Артур скулил от боли и оторопело глядел перед собой на защитные очки, на круглые глаза за стеклами очков. Визг смолк; как флаг, взлетели собранные в хвост светлые волосы; женщина прянула назад и подняла свое ненастоящее оружие. Артур закрыл лицо руками, и тут же, по рукам и по груди хлеща, по нему в упор ударила очередь. Когда Артур открыл глаза, женщины в окопе уже не было. Послышался резкий свисток, и треск стрельбы послушно оборвался. По краям окопа встали люди в черном, все в защитных очках. Артур размазывал по рубашке желтую краску. Они глядели на него сверху и молчали. Слышно было, как неподалеку всхлипывает женщина, как кто-то утешает ее строго: "А ну-ка, хватит, хватит, перестань и возьми себя в руки немедленно". На краю окопа показался человек без очков; глаза его скрывались под козырьком бейсболки; на груди висел судейский свисток. Люди в очках расступились. Человек со свистком поглядел на Артура сверху, глянул на наручные часы, затем сказал:
– Я сам с ним разберусь… Всем разойтись, и на сегодня все.
Люди в очках молча исчезли. Человек со свистком аккуратно спрыгнул в окоп, проговорил:
– Жду объяснений. Только быстро.
Артур, постанывая, быстро объяснил. Сказал:
– Они уедут скоро на автобусе, а я тебя зато хорошим шашлыком бесплатно угощу. Не пожалеешь, уважаемый.
Человек со свистком рассмеялся.
– Ладно, сиди пока и не высовывайся. – Он радостно добавил: – Красиво тебя выкрасили, прямо как забор, – и одним махом выбрался наверх.
Настала тишина, наполненная голосами и шагами, но вскоре поглотила, как воронка, и эти мягкие шаги, и голоса. Остался только шум деревьев; верхушки их, раскачиваясь и кренясь, заглядывали в окоп к Артуру. Боль понемногу утихала. Артур не думал ни о чем; он успокоился; его теперь тянуло в сон, но всякий раз, когда он поддавался сну, на самой кромке сна ему казалось, что, если он уснет, окоп обвалится и погребет его навеки; хватая воздух ртом, Артур выпрыгивал из сна, в страхе ощупывал струящиеся под рукой песчаные стенки окопа – и вновь его, кружа, затягивало в сон, как в темное жерло воронки, и вновь он поддавался тяге, и снова страх удушья выбрасывал его на свет.
Борясь со сном, Артур забыл о времени. Он пробудился окончательно, когда над ним раздалась трель судейского свистка. Человек со свистком во рту встал над окопом, широко расставив ноги в ботинках. Не спрашивая ни о чем, Артур поднялся на ноги. С трудом подтянувшись на затекших руках и неуклюже навалившись животом на край окопа, он выбрался наверх.
– Они уехали, – сказал ему человек со свистком, вынув свисток изо рта.
– Пошли, – сказал ему Артур.
…Стекло витрины было цело. Дверь сорвана с петель ударом ноги, оставившей в ней вмятину в форме подковы. Ящики с пивом были опрокинуты. Несколько бутылок разбилось, и пиво пенной лужей растеклось по полу. Артура вывел из унылого оцепенения голос человека со свистком:
– Неплохо поработали… Давай, брат, в следующий раз.
– Нет, нет, не уходи, – сказал ему Артур, заглядывая в холодильник. – Мясо на месте; ты какой шашлык предпочитаешь?
Человек со свистком его не слышал; неторопливо шел прочь к лесу.
– Я тебе сделаю телячий! – крикнул Артур ему в спину. – Полчаса, и он готов! Ты обязательно приходи!
Человек со свистком неопределенно махнул рукой и скрылся в соснах.
Артур разжег в мангале угли и направился к соседнему кафе.
Его хозяин, сидя на скамейке среди осколков битого стекла, пожевывал докуренную сигарету и равнодушно глядел перед собой.
– Рубашка есть? – спросил его Артур. Тот не ответил, и Артур повысил голос. – Я тебя спрашиваю: есть у тебя рубашка? Я тебе завтра новую верну. Ты меня слышишь, Исмаилович? Ты погляди сюда, что у меня с рубашкой!
Артур стянул через голову рубашку, пропитанную желтой краской, и бросил ее на землю, к его ногам.
Иван Исмаилович наконец повернулся к нему и с интересом принялся разглядывать его живот и грудь, все сплошь в потеках краски и в одинаковых и аккуратных круглых синяках. Потом сказал, поморщившись:
– Что ты с собой сделал? Совсем с ума сошел?
– Что этим было надо? – не ответив, спросил его Артур.
– Тебя. Тебя им было надо.
Артур расхохотался.
– Хорошая шутка, Исмаилович. Очень хорошая шутка.
Иван Исмаилович отвернулся и сказал:
– Нет у меня тебе рубашки.
Небо над дорогой потемнело, зато светлее стало в автобусе: Кромбахер разрешил раздвинуть рогожки на окнах. Он разрешил и маски снять, и "ПАЗ" наполнился негромкими разрозненными разговорами. Бывший тортист не вмешивался в разговоры. Он молча и устало глядел сквозь запыленное стекло на черный придорожный лес, на небо цвета старой меди и думал, как удачно все совпало, и надо будет Коку позвонить сегодня же – поздравить с боевым крещением и, кстати, поразить его своей способностью все знать и видеть все на расстоянии… А Кок хорош, и хороши его ребята: их ведь никто не собирался трогать; они сами стали залупаться, сами нарвались и, пусть досталось им порядочно, не думали бежать, но тупо перли на рожон, покуда каждого из них не уложили на песок стонать и корчиться. В ушах тортиста все еще стоял вопль Кока, с которого пошло-поехало: "Вали ментов!"; хотелось крикнуть: "Брось; какие мы менты?", но, хорошо, не крикнул, удержался: ведь хорошо, если спокойно разобраться, что Кок с хорошими ребятами теперь уверен, что не отступил перед милицией… С Коком пришлось-таки сойтись глаза в глаза. Сжав в кулаке пивную банку, Кок шел на него и даже замахнулся, целясь в лоб, – тортист с усмешкой превосходства вспоминал теперь, как он сумел опередить его, надежно обездвижив его руку ударом дубинки по предплечью.
Удачно все сошлось, забавно все совпало… Прильнув к стеклу и весело уставясь в быстрый асфальт за стеклом, тортист при этом мысленно пытался стереть с асфальта и стекла взгляд Кока, полный злобы и безмерной боли. Этот запомнившийся и неотвязный взгляд сам по себе тортиста не смущал, но все ж немного и тревожил.
Мог Кок узнать его глаза в прорехах маски или не мог? И можно ли вообще узнать глаза отдельно от лица?… Тортист отпрянул от окна.
Что там, в глазах? Белок, зрачок. Хрусталик, радужная оболочка, роговица. Глазное яблоко, сетчатка. Цвет. Он разный, но ведь это только цвет: зеленый, карий, голубой – он всюду голубой, зеленый, карий; и ничего в нем нету личного. Злоба и боль в глазах у Кока – это всего лишь расширение зрачка и мимика вокруг глазного яблока, и перекошенная рожа. И все, что говорится о глазах, которые такие и сякие, то добрые, то злые, то тайна в них, то бездна, то испуг, и все, что сказано о ласковых глазах, об умных, глупых, даже о красивых, о проницательных, о пристальных глазах, о лисьих, волчьих, о безумных, о горящих и о глазах, которые легко узнать из тысячи, все это – мимика и ничего другого; все это – красное словцо художников, довольно пошлое, к слову сказать, словцо. А что художники? Художник – выдумщик, он врет, сказал себе тортист, я это знаю лучше всех: я сам художник; говоря короче, Кок не мог меня узнать.
Тортист умиротворенно рассмеялся.
Кромбахер оборвал свой разговор с водителем и обернулся. У него были круглые и красные глаза, и ничего другого о глазах Кромбахера сказать было нельзя, разве что выдумать. Тортист, едва сдержав усмешку, отвернулся и уже через миг был зол: глаза Кромбахера невольно вызвали в нем мысли о работе, и это были утомительно скучные мысли, ведь ничего на свете нет скучнее, чем сутки через двое охранять нефтехранилище, туда-сюда вышагивая по его периметру.
– Я все-таки хотел бы знать, из-за кого сгорела хашлама, – сказал Карп, раскладывая по пластмассовым тарелкам обугленные куски баранины и поливая их густым и черным жиром. – Ну, кто они: братва? ментура? фирма? или, может быть, контора?
– Нет, не ментура: никого ведь не забрали, – сказал пилот. – И не братва: денег не тронули ни у кого… Контора – тоже сомневаюсь: в конторе мух не ловят…
– Короче, фирма, – сказал Гамлет. – Я это так предполагаю.
– Ты лишен слова, – сказал Карп. -Я понимаю: нервы… Но – забыть о хашламе!…
– Брось, Карп, вполне съедобно, – сказал пилот.
– Съедобно, но не хашлама, – огрызнулся Карп. – Хотя согласен: фирма. Кто-то решил захапать Бухту. Место красивое, чего и не захапать! Вот и пугают. Раз пугнут, другой пугнут, а надо будет, и еще пугнут, покуда все, кому положено понять, сообразят: лучше уйти отсюда по-хорошему… Вопрос: какая фирма?
– Это мы узнаем нескоро, если узнаем вообще, – сказал пилот.
Стремухин вспомнил:
– Байрам знает! Кто-то ведь звонил ему на мобильный!… Кто-то ведь его предупреждал!…
– Такие вещи неудобно спрашивать, – заметил Карп. – Не принято.
– К тому же, – сказал Гамлет, – Борис нам сам сказал: ему собака вещая нагавкала. Можно смеяться, можно не смеяться, ну, а вдруг она и вправду вещая?
Все помолчали и невольно огляделись. Возле воды стояли на коленях малолетки: рыжий смачивал в воде полотенце, скручивал в жгут и осторожно прижимал его к шее подруги.
– Храбрая девочка, – проговорила Карина.
– Безмозглая, – поправил Карп и пояснил пилоту и Стремухину. – Вас не было, вы и не видели, а стоило на это посмотреть. Когда вся эта свалка началась, эти, что в масках, я и не знаю, кто они такие, короче, погнались за ее мальчиком. Наверно, думали, он тоже из шпаны, которая на них полезла. А что? Те в плавках, этот в плавках, где тут было разбирать… Мальчик бежит, его почти и догоняют – а тут она решила между ними влезть. И получила дубинкой по шее. Вы ведь заметили: плечо распухло. Теперь боится домой ехать, не хочет показаться в таком виде. Они надеются, к утру пройдет, и будет незаметно.
– Если не сломана ключица, – сказал пилот и, приподнявшись, крикнул:
– Эй, молодежь, довольно вам! Идите есть хашламу!
– Я же сказал, – напомнил Карп, – это уже не хашлама.
– Все равно надо поесть, – сказала Карина. – От еды быстрее заживет.
– Да, будет не так больно, – согласился Гамлет.
Темнело быстро и неотвратимо, как в зале старого кинотеатра, и у Стремухина, как и перед сеансом, захватывало дух. Вода, разгладившись и замерев, едва мерцала. Пляж был полон сумрака и пуст, но в черных соснах, примыкающих к нему, пока без криков и без песен, но уже густо, шумно, словно гусеницы в листьях, шевелились люди, прибывшие на пароходе в Бухту. На скрытой соснами поляне они расставили свои столы, и развернули скатерти, и натянули над столами тенты.
Под тентами внезапно вспыхнул свет двух сильных ламп. И сразу вновь зазеленели сосны и засвистел, заныл плохо настроенный микрофон, потом его настроили, повсюду прокатилось: "Раз, раз, раз, раз!", потом опять заныло и наконец утихло; железный мужской голос пророкотал: "…Ну, а теперь продолжим и на берегу, что так красиво начато на море. Наполним всем, у кого не наполнено, и – полное внимание! Настала очередь сказать свое слово, со слезами смешанное (вы не подумайте чего; я тут не шуточки приплыл шутить: я о слезах любви и благодарности, конечно, говорю…), сказать, однако, свое слово ближайшему, вернейшему помощнику виновника, вернее, юбиляра, его супруге Сусанне Николаевне. Прошу… Сюда, сюда, Сусанна Николавна. Держите микрофон поближе к губкам…" Микрофон отозвался долгим влажным вздохом, потом в нем всхлипнуло, сморкнулось – и в Бухту пролилось прерывистое женское рыдание. Ему ответом было хоровое: "Ну-у, ну-у, ну-у! Ну вот! Ну вот и здравствуйте!", затем разноголосое: "Зачем ты так, Сусанночка?", "Не надо волноваться!", "Ты выпей, выпей, выпей, выпей лучше!", "Дайте же ей воды, еще мужчины называются!", "Ты посиди пока, Сусанна Николавна, потом нам скажешь". "Нет, – видно, справившись с собой, сказала в микрофон Сусанна Николавна. – Нет, я скажу, и вы не обращайте на меня внимания… Дорогой наш Петя! Как только я подумаю…" – вновь в микрофоне всхлипнуло и снова зарыдало.
– Пьяна, – сказал пилот.
– Еще бы, – отозвался Карп. – Они на пароходе начали, как только отошли в Москве от пристани.
– И долго это будет продолжаться? – спросил, поморщившись, Стремухин.
"Внимание! – раздался голос в микрофоне. – Слово просит юбиляр!"
– Обычно это часа на два, ты потерпи, – ответил Карп Стремухину.
"Друзья, – поплыл над берегом бархатный голос юбиляра. – Спасибо вам за все слова, я так волнуюсь, и Сусанночка волнуется… Но я прошу и предлагаю: довольно тостов! Или мы пить сюда приехали? Давайте просто радоваться жизни. Давайте танцевать. Распорядитесь кто-нибудь!"
– Или на час, как повезет, – сказал, подумав, Карп.
Он пододвинул подошедшим малолеткам тарелки со сгоревшей хашламой.
В соснах завыл магнитофон, волной поднялся шум и смех, потом волна осела, и замелькали в электрических лучах светлые платья, майки и рубашки.
– Спасибо, очень вкусно, – сказала рыжая, макая хлеб в горелый жир.
– Болит? – спросила у нее Карина.
Та промолчала; за нее ответил рыжий:
– Еще бы!
– Пройдет, – утешила Карина.
– Должно пройти, – сказал пилот.
– И я так думаю, – сказал Стремухин.
"Ну, а на небе тучи! Да, тучи! Да, тучи! – неслось из сосен. – А тучи, как люди!"
…– Сейчас запарятся и к нам на пляж повалят, – тоскливо говорил Карп. – Еще купаться голые полезут, я их знаю. Визгу и мусора не оберешься. Одна надежда на пароход. Он должен будет загудеть.
– А загудит? – спрашивал Стремухин.
– Не бойся, загудит, – с усмешкой отвечал Карп. – Не до утра же они его наняли.
"…Как люди, они одиноки! И все-таки тучи! Да, тучи! Да, тучи! Да, тучи!…"
В ближайших к пляжу соснах раздался хруст веток.
Женщина в шортах и футболке вышла из леса. Ни на кого не поглядев, нетвердым шагом направилась к берегу. Села на корточки, попробовала ладонью воду, затем стряхнула ее с ладони.
– Начинается, – сказал Карп.
Пилот крикнул:
– Вас не Сусанной Николаевной зовут?
– Нет, – отозвалась женщина. – Я не из них. Я просто так гуляю.
– Одной гулять нехорошо, – сказал Стремухин.
Карп подхватил:
– Да, что одной гулять? Идите к нам.
– Если я вам не помешаю, – подумав, отозвалась Александра.
Как только разошлись при виде "ПАЗа" и разбежались кто куда, она себе сказала: ни через час, ни через два, больше нигде и никогда с этими липовыми одноклассниками она встречаться не намерена. И все ж устроилась у пристани в кустах, дабы дождаться, когда минет час, и после точно убедиться, что "одноклассники" уплыли без нее и что она теперь от них свободна.
Пристань была пуста. Старенький пароход стоял на рейде возле входа в заводь; вдоль его палуб и бортов были развешаны рекламные щиты: "Отдых на воде", "Банкеты, свадьбы, юбилеи", "Незабываемое путешествие с друзьями". На верхней палубе, облокотившись о рекламный щит, стоял матрос и, запрокинув голову, пил из чайника. Потом долго и громко полоскал горло.
Геннадий и Иван Кузьмич не появлялись. Матрос выпустил воду изо рта за борт, с прищуром принялся глядеть на берег, и ей казалось, он ее видит с корабля даже сквозь темные кусты. Она не знала, сколько времени прошло, прежде чем вспомнила: тот человек, прозвав которого материал по теме, они по-идиотски, пусть оно и к лучшему, потеряли вместе с темой, приплыл, если, конечно, приплывал вообще, на самой последней "ракете"; других "ракет" не будет до утра. Иван Кузьмич назначил сбор на пристани не для того, чтобы им всем сесть на "ракету", а чтобы больше никому не потеряться. Выходит, чтобы потеряться и затеряться навсегда, нужно бежать от пристани подальше, а не сидеть в кустах, как дуре.
Радуясь сумеркам, стараясь избегать открытых троп, держась деревьев и кустов, сперва вдоль поля для игры в пейнтбол, потом сквозь заросли малины с ежевикой, потом и сквозь толпу людей, азартно устилавших свои длинные столы сплошной бумажной скатертью, она почти на ощупь добралась до будки и шлагбаума. Ей оставалось лишь узнать, где здесь поблизости пансионат и ходят ли еще маршрутки от пансионата. Будка охранников была пуста. Она уже шагнула за шлагбаум – и тут же поспешила сделать шаг назад и спрятаться за будку.
Геннадий и Иван Кузьмич возле "хёндё", одиноко стоящего в центре бетонной площадки, пытались что-то втолковать охраннику. Тот слушал и не слушал, куда-то глядя поверх их голов, переминаясь с ноги на ногу. Геннадий вынул из кармана и протянул ему, должно быть, документы на автомобиль. Охранник принялся внимательно их изучать. До будки долетел унылый вскрик Геннадия:
– Под мою ответственность! Я говорю вам: под мою ответственность!
Не глядя на него, охранник возвратил ему бумаги, мотнул упрямо головой и направился к будке. Иван Кузьмич что-то сказал Геннадию, склонившись к самому его лицу. В ответ тот закричал:
– Хрен с нею! Подождет она, и никуда она не денется!
Иван Кузьмич изо всей силы плюнул на бетон и следом за охранником пошел к шлагбауму. Александра отпрянула от будки в тень густой сосны.
– Куда ты? – заорал Геннадий.
– А денется? – не оборачиваясь, крикнул Иван Кузьмич.
– Ну, хрен с тобою, жди ее на пристани! – миролюбивым воплем заключил Геннадий. – Я здесь вас подожду! Я не могу вот так бросить машину!
Охранник заперся у себя в будке. Иван Кузьмич, подлезши под шлагбаум, пошел, посвистывая, темной аллеей к берегу. Как только его свист утих вдали, Александра выбралась из-под сосны, постучала в будку и спросила, далеко ли до пансионата.
– Два километра или три, я точно не считал, – сказал охранник, настраивая радиоприемник и не выглядывая из будки.
– Маршрутки еще ходят?
– Не знаю, я на них не езжу, – сказал охранник. – Думаю, не ходят.
– Такси легко поймать? – спросила Александра напоследок.
– Я не миллионер, чтобы отсюда ездить на такси, – сказал охранник. – Да и откуда здесь, в лесу, такси? Если подальше выйти, на шоссе, может, кто вас и подхватит. А может и не подхватить.
Охранник наконец настроил радио; Гидрометцентр пообещал ночные ливни, без похолодания. Александра выглянула из-за будки. Геннадий нервно и вприпрыжку вышагивал туда-сюда по краю площадки, пиная то и дело камешки носком ботинка. Пройти мимо него, оставшись незамеченной, казалось невозможным. Попасть под дождь на темном и пустом шоссе и вовсе не хотелось.
Решившись, Александра вновь нырнула в заросли Бухты, пошла сквозь них назад, на свет двух ярких ламп: там были люди, и они могли помочь.
Как только Александра оказалась на поляне, какой-то мужичок в футболке и с бакенбардами, сидевший за столом на самом краешке скамьи, ее увидел и игриво потеснился. Александра села за стол; мужичок поставил перед ней пластмассовый стакан и влил в него немного водки.