- Но ты не веришь в это?
- Во что? - спокойно спросил Званцев.
- Ты не веришь в то, что Панюшкина некем заменить?
- Ну и что?
- Володя, - она подошла к нему вплотную. - Мне не нравится, как ты разговариваешь. Ты темнишь. Володя, прошу тебя, я тебя очень прошу... оставайся человеком, а? Только не говори, пожалуйста, этих хамски вежливых слов. Володя... Дай слово, что ты останешься человеком!
Званцев поднял голову и внимательно посмотрел на Нину. Он будто впервые увидел ее немолодое лицо, встревоженные и несчастные глаза, старательно наглаженный белый воротничок.
- Хорошо, Нина. Я постараюсь.
- Володя, Панюшкина нельзя предать, не предав самого себя.
- Я знаю, - сказал Званцев. - Поэтому я не остановил этого деятеля, когда ты вошла. Хотя, согласись, Нина, мне достаточно было посмотреть в твою сторону, чтобы он замолчал. Разве нет?
- Не знаю. Этого я не знаю.
Когда Нина вышла, Званцев несколько минут сидел неподвижно, откинувшись на спинку стула и скрестив на груди руки. Нельзя сказать, что слова Тюляфтина привели его в восторг. Радость, конечно, была, но она погашалась необходимостью принимать какие-то решения, думать над тем, как вести себя дальше. Уравновешенные отношения, которые установились у него и с членами Комиссии, и с Панюшкиным, вдруг нарушились, он ощутил зыбкость, дохнуло опасностью. Это было неприятно, Званцев не привык к такому состоянию, он даже сам не заметил, как Панюшкин приучил его к спокойной уверенности в себе.
Званцев встал, прошелся по кабинетику, зачем-то поплотнее закрыл дверь, прислушался к голосам в коридоре, а выглянув в окно, убедился, что Тюляфтин ушел из конторы - его тощая фигура маячила уже где-то на берегу.
- Честность - лучшая политика, - неожиданно проговорил он вслух прочитанные где-то слова. И вот они всплыли в сознании. - Честность - лучшая политика, - повторил он раздумчиво и сел за стол. Сняв очки, Званцев, не торопясь, протер их лоскутком. Смазанное, нечеткое изображение окна, двери, стен позволяло лучше сосредоточиться.
"А зачем он мне сказал об этом? - подумал Званцев. - Пришел, испортил настроение и ушел. Обрадовать решил? Поддобриться? Или этакая бездумная пакостливость? Интересно, Панюшкину он тоже поторопился сказать? Нет. Не осмелится. Значит, я в его табеле чуть пониже стою. Ровесники? Однокашники? Или в самом деле мне до Панюшкина еще топать и топать?" И Званцев спокойно, как о чем-то очевидном и простом, подумал, что в его положении очень легко оказаться подлецом. Ничего не предпринимая, не выходя из кабинета, ни с кем не разговаривая, можно совершить подлость. Вернее, она совершится сама по себе, он лишь позволит ей состояться, если не предпримет четких и жестких мер. Что же необходимо сделать? Пойти и отказаться от должности? Но ему еще никто ничего не предложил официально. Выходит, можно запросто оказаться не только подлецом, но и дураком.
- Как бывает, - озадаченно проговорил Званцев. - Ишь как бывает! Тюляфтин, придя ко мне и сказав, что Панюшкина снимают, не совершил подлости. Он поступил мелко. Даже пакости в его поступке нет, обычная слабость человеческая, и все. Не выдержал, раньше времени болтнул языком. А что делать мне? Пойти к Панюшкину и выразить сочувствие?.. Глупо. Он наверняка уже обо всем знает, но поздравлять не торопится. Темнит? Нет, Панюшкин темнить не будет. Но и не отступится до последнего. Тюляфтин - слабак. Это ясно. Чернухо - за Панюшкина. Опульский не в счет. Ливнев тоже. Мезенов? Вот в ком загвоздка! В любом случае положение таково, что нужно срочно спасать свою честь, достоинство, лицо или как там это называется у людей с благородными кровями. Панюшкин как-то сказал, что иногда без красивых слов не обойтись. Его мысль можно продолжить - иногда не обойтись без красивого поступка.
Званцев решительно надел очки, набросил полушубок, шапку и вышел из кабинета. Заглянув к Панюшкину, облегченно перевел дух - у того сидел Мезенов. Значит, не получится разговора. Значит, передышка.
- Володя, у тебя что-то важное? - спросил Панюшкин.
- Да нет... Мимоходом. Если понадоблюсь - я в столовой.
- Подожди полчаса, вместе пойдем, а?
- Я уже оделся... Анюта ждет... Так что прошу пардону, - Званцев прикрыл дверь и на некоторое время замер, не выпуская ручки, - не пригласили, не сочли. Как понимать? Ведь если вопрос решен, самый раз сказать об этом?
К вагончику, где располагалась столовая, Званцев шел медленно, так и не застегнув полушубка, и уже в полумраке тамбура, обметая с валенок снег, подумал, что Тюляфтин поставил его в дурацкое положение вовсе не по простоте душевной. Воровски пробрался в кабинет, побыл несколько минут и постарался побыстрее умотать.
Так не делается. Комиссия прежде всего должна потолковать с Панюшкиным, а потом должны пригласить его, Званцева. И лишь после этого можно говорить о принятом решении.
Званцев обычно приходил в столовую, когда там уже никого не было, чтобы пообедать с Анной вдвоем. Выглянув из тамбура, он увидел, что их столик уже накрыт и Анна поджидает его, Званцев волновался, и то, что он не смог отнестись к разговору с Тюляфтиным легко и беззаботно, лишний раз убедило его - положение складывалось неприятное.
- Хватит тебе уже топтаться, - сказала Анна громко. - Какой-то ты не такой сегодня, а? Не то сто рублей нашел, не то потерял!
- Даже затрудняюсь сказать... Нашел или потерял... Скорее всего, и то и другое.
- Так, - улыбаясь, протянула Анна. - А если по-человечески?
- Можно, - Званцев сел напротив, взял ложку, задумчиво повертел в пальцах, опять положил на стол. - Значит, так... Полчаса тому назад член высокой Комиссии товарищ Тюляфтин...
- Это какой? - перебила его Анна. - С восторженной блажью в глазах?
- Во-во! Он сказал, будто Комиссия пришла к выводу, что Панюшкина нужно снять. А на его место назначить меня, твоего законного супруга.
Не донеся ложку до рта, Анна уставилась на Званцева.
- Они что, обалдели? - наконец сказала она и тут же оглянулась на раздаточное окошко, в котором мелькнула физиономия Кныша.
- Почему ты так думаешь? - спросил Званцев, почувствовав себя уязвленным.
- Да не торопись ты обижаться! - Анна махнула рукой. - Ты тут вообще ни при чем. Ну, в том смысле, что... Не о тебе я говорила. Ни один нормальный человек не пойдет на место Панюшкина. Вот и все.
- Почему?
- Не знаю! - Анна пожала плечами. - Мне так кажется. Не по-людски это.
В это время дверь из кухонного отделения скрипуче открылась, и оттуда вышел Кныш. Медленно подойдя к столику, он остановился.
- Простите, Владимир Александрович... Мне показалось... Вы сказали, что принято решение Панюшкина снять... Это верно? - лицо Анатолия Евгеньевича было скорбным, но живой блеск глаз выдавал его состояние.
- Да! - сказала Анна, не задумываясь. - Панюшкина снимают, а вас, Анатолий Евгеньевич, назначают на его место. Вот Москва утвердит, и можете приступать.
- Хм, - улыбнулся Анатолий Евгеньевич, показав два длинных передних зуба. - У вас юмор, я смотрю, как... как...
- Ну? - нетерпеливо спросила Анна. - Ну? Как у кого? Как где? Как что?
- Как в столовой, - ответил Анатолий Евгеньевич и играющей походкой удалился за перегородку.
- Мызгач! - сказала Анна в сердцах. - А что Панюшкин? Что он тебе сказал?
- Я с ним еще не разговаривал.
- Почему?
- Спокойно, Аня, - Званцев положил ей руку на плечо. - Стоит ли Панюшкина дергать этим разговором? Может, лучше, если они сами ему скажут?
- Ох уж эти мне деликатные! - воскликнула Анна. - Человек помирать будет, а они постесняются подойти. Мне что, самой к нему идти?
- И что ты ему скажешь? - нервно усмехнулся Званцев и неожиданно для себя добавил: - Или как-то иначе его утешишь?
- Не надо, Володя. Держи себя в руках. У тебя нет оснований так говорить. А если хочешь, я дам тебе такие основания. Только скажи мне. Хорошо? - Анна твердо взглянула на Званцева из-под челки. - Ладно, замнем. А что касается твоего вопроса... Совершенно не важно, что именно сказать человеку, главное, быть с ним, показать ему, что он не одинок, что может надеяться на поддержку. А ловкие ли ты при этом слова скажешь, красиво ли они прозвучат, со вкусом ли ты будешь одет - все это фигня!
В тамбуре хлопнула дверь, послышались голоса, и на пороге появились Панюшкин с Мезеновым. Едва Анна поднялась, как они чуть ли не наперегонки бросились к столику, чтобы успеть занять место у окна.
- Анна! - крикнул Панюшкин. - Если ты не накормишь нашего гостя, он меня съест. С потрохами. Он так и сказал.
- А если накормлю? - Анна остановилась у перегородки. - Не съест?
- Авось повременит! - засмеялся Панюшкин, пытливо взглянув на Мезенова.
- Анна! - протянул Мезенов жалостливо. - Неужели я похож на хищника?
- Голодные - все хищники! Вот только Званцева в травоядные можно записывать - он первое уже съел.
Когда Мезенов поднялся и пошел к выходу, где стоял умывальник с ведром, Званцев решил обратиться к Панюшкину.
- Николай Петрович, ко мне недавно приходил Тюляфтин.
- А! - Панюшкин беззаботно махнул рукой. - Он ко мне каждый день приходит, здоровается, о самочувствии спрашивает... Я говорю, что чувствую себя отлично, и он, успокоившись, уходит.
- Он сказал, что вас собираются снять.
- Ха! Об этом весь Поселок уже неделю говорит. Правда, Олег Ильич? - громко крикнул Панюшкин.
- Вы о чем? - Мезенов замер с полотенцем в руках.
- Слухи, говорю, ходят по Поселку, снимают, дескать, начальника!
- Собака лает, ветер носит, - улыбнулся Мезенов.
* * *
А поздно вечером, когда солнце колыхалось уже где-то над Европой, а мороз усилился чуть ли не до тридцати градусов, Панюшкин принимал у себя дома членов столь уважаемой им Комиссии. Этот прием можно было назвать прощальным ужином, торжественным банкетом, поздней пирушкой и даже заключительным заседанием.
Панюшкин принимал секретаря райкома по промышленности товарища Мезенова, молодого, сдержанного, но весьма волевого товарища; и своего старого друга, проныру и баламута Чернухо, лучшего специалиста по укладке трубопроводов на всем Дальнем Востоке, он также пригласил; пришел Тюляфтин - представитель далекого московского Министерства, тщеславный молодой человек, который потихоньку, про себя, уже готовил для столичных друзей потешный рассказ о своем путешествии на край света; и Опульский, влиятельный профсоюзный деятель, во всяком случае, никто и никогда его в этом не разубеждал, пришел скромно, но с достоинством, зато шумно, с хохотом, ввалился Ливнев, ввалился не потому, что очень уж легко и раскованно чувствовал себя, а потому, что как раз этого ему здесь недоставало.
Пришел главный инженер Званцев - молчаливый, бледный от волнения, поскольку всего час назад Мезенов задал ему прямой вопрос - согласен ли он занять должность начальника строительства. И Жмакин пришел, хмурый и настороженный. Когда все разбрелись по квартире и принялись обсуждать хоромы начальника строительства, а Чернухо в полном восторге от того, что его неприятная миссия подходит к концу, повалялся по громадной медвежьей шкуре, Жмакин даже не улыбнулся, молча отошел в сторонку и закурил.
А Панюшкин, о, старая лиса Панюшкин, старый волк Панюшкин, старый конь Панюшкин, едва только встретив гостей, едва только взглянув им в глаза, сразу все понял. Он шумно приветствовал всех, с радостью чувствуя, что не фальшивит, не заставляет себя веселиться - ему в самом деле приятно было видеть свой дом, наполненный людьми, криками, светом.
- Вопрос номер один! - Панюшкин звонко хлопнул в ладоши. - Тайменя все ели?
Оказалось, не все. Тюляфтин вообще не знал, что это такое, и Панюшкин на его молодом и румяном с мороза лице увидел неподдельную взволнованность. А Чернухо, толстый, лысый и деловито-радостный Чернухо, прекрасно знавший, что такое таймень, с чем его едят и что при этом пьют, предложение Панюшкина принял сразу.
- Даешь тайменя! - крикнул он топким голосом и, схватив нож, побежал кругами по комнате, закатывая рукава и примеряясь к каждому, словно бы спрашивая - не ты ли таймень? Не тебя ли разделывать надобно?
- Столько шума! - протянул Тюляфтин. - Будто речь идет не о таймене, а о... корове, например!
- От коровы слышу! - крикнул Чернухо. - Николашка! Веди нас! К тайменю веди! А то некоторые иноземцы говорят, будто и нет его на свете, тайменя-то! Веди, Николашка!
- Зачем всем-то? - Панюшкин включился в игру. - Кто сомневается - за мной! - и он первым, не одеваясь, выскочил во двор. Вслед за ним Чернухо и Ливнев вытолкали Тюляфтина. - Сюда, сюда! - звал Панюшкин из глубины сарая. - Вот он! - И, едва Тюляфтин переступил порог, Панюшкин сунул ему в руки рыбину, стоявшую в углу - ростом она была явно длиннее Тюляфтина. - Волоки в дом! - приказал он. - А я тут еще кой-чего прихвачу. Волоки, говорю!
О, это была потеха!
Посмотреть, как Тюляфтин возится с громадным, метра под два, тайменем, вышли на крыльцо все гости. А посреди двора в свете слабой электрической лампочки, казалось, шла схватка не на жизнь, а на смерть, казалось, не Тюляфтин тащит тайменя в дом, а, наоборот, таймень весьма успешно вталкивает Тюляфтина обратно в сарай.
- За жабры его! - визжал Чернухо. - За жабры!
- Ату! - орал басом на весь Поселок Ливнев. - Ату!
- Нехорошо, - сквозь смех говорил Опульский. - Ей-богу, нехорошо... Помочь надо... Да что же это, господи!
А Панюшкин, выйдя из сарая с кетовым балыком, увидев все происходящее, едва не повалился в снег. Прислонившись к мерзлой двери, он только тихонько постанывал, и слезы катились из его глаз, замерзая на щеках.
А когда Тюляфтин, не вынеся сверхчеловеческого напряжения, упал вместе с тайменем в снег, рядом с ним рухнул Панюшкин.
- На лопатки его! - надрывался Чернухо! - Не выпускай! В партер! В партер! На мост становись, на мост!
И только Тюляфтин молчал. С застывшей улыбкой, ничего не видя сквозь запорошенные снегом очки, он, сопя, выбирался из-под тайменя, но, зацепившись свитером за мерзлые плавники, никак не мог спихнуть рыбину с себя, а когда все-таки выбрался наверх, то не смог оторвать тайменя от земли - ноги разъезжались в стороны, литая масса выскальзывала из замерзших пальцев.
- Господи, да за что же на меня такое... Не могу... Боже праведный... - И Панюшкин, приподнявшись, снова упал на четвереньки.
- Прекратить безобразие! - вдруг прозвучал властный голос, и вслед за ним разнеслась трель милицейского свистка. - Свидетелей прошу задержаться! Никому не уходить! - с этими словами в калитку вошел Белоконь. - Что здесь происходит?! Все ясно! Этот товарищ пытался похитить тайменя! - Белоконь ткнул пальцем в Тюляфтина.
- Нет... - стонал Панюшкин, - все не так... Таймень его самого чуть не уволок... Таймень... Я свидетель, я все видел... И они подтвердят, - он показал на хохочущую толпу на крыльце.
- Сейчас составим протокол! - Белоконь повернулся к Тюляфтину. - А вы, гражданин потерпевший, берите обидчика - и в дом.
- Он не может! - Панюшкин упал на грудь следователю. - Потерпевший не может... Он из другой весовой категории...
Когда общими усилиями тайменя затащили наконец в дом, он оказался серебристо-белого цвета, а иней сверкал на нем маленькими острыми искорками. Но в тепле таймень вскоре потускнел, сделался матовым. Панюшкин притащил из сеней козлы, на которых пилил дрова.
- У вас ведь во дворе есть дрова... - не понял, в чем дело, Тюляфтин.
- А ну тебя! - сказал Чернухо сорванным голосом. - Так и помереть можно... Тайменя пилить будем, понял? Тайменя, врага твоего заклятого! А ну, бери ручку!
Ливнев стоял ближе других, и ему пришлось взять вторую ручку пилы. Вдвоем с Тюляфтиным они вначале отпилили тайменю голову - она упала на пол с глухим мерзлым стуком. Срез оказался белым, только самая сердцевина - красной. И опилки тоже были темно-красного цвета. Они быстро таяли на теплом полу, превращаясь в маленькие капельки крови. Неосторожно наступив на горку опилок, Панюшкин увидел лужицу крови, вытекающую из-под его ноги, и сразу как-то замкнулся, насторожился.
Потом нарезанные плашки тайменя варили, жарили, тушили, заливали тут же придуманными соусами, посыпали всеми специями, которые нашлись в доме, - и с таким восторгом, будто все заранее уговорились забыть о делах, о том, что приехали решать судьбу гостеприимного хозяина. И в общей беззаботности не было ничего нарочитого, все получалось само собой. Панюшкин из кладовки принес банку красной икры, потом сбегал в сарай и через несколько минут с трудом втащил громоздкого, будто упирающегося мерзлого краба - огромного, колючего, ярко-красного. Краба дружно водрузили в самый центр стола, каждому отломили по ноге, и, вынув из костистых чехлов, рядом с тарелками положили плотные розовые колбаски крабового мяса.
Тюляфтин, глядя на все это великолепие, блаженно улыбался, и его очки с четкими гранями стекол сверкали празднично и взволнованно.
- А знаете, - сказал он, слегка заикаясь, - мне однажды довелось присутствовать на приеме. Наш министр чествовал какую-то высокую французскую делегацию, чуть ли не на правительственном уровне. Прием был очень торжественный, и стол тоже был на уровне самых высоких мировых стандартов. Но, знаете, - Тюляфтин скривил губы, изобразив пренебрежение к министерскому застолью, - тот стол и в подметки не годился этому.
Панюшкин счастливо засмеялся и поставил в середину стола две большие золотистые бутылки коньяку.
- Раз пошла такая пьянка, - сказал он, - режь последний огурец!
- О! - завизжал Чернухо. - О! А огурцы ты, Николашка, зажилил! И проговорился все-таки, проболтался! Огурец ты, брат, вынь да положь!
- Да, - скромно заметил Опульский, - огурец не помешает.
- Чего у Николая Петровича всегда недоставало, так это вилок, - проговорил Званцев и пошел к вешалке.
Разыскав там свою куртку, он вынул из кармана плотный сверток. - Вот, - сказал он, разворачивая бумагу, - в столовой собрал... Они, правда, алюминиевые и слегка перекрученные, но... Это самые лучшие вилки.
Белоконь, разыскав в углу молчаливого Жмакина, уютно устроившегося в кресле с какой-то брошюрой, подтянул второе кресло, уселся, закинул ногу за ногу.
- Тоже решил посидеть? - улыбнулся Жмакин. - И правильно, там мы будем только мешать.
- Угу, - согласился Белоконь. - А здесь и мы никому, и нам никто. Я к тому веду, что поговорить надо, не говорили мы еще с тобой, товарищ Жмакин.
- О чем, собственно?
- А, собственно, о следствии, которое я надеюсь закончить через несколько минут - сразу после нашего разговора.
- Ну что ж, если дело только за мной, - Жмакин нехотя отложил брошюрку в сторонку. - Только все, по-моему, ясно. Подонок увел с собой мальчишку, где-то бросил его, сам чуть не замерз. К счастью, нашли и того и другого. Ну а кто виноват и как все это по полочкам закона разложить - решать тебе.
- Не-е, погоди! До закона еще далеко! В магазине ясно - хулиганство. Статья двести шестая. Но речь идет и о других статьях. Горецкий бросил человека в условиях, опасных для жизни.
- Это Юру, что ли?
- Его самого.
- Мне кажется, что Горецкого не стоит упрекать в этом.
- Его никто не упрекает, деточка ты моя! Ему предъявлено обвинение. Очень серьезное.