторанах, читали меню вслух, внятно выговаривая цены, и это всегда раздражало. На душе было благостно и покойно. Он смотрел на пышно причесанные короткие волосы, тонкие черты удлиненного лица, гибкие пальцы с ухоженными, коротко остриженными ногтями. Простое серое платье, деревянная брошь на высоковатой для ее сложения груди. Больше никаких бирюлек, никакой штукатурки на лице. Она нравилась ему.
Возможно, это то, думал Овцын. Судьба сама подала ому сокровище, мол, не надо теперь искать по свету, растрачивая нервы и сбивая подметки...
Конечно, Марина - сокровище.
Они сидели в ресторане долго, мало говорили, и постепенно возникала близость, странная для первой встречи.
- Мне кажется, что я знаю вас очень давно, - сказала она. - Даже хочется говорить вам "ты". Отчего это?
- Кто знает, что от чего происходит? - улыбнулся он. - Я много думал о женщине. Каждый думает о женщине. Единственной на свете женщине, которую непременно должен встретить.
- Я на нее похожа? - спросила она.
- Вы кажетесь мне знакомой. - Он положил ладонь на ее руку.
- Человек нравится, если о нем думал раньше, еще до встречи. Правда? - спросила Марина.
- Правда, - сказал он.
Она спросила:
- Иван, вы хороший человек?
- Всяко бывает, - ответил он и погладил ее руку.
- Нет, надо быть каким-то одним, - сказала она. - Плохим или хорошим. Иначе все будут в человеке обманываться. Правда?
- Святая правда, - согласился Овцын, хотя и не верил, что человек может быть каким-то одним. - Подумаешь, как много еще надо, просто оторопь берет. Надо пить минеральную воду, а не вино. Надо утром делать зарядку. Надо дышать свежим воздухом, а не табачным дымом, тратить деньги не на ресторан, а на книги, участвовать в общественной работе, заниматься спортом, повышать культурный уровень и кушать на ночь простоквашу. И спать надо ложиться не позже двадцати трех часов, непременно с открытой форточкой.
- А сколько времени?
- Полночь.
- Мне надо спешить, а то будут неприятные разговоры в общежитии.
- Видите, опять это "надо", - сказал он.
Они не пошли к общежитию, а свернули направо и перешли по деревянному мосту на Заячий остров. Среди стволов вековых деревьев было пустынно и темно. Таинственное величие крепостных стен, непроизвольно объемлющее в ночи душу человеческую, не позволило ему положить руку на плечи Марине. Прибитый недавним дождем песок пляжа не рассыпался под ногами. Они подошли к воде, черной и тихой, только чуть колышущейся у берега. Она спросила:
- Вы в своих плаваниях скучаете по ленинградским набережным?
- И по набережным тоже.
- А зачем вы ездили в лес?
- За компанию, - сказал он.
- Вы не любите, мне кажется, лес?
- Я обхожусь без него, не огорчаясь,- сказал он.
Она сказала:
- Утверждают, что родина - это поля, речки, холмы, перелески, три березки у избы... А для меня родина - вот эти набережные. Здесь я выросла, к трем березкам я равнодушна.
Они обогнули крепость и вышли на Петроградскую сторону. Было пустынно, красиво светились зеленые огоньки неподвижных такси на стоянке, и Кировский мост уже развели. Под ним, кряхтя, проходил буксир с громадным, на две тысячи тонн лихтером.
- Поздно, - сказала она. - А спать не хочется. Правда?
- Правда, - сказал он и положил руку ей на плечи.
Они перешли площадь и сели на скамью. Он поцеловал ее в холодные губы. Она не противилась, только сразу поникла, будто отдаваясь неизбежному, бороться с которым нет сил. Губы потеплели и напряглись, когда он поцеловал снова.
Давно уже свели Кировский мост, а они сидели на скамье, обнявшись, не произнося слов. Потом пришла усталость, холод проник под одежду, объятие не спасало от него.
- О чем ты думаешь? - спросила Марина. - Только не лги и не говори, что ни о чем.