Радостный, Юный, Неистовый,
Гроддек, Неистовый, Юный.
Оборвав себя, он неожиданно спросил:
- Et le bonheur?
- Конечно.
- Не может быть, чтобы его нельзя было найти. Где-то оно должно быть, просто его не видно. Почему бы нам не написать подробную автобиографию? Давайте! Поквитаемся со всеми!
- Последнее средство защиты! Все на борт ради последнего алиби!
- Что говорит мужчина, когда от него уходит жена? Он в ярости, вопит: "Во что ты превратила плиту! Всю искорежила! А кто будет жечь сахар для этого чертова пирога? Горло дерет от твоей кислятины?!"
- Или ищет утешения в искусстве: приятно вспомнить крики задыхающейся Дездемоны.
- Или станет вдовцом и с отчаянья обзаведется волосатой горничной, которая в положенное время родит малютку цвета ревеня.
- Участь романистов, связавшихся с поварихами. Но у меня один Кейд, и он не умеет готовить…
Снег все падал и падал на парк с покорными вязами, ветки которых были усеяны грачиными гнездами. Блэнфорд погрузился в раздумья о человеческой природе и ее немыслимом разнообразии, а Сатклифф в своем оксфордском жилище в этот момент повернулся к камину, чтобы подложить полено. Он ждал к ланчу Тоби, который должен был прийти с юной студенткой. Потом Сатклифф вновь взял трубку и сказал:
- Я правильно понимаю, что взаимоотношения наших книг будут в некотором роде инцестом? Они будут одна в одной, как в капсуле, а не просто дополнением друг друга? И места хватит для всего: для стихов, для автобиографии, рассказа и прочего, и прочего.
- Да, - тихо отозвался его создатель. - Полагаю, вам приходилось слышать об уникальном медицинском феномене под названием тератома? Это нечто вроде мешка с недоразвитыми ногтями, волосами, зубами, который находится внутри какой-либо полости, наподобие доброкачественного новообразования. Его удаляют хирургическим путем. Вообще-то это близнец, который на некоей стадии решил больше не расти…
- Стало быть, компактный рассказ для книги?
- Да. Знаете, когда Пиа начала в вас влюбляться? Держу пари, что нет. Когда вы возмутительно повели себя в ЮНЕСКО, после чего начался большой скандал.
- Это вы про день рождения Шекспира? Им не надо было приглашать меня.
- А вам не надо было принимать приглашение. Вы же явились туда в доску пьяным и заняли место между величайшими поэтами современности, которые намеревались отдать дань уважения Барду. Кроме того, в зале был Тоби, он очень веселился и размахивал британским флагом. Верх неприличия.
- Да ну, что вы, - произнес с некоторым раздражением Сатклифф, - это был своего рода момент истины. Да и никто не смог ничего противопоставить моим двенадцати заповедям - незаменимое пособие для тех, кто хочет творить великое искусство. Они вроде бы произвели сильное впечатление, когда я прорявкал их хриплым голосом в мегафон. Почему вы не использовали их?
- Когда-нибудь использую, если соберусь написать что-нибудь смешное. Из-за вас Унгаретти чуть не лишился чувств. Потом, прочитав весь этот чудовищный бред, вы рухнули на большой фагот Общества любителей поэтов-елизаветинцев, причем на вас были гирлянды из проводов и микрофонов.
- Ну чем не Офелия, - умилился Сатклифф. - Но я не откажусь от своих заповедей, что бы там ни говорили французы. Позвольте, я их повторю - на тот случай, если вы что-то забыли или неправильно
поняли.
Он энергично откашлялся и произнес заповеди для одного Блэнфорда, который застенографировал их в блокноте, оказавшемся под рукой.
Потом Сатклифф надолго замолчал, в ожидании восхищения и аплодисментов.
- Жаль, что все плохо закончилось, но тут уж моей вины нет, - сказал он.
Наступила еще одна продолжительная пауза, во время которой Сатклифф громко и несколько жалобно высморкался, чувствуя неодобрение своего коллеги и покровителя.
- Где будут хоронить Ту и когда?
- Сегодня вечером, - с вымученной сдержанностью произнес Блэнфорд. - В склепе рядом с шато, по особому разрешению, без службы и цветов.
- Вы поедете в Ту-Герц?
- Потом, когда все дела будут улажены и шато закроют на зиму. Мне нравится, как дождь поливает наполненный памятниками старины Авиньон. Есть некая печальная роскошь в полном одиночестве. Острее всего это чувствуется ночью на пустом вокзале, в пустом аэропорту, в ночных городских
кафе. Сатклифф спросил:
- А что же с Ливией, которая в моей жизни и в моей книге стала Сильвией и сошла с ума? Как насчет нее в этом контексте?
- Ливия исчезла. В последний раз, насколько мне известно, ее видели вдвоем со старой чернокожей пианисткой. Они ехали в Испанию. Несколько лет назад мне рассказывала о ней ее знакомая; это происходило в доме, предназначенном для специфических оказий - ну, вроде того домика, в котором вы жили у старой ведьмы. Изредка я туда захаживал, просто на всякий случай, так как однажды обнаружил там трясущуюся то ли от усталости, то ли от наркотиков Ливию. Ее била сильная дрожь. Она тогда чуть не плача, потухшим голосом пробормотала: "Если мне сейчас никто не поможет, я подохну". И тут я понял, что люблю ее и никогда не брошу. А внутренний голос в ярости орал мне: "Дурак!"
- Там я искал Пиа.
- Она чуть не падала от измождения, но мы все же сумели дотащить ее до кухни, усадили на табурет и заставили поесть. Старуха сделала для нее несколько бутербродов. И тут Ливия неожиданно разрыдалась со словами: "J'ai failli t'aimer", - вдоль ее дивного длинноватого носика в тарелку побежали слезы. Не переставая плакать, она стала есть - голодный и несчастный ребенок… я был потрясен. Молча смотрел на нее и кусал губы, вспоминая все, что она рассказывала о себе.
Однажды в темном зале кинотеатра какая-то женщина легонько коснулась рукой ее бедра, и Ливию прошиб озноб, словно душа ее стала галеоном, отданным на волю ветра и волн в разбушевавшемся море. Она не двигалась. Не говорила. Не отвечала на прикосновение. Потом поднялась и, не оборачиваясь, вышла из зала. В фойе ей стало плохо, настолько, что пришлось прижаться лбом к холодной, выложенной плиткой стене. Та же рука коснулась ее плеча, и голос произнес: "Позвольте вам помочь". С этого все и началось. Когда же она вошла в мою жизнь, я сразу начал воссоздавать ее на бумаге, стараясь быть предельно точным. Однажды она ушла, и мне стало так одиноко, что я привел в отель другую девушку из того же заведения, просто потому что она знала ее и могла что-то о ней рассказать, пусть даже и то, что могло причинить мне боль. С сильным французским акцентом несчастное создание с циничной готовностью поведало мне о многочисленных подвигах Ливии, добавив следующее: "Она очень дорого стоит. Среди девушек, которым это нравится, ее знают как Усы". Милый Роб, мою возлюбленную товарки называли Усами!
- Наверно, вы поступили мудро, сделав Пиа пассивной, а не активной, ведь это позволило придать ее образу измерение, которого нет у Ливии: она вызывает сострадание.
- Зато у Ливии был магнетизм, и ее было гораздо труднее описать. Я упорно старался вернуть ей хоть немного утраченной женственности, ну как… как наполняют опилками куклу, мне хотелось видеть слезы в ее глазах, я словно старался внушить ей молитву. А она исчезала на несколько дней, и тогда либо полицейские приносили ее домой мертвецки пьяной, либо она надиралась в баре, и ее вышвыривали на улицу. Знаете, со здоровьем у нее всегда было не ахти как, а она, мало того что слабенькая, еще постоянно над собой издевалась. Но сколько шарма! Устоять было невозможно, ведь от нее веяло ароматом опасности и свободы. Мужчины сдавались сразу, а она так мечтала обрести способность отвечать на их страсть… Да, она отдавалась им, но возвращая поцелуй, была лишь карикатурным подобием женщины. Чувства ее дремали, будто она находилась под наркозом, а душа была непроницаема, будто резина.
Забавно, - произнес Сатклифф. - Полагаю, едва вы надели ей на пальчик обручальное кольцо, правда выплыла наружу. То же самое я пережил с Пиа, и меня донимали смутные надежды на то, что, несмотря на все ее выходки, несмотря на дикий нрав, Пиа можно спасти - нужно только немного покоя и некое подобие размеренной семейной жизни… А уж мне-то пора было знать, как отличить лесбиянку, тем более активную, от нормальной женщины. К тому же она не умела ни плавать, ни танцевать, и в постели была бесчувственной, но доброй - ее поцелуи были даже нежными, как прикосновение крыльев мотылька, почти неощутимыми.
- Это вам не Ливия. Ее любимый лак для ногтей назывался Красным Садистом, и своего она добивалась с неистовством и упорством поросенка, ищущего сосок матери. Как настоящей хищнице, ей нравилось носить мех диких зверей. Выносливая и азартная, как похотливый мальчишка, она сама набрасывалась на меня, сама утоляла мою жажду отчаянной, изощренной чувственностью.
- Почему же вас так раздосадовало кольцо? В моем-то случае я просто чувствовал, что Пиа замыслила нечестную игру: собирается вести прежнюю жизнь, пользуясь статусом замужней дамы и стабильностью, которые я предложил ей. И я понял, что меня обвели вокруг пальца.
- А в моем случае дело было в самом кольце - оно принадлежало моей матери. Я прошел через все мучительные и путаные чувства единственного ребенка, превратившегося потом в изнеженного юнца, безнадежно избалованного. Школа была пыткой, общение с другими людьми - тоже. Она была моей единственной девушкой, моя мама, а я оставался vieux garcon, холостяком, до самой ее смерти. Вот тогда я и подумал, что одиночество будет не таким кошмарным, если в доме появится женщина. Естественно, у меня была долгая связь с Констанс; однако она не желала еще одного замужества. Но вернемся к Ливии. Она затерялась где-то в Азии, а в те времена требовалось ждать несколько лет, прежде чем предположительная смерть твоей половины давала шанс на развод. Вы немного изменили ее в Пиа. - Сами виноваты, сами сделали ее пассивной, а не активной. Пиа, такая очаровательная в белой ночной рубашке, послушно доводила мужа до "извержения" (нежно, покорно), но при этом была похожа на коллекционера птичьих яиц, "выдувающего" очередной трофей. Ну а потом, лежа в жаркой постели, она потихоньку мастурбировала и, как мне кажется, мечтала о fouetteuse или frotteuse. Почему бы и нет? Нет ничего доступнее, чем мечты. Однако детские мечты, которые возвращают к раннему опыту половой жизни, так же неистовы, как мечтания отшельника. Спаси нас, Великий Ампутатор Яичников! Ведь женщина всего лишь station de pompage.
- Детство, с его жутким сексуальным и психологическим воздействием на психику - чудовищное испытание. Нет, Роб, такого никому не вынести!
- Но они верили в Бога. Иисус в качестве ограничителя! Как такое возможно?
Блэнфорд бросил сигару в огонь и, вдруг охваченный страстной тоской, вспомнил Ту. Она бредет вдоль озера, рядом с которым они поклялись навсегда принадлежать друг другу, душой и телом; он услышал, как она тихим голосом читает книжку о Ницше, которого они тогда решили изучить получше.
- Что происходит с пенисом? - задумчиво спросил Сатклифф. - Судя по словам мудрецов (с которыми вы консультировались, похоже, что без толку) с пенисом происходит нечто похожее на коронацию с последующим обезглавливанием - король до того низко кланяется дамам, что корона падает на красный ковер. Разве не так?
Блэнфорд согласился с этим утверждением и даже, несмотря на отвращение, развил его:
- Голова же предается выражению бисексуальных конфликтов и может ловко представлять как мужские, так и женские гениталии. Обе девушки ужасно страдали от мигреней. Все дело в вагинальных кровотечениях, которые можно было остановить, лишь вдыхая кокаин. Помните, гильотину называли La Vierge?
- Плевать мне на ваши сказки! - воскликнул Сатклифф. - Все заканчивается жратвой, и вам ли этого не знать? Подъемом черного стяга каннибализма. Если нарциссисты (художники) не умеют любить, по какому праву они устраивают весь этот шум?
- Ваша правда.
- Si on est Dieи pourquoi cochonner?
- Как говорится, вы чертовски правы. Полезная фраза.
Блэнфорд услышал, как его творение разорвало пакетик с картофельными чипсами и принялось жевать их, напряженно размышляя над всеми этими уже набившими оскомину проблемами. И тут Блэнфорд вспомнил свое детство.
- Единственный ребенок обречен на вечную тоску по прошлому и неуверенность в себе. Никто никогда не узнает, чего мне стоило преодолеть свои страхи и отчаяние и обрести профессию литератора. Соло, сиротство, сожаление… все начинается с "с". С Солнца-отца, Солнца-Сына и Солнца-Святого Духа. Она, то есть моя мама, тянула много лет, была прикована к постели, страдала от какой-то неизвестной болезни, вероятно, сердечной. Думаю, это было какое-то серьезное нарушение функции щитовидной железы - наверное, так. Из-за нее мама чувствовала слабость, из-за нее мамина кожа напоминала лепестки желтой магнолии, но мамины груди оставались упругими и не выпал ни один зуб. Мы жили вдвоем, без отца, в доме номер двадцать семь по Раскин-роуд, Саут-Норвуд - в мрачном доме, у которого было название "Лиственницы". На лужайке было много игривых скульптур и проржавевший и потому не действующий фонтан. У нас все было общее, мы даже спали вместе - и нам не нужны были слова. Я и теперь во сне слышу, как она вздыхает. Сборы в школу были настоящей пыткой: я упаковывал бутерброды, считал деньги, собирал тетрадки и книги, и поцеловав на прощание маму, уходил. Стерлинг, наш старый дворецкий, в видавшем виды и тряском "Моррисе" вез меня в школу, которая находилась возле Арунделя. Похотливый кокни, он обычно говорил мне: "Знаете, мастер Обри, что будет на следующей неделе? Так вот, я собираюсь хорошенько кутнуть, только не говорите вашей матушке, ведь она считает меня добропорядочным. Вообще-то она права, так оно и есть. Но только не в выходные. В Брикстоне у меня пара пташек, и мне не терпится поиграть с ними, мастер Обри, правда, не терпится".
Мой отец преподавал в одном из заштатных университетов. На фотографиях он выглядел крупным, несколько чудаковатым господином в черных ботинках на шнурках. Сколько я ни вглядывался в почти забытое лицо, оно ничего мне не говорило. "Послушай, принеси-ка мне сачок, булавки, пузырек с эфиром и оставь меня в покое". Так он сказал однажды моей матери, и она решила, что это очень невежливо. И расстроилась. В доме было полно ветхих чучел гусей и прочей дичи, а в кабинете стоял шкаф с множеством полочек - там хранились великолепные бабочки, размещенные, как полагается, на пробковых пластинах. Мне приходилось скучать по всей этой роскоши до рождественских каникул. И наконец наступало Рождество! Маленькие фигурки в вертепе с новорожденным Христом; и знакомый, сделанный из омелы человечек в красном колпаке, с озорно торчащим членом. Этот весельчак несется ночью по заснеженным крышам на оленьей упряжке, и звенят, звенят колокольчики…
Иногда, слоняясь вечером по Лондону, я видел под желтыми шарами фонарей стайки озябших девиц, молчаливо продающих себя. А я торопился домой, к маме, боясь посмотреть ей в глаза, изнемогая от подавленных желаний и слишком очевидного страха перед сифилисом. Вот тогда и определилась вся моя дальнейшая жизнь - мама вскормила агнца для убоя, а Ливия была вооружена острыми ножницами. Причина и следствие, старина, потому для вас я предпочел изобрести более обеспеченное и здоровое детство. Вашими родителями были мельники, скажем откуда-то с севера, родом из настоящих крестьян и с надежным доходом. Однажды мне встретился ваш прототип, он сидел рядом со мной в Авиньонском ресторанчике, и я записал в блокноте: "Она весьма изящна, зато он огромный, голова как яйцо, с довольно странным отрешенным лицом. Они источали запах неутомимых любовников, и зевали в течение всего обеда".
- Благодарю вас. А в школе мы учились вместе?
- В разных школах, но в одно время.
У Сатклиффа зазвонили в дверь, и он пошел открывать, потом вернулся к телефону.
- Тоби приехал, - коротко сообщил он. - А я, знаете ли, всем говорил, что жил в Ирландии, под мышкой у феи. И все делали вид, будто верят мне, так что у меня никогда не возникало ваших проблем. Ваш смех был уловкой, тактическим приемом, а я - хохотал совершенно искренне, от души.
- Не уверен, - с сомнением произнес Блэнфорд, - но то, что мамочка безгранично меня любила, сущая правда. Итог: я писал благостные стихи в стиле Морриса. Но очень скоро образумился. Правда, от этого мало что изменилось, - мы оба влюбились в Ливию, но только я был очень легкой добычей; естественно, из-за моей тайной влюбленности в Ту.