Она - по доброте - любила без отказа,
Но после, втайне от супруга,
Искала член длинней - по всей округе.
- Робин, хватит, - вскричал Блэнфорд, у которого голова пошла кругом от горя, едва он представил темноволосую головку Ливии рядом на подушке.
Сатклифф мрачно засмеялся и продолжил пытку своими экспромтами.
Люблю я вопреки желанью, Желаю вопреки страданью!
Ах!
Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!
Toi et moi et k chef de gare
Quel bazar, mais quel bazar!
А ведь Сатклифф прав, все началось в Женеве - в одно из унылых женевских воскресений. Стояли холода; какими-то неприкаянными и опухшими казались двоящиеся под выморочным светом заснеженной луны швейцарцы. Он покрепче закрыл глаза, чтобы слышать взволнованную перекличку звезд и лучше представить, как обедал в "Баварии", не в силах забыть ее лицо, оно нежно сияло перед его мысленным взором, пока он заглатывал похожих на плоды жожобы непременных огромных устриц. Уф! Какое убожество! Набоков, a moi! В отелях жизнь была оклеена обоями из вздохов. На другой день озеро, белые лестницы в рай - в солнечных пятнах. "Завтра из Венеции приезжает моя сестра Ливия. Она очень хочет познакомиться с вами".
Это была Констанс, созданная для настоящей любви, как виолончель для музыки, а на некоторых нотах и в определенном настроении - глубина виолы. Прошло много времени, прежде чем оба поняли, насколько весомы слова, которыми они обменялись; их смысл был воспринят и осознан на другом уровне, гораздо более тонком, чем обыкновенная речь. Сестры совсем недавно унаследовали полуразрушенный шато Ту-Герц (вот откуда взялось прозвище Констанс), рядом с деревней Тюбэн в Воклюзе. Неподалеку от города, который хранил столько дорогих воспоминаний.
На этом месте Сатклифф вновь грубо вторгся в размышления Блэнфорда, с сопением поправив много раз чиненные очки.
- У Ливии было нечто, восхищавшее вас - этот любовный жар в крови; она заслужила, чтобы ее запечатлели в стиле, который стоило бы назвать метареализмом - я имею в виду ее приверженность Осирису, части тела которого были разбросаны по всему Средиземноморью. Хватит, Блэнфорд, хватит порноэксцентрики. Лично я охотился за прозаической фразой, в которой было бы больше мускулов, заметьте, приятель, не жира, а мускулов.
- Роб, запомните, - возразил Блэнфорд, - все, что вы пишете обо мне, крайне сомнительно - во всяком случае, спорно. Вообще-то, я вас придумал.
- Или я вас, а? Кто курица, кто яйцо?
- Суть в том, что в те времена мы плохо знали себя; не умели наслаждаться своей молодостью, как это здорово - просто валяться в траве и уплетать вишни. Бархатное английское лето юности, густая трава, стук крикетных мячей, примета восхитительно долго тянущихся летних каникул между учебными годами. Далекие удары, когда кто-нибудь загонял мяч на границу площадки, в высокую траву, над которой вечно моросил мелкий дождик из сверчков, но она оставалась сухой. Мы спали в лоне вечного лета.
- Однажды Ту сказала, что природа избавляет ее от половой дисфункции, принуждая к стерильной любви - с биологической точки зрения недозволенной. Какой смысл в нашей вере в свободную волю? Она считала нас лунатиками, загнанными в поток неодолимого сладострастия. Слабое утешение, - громко произнес Блэнфорд, - для трусоватого Робина Сатклиффа, который торчит в замызганном домишке, и глуша себя алкоголем, движется к цели - к прыжку с моста. Его Хароном была кривобокая смуглая карга с вороньим клювом, которая могла угодить любому вкусу.
- Наверно, так, - вздохнул Роб. - Повязка на глаза, хлыст, наручники - надо было побольше всего этого засунуть в книгу, а не полагаться на вас. Свои грязные комнаты она сдавала даже не на день, а на час. Там я искал Пиа, как вы искали Ливию, когда нашли ее в постели этой маленькой горбуньи с фисташковыми глазами.
Блэнфорд поморщился, вспомнив хриплый натужный смех между сигаретными затяжками и приступами кашля. Она сказала о Ливии: "Une fille qui drague les hommes et saute les gouines". И он ударил ее по лицу нитяными перчатками. А Сатклиффу твердо сказал:
- Это ваш долг - показать, как Ливия опустилась до уровня бедной Пиа.
- Пиа dolorosa, - ответил Сатклифф. - Одной книги тут никак не хватит, да?
- Скажем так, просматривая кривые будущего, я увидел классический вариант квадрата с точками по углам и с пятой точкой посредине. Квинтет. Пять романов, написанных в четко выверенном эллиптическом стиле, в данном случае самом целесообразном. Складываться в серию, будто это костяшки домино, они не должны, пусть даже они будут перекликаться, как эхо, объединять их будет только принадлежность к одной группе крови - пять панно, для которых ваш скрипучий старичок "Месье" уже наметил несколько тем, их и будем развивать дальше. Итак, Робин, за дело!
- А взаимоотношения формы и содержания?
- Эти книги будут в одной связке, как альпинисты на скале, но все же совершенно независимыми друг от друга. Что-то вроде гусеницы и бабочки, головастика и лягушки. Вполне органичные отношения.
- В вашем проекте кроется обычная опасность, - простонал Сатклифф, - в романах будет чересчур слишком много теоретических рассуждений.
- Нет. Ни в коем случае. Отвечаете своей жизнью. Должен получиться роман-gigogne.
- Чем несчастнее творец, тем искреннее музыка - по крайней мере, я так думал. Теперь не знаю. Очень было бы интересно поразмышлять об искусстве, найти свежий ракурс.
- Дорогой старина Роб, недозволенное придает коже восхитительный блеск. Кровь лучше бежит по жилам, от постыдных тайн буйно расцветает страсть, словно какое-нибудь тропическое растение. Берите пример с меня.
Весь тот снежный день напролет Блэнфорд беседовал со своим творением, стараясь объясниться с самим собой, разобраться в своих чувствах и мыслях. Он хотел подвести итог - словно стоял на пороге смерти.
* * *
- Прикрываясь своей немощью, я следил за ней и подмечал каждую подробность я жаждал уличить ее в неверности. Я высматривал в зеркале, как приходит и уходит моя Ливия. С высокого балкона я смотрел, как она гуляет по Венеции, и видел женщину, которая шпионила за ней по моей просьбе - за довольно большую плату. У Ливии была привычка оглядываться через плечо, не идет ли кто следом; умная, изящная, нервная, похожая на ожившую кариатиду, она завоевала мое сердце своей естественной чувственностью. С этого смуглого лица можно было бы сделать потрясающую посмертную маску - аскетически-бледную, с овалом в форме сердца. Под стать трепещущим губам и рукам, когда ее одолевала страсть.
Господи, ну и неразбериха - на самом деле я любил Констанс. Она как будто стала моей второй кожей. Странная фраза: "Остаток жизни". Какой в ней смысл? Ведь ясно, что сей небольшой отрезок времени - постоянно уменьшающийся - начинается сразу в момент рождения. Когда вы узнали, что женились на лесбиянке, что вы сделали? А, Робин?
- Как дурак приставил револьвер к виску.
- Даже писатель обязан быть правдивым, когда речь идет о смерти. Сначала вы рассмеялись - положение-то смешное.
- Самое ужасное, что я по-настоящему любил ее, мою Пиа, - сказал Сатклифф. - Надо же, быть обесчещенным таким вот образом! Вы ведь и сами жили с лесбиянкой! Они сжигают ваш кислород, потому что плохо адаптируются и не могут не лгать. Они уничтожают классическую жалость, свойственную любви. Вместо нее - печаль. И красота их, Блэнфорд, разит точно копье.
- Точно копье, старина, точно копье.
- На Риджент-стрит, в убогом пабе, женщина, от которой я никак не ожидал сочувствия и понимания, прислушалась к моим стонам и сказала: "Кто-то, видать, крепко вас обидел, по глупости, все ветер в голове. Постарайтесь рассмеяться, надо сказать себе, что вранье всегда бывает наказано". Вот ведь какая глазастая оказалась, черт ее побери!
- Ваша глазастая права. Но ей не пришлось видеть Ливию, когда ту загоняли в угол, когда она с горящим взглядом отчаянно лгала, - понимаете, ей самой была отвратительна ее извращенность. И она бы ни за что не призналась добровольно. Даже загнанная в угол, она сражалась до конца. Привязанная к штурвалу тонущего корабля самоуважения - а кто не привязан? - она шла на дно - в мои объятия. Некоторое время слежка за ней была постоянной, но однажды… Моему слуге Кейду пришлось ехать в Англию на похороны матери, и я отправился в отель "Лютеция", что на узенькой улочке; вечером я сидел там и смотрел, как на город опускаются сумерки и над каналами зажигаются огни. Улочка была настолько узкой, что балконы домов по обеим ее сторонам почти соприкасались, по крайней мере, так мне казалось. Тремя этажами выше лорд Гален, преисполненный ощущения собственной значимости, читал "Файнэншл Тайме". Я зашел к нему выпить по коктейлю и, стоя на его балконе, глянул на другую сторону улицы, и тут в темной комнате - прямо напротив - вспыхнул свет. Там, зевая и потягиваясь после сиесты, лежали две женщины. Одна поднялась и подошла к балкону, чтобы распахнуть ставни. Малышка подняла глаза, и наши взгляды встретились. Это была моя шпионка, абсолютно голая, а за ее спиной в смятой постели дремала Ливия, прикрыв пальцами промежность, словно опробывала скрипку перед тем, как начать играть. Чуть опустив веки, она, по всей вероятности, мысленно листала клавир своих фантазий. Вот так, соблазнила мою шпионку! Сцена длилась не более секунды. Девушка метнулась в комнату, я тоже. Как громом пораженный, задыхаясь от ярости, я ничего не сказал старому банкиру, который в тот день был больше, чем всегда, расстроен курсом медных акций - когда-то в его ведении находилась часть скромных вкладов моей матери, и он так и не избавился от восхитительных анальных терзаний из-за денег.
- Итак, вы пришли в ярость и отправились в бар, - отозвался Сатклифф, - портье вручил вам толстый конверт с потрясающими газетными вырезками: полные вранья интервью и фотографии. Мне всегда хотелось кое о чем вас расспросить. Газетчики, к примеру, утверждали, будто вы вот что им заявили: "Занимаясь своим делом, я никогда не искал славы или богатства. Я искал счастья".
- Я действительно так говорил. Сущую правду.
- А как насчет счастья? Нашли? - спросил Сатклифф с легкой гнусавостью, пародируя настырного репортера.
- Роб, счастье находишь, только когда перестаешь его искать.
- И все же?…
- Нет.
- Но почему?
- Я бы непременно вам ответил, если бы знал,
что сказать.
- Я так и понял, что не нашли. Когда вы вернулись в свою квартиру, то очень скверно сыграли токкату на фисгармонии.
- Музыкальное сопровождение к нервному срыву. Я размышлял обо всей нашей психоаналитической болтовне насчет океана сексуальных побуждений. Дойдя до предела мужского отчаяния, я крикнул: "Господи, Боже мой, за что ты соединил меня не с женщиной?" Когда Ливия спала со мной, о ком она думала, кого любила в своих фантазиях? Кто был моей соперницей, смуглой леди сонетов? Откуда мне было знать? Она отлично маскировалась. Однажды заведясь от обычного поцелуя, она отвернулась и словно на кого-то смотрела, используя меня в качестве machine a plaisir.
- И все же у вашей Ливии были идеалы.
- Идеалы недосягаемы - именно поэтому стоит ими обзаводиться. Яблоко надо сорвать с ветки. Если дождаться, пока оно упадет само, то неизбежно разочарование - станет ясно, что оно - лишь плод воображения.
- Яблоко, явившее закон тяготения, было желанием Ньютона?
- Безусловно. Кроме того, не забывайте, что мы крайне мало знаем свою истинную сущность, свои склонности и пристрастия. Потому мы с Констанс и отправились в Вену, хоть чему-то научиться.
- Но это не принесло вам облегчения, наоборот, вы еще больше расстроились, узнав правду о своей сексуальной ориентации.
- Возможно; и все же знание - своего рода экзорцизм. Я очень благодарен Констанс, она, в отличие от меня, читала по-немецки и держала нас в курсе того, что писали в Вене и Цюрихе; и хоть учебу она забросила, но врачом успела стать замечательным. Собственно, она и помогла мне понять Ливию.
- И какая от этого была польза?
- Никакой. Просто знать - этого мало, этого всегда мало, но теперь я мог посочувствовать ей. И я многое понял, например, причину нападавшей на нее время от времени демонстративной неряшливости, это был своего рода бунт против своей постылой женственности, желание шокировать мужчину. Или еще одна черта: она никогда не могла посидеть спокойно, все ей надо было куда-то бежать. По нескольку раз на дню она отправлялась в деревню - якобы забыла что-то купить. Меня это поражало, я чувствовал, что это вранье, и, конечно же был прав. Как говорила Констанс, она попросту высматривала добычу - грозный рыцарь в доспехах! Все это, естественно, было очень ценно, я имею в виду информацию. А вы как думаете?
Сатклифф промолчал, и Блэнфорд, раскурив сигару, продолжал:
- Скоро не останется никого, с кем можно иногда поболтать, кроме вас. До чего же грустно - и что я буду делать? Да и вы ужасно меня утомляете! Наверно, я сойду с ума.
- Мы напишем книгу.
- О чем?
- О бесконечности отчаяния, о неподатливости языка, о недоступности искусства, о скуке любви.
- Ливия и Констанс - два лица? Переставленные головы!
- Два липа. Понимаете, Обри, мужчина-гомосексуалист любит свою мать, а женщина-лесбиянка свою мать жестоко ненавидит. Вот почему она не рожает детей, а если рожает, то производит на свет любимца эльфов либо ведьму. Мы с вами что думали? Что будто бы Ливия любила свою сестру Констанс, потому и вышла за вас замуж, чтобы исключить ее из игры. Ей было нестерпимо больно представлять вас вместе.
- Но Ливия спала с множеством мужчин.
- Конечно, и делала это с дерзким презрением, чтобы доказать собственную маскулинность, превосходство своего мужского "я". Храбрая картезианка. Она бегала по подружкам, предъявляя им окровавленные мужские скальпы. Своего рода антиреклама. "Смотрите, какие эти мужчины слабаки, как просто заполучить их скальп!"
- Увы, возразить нечего. - Сатклифф дотронулся до лысины на макушке, совсем недавно появившейся на его крупной голове. - После того, что я пережил с Пиа, пришлось купить накладку, - признался он. - Точнее, после всей этой психоаналитической тарабарщины. А ведь я узнал только то, что активные лесбиянки печально известны своим нежным отношением к собакам - но я-то не пес и не собираюсь им становиться. Еще один вопрос - Иисус был лесбиянкой?
- Вот этого не надо, - сказал Блэнфорд. - Не выношу зряшного богохульства.
Тогда Сатклифф и спел коротенькую психоаналитическую песенку, которую сочинил когда-то в честь великих мужей науки: