И вот ты лежишь, поверженный своим же клинком, истекающий кровью, лихорадочно пытаешься собрать и сложить воедино рассеченное тело души своей и с каждым движением, с каждой новой попыткой все более теряешь крови, все меньше собственных сил остается в твоем остывающем теле. И только совершенно ослабев и последним лучом заходящего на запад сознания, оценив в полной мере абсолютную свою немощь, ты зовешь на помощь Врача: "Господи, помоги мне! Спаси меня, немощного! Исцели меня, нецельного!"
Глава 2. Строительство. Сплошное
Кавказ
С детства родители возили меня на море. Почти каждый год. Как сейчас помню, идем на пляж по тротуару, по приморскому шоссе сплошным потоком тянутся машины, обдавая нас горячими облаками выхлопных газов, которые причудливо смешиваются с ароматами роз, магнолий и амброзии. Папа в соломенной шляпе идет впереди и говорит мне: "Вот вырастешь, сынок, вспомнишь не раз, как мы тебя на море возили". Действительно вспомнил. И точно – не раз.
В детстве наше видение мира намного богаче, органы восприятия еще чувствительны и не обросли толстой кожей равнодушия, может, поэтому поездки на море имели для меня острый романтический привкус. Под каждым кустиком мимозы или лавровишни, в кронах акаций или магнолий, в толще соленой бирюзовой воды мерещилась мне тихая светлая тайна жизни.
Это сейчас я стал догадываться, что за тайна такая сладкая жила в этих реликтовых тропических материях… Тайна абсолютной красоты и гармонии, бледный отсвет того мира, в котором жил рядом с Творцом наш прародитель Адам. Ведь если мы наследуем его прародительский грех, то должно же быть что-то нам в утешение? А что может утешить суетливого поврежденного человека, как не прообраз райских красот, мутное отражение которых мы наблюдаем в природных красотах земли.
Иногда мне по давней привычке удается вырваться в наши черноморские тропики. И хотя, конечно же, мои нынешние восторги вялы и тупы по сравнению с детским романтическим мистицизмом, но по-прежнему замирает сердце, когда с высокой скалы наблюдаю закат солнца над морем, когда словно вся вселенная заливается багряным кипящим золотом. В такие минуты, по-прежнему, хочется жить и просто молчать, потому что все наши слова – ничто в сравнении с этим бесконечным великолепием. Никакие слова здесь ни к месту, кроме благодарственной молитвы Творцу ее…
Кроме того, мне предстоит удивительная встреча с моим братом и нашим общим духовным наставником. Мне вспоминаются наши прежние встречи, и нарождающаяся радость вновь переполняет меня. Что так сильно влечет к "нашему" батюшке? Если сказать одним словом, то Любовь. Не какая-то там сусальная, а истинная, строгая и спасительная. Наш отец Антоний не афиширует свои духовные дарования, более того, он их скрывает и не позволяет нам о них рассказывать кому-нибудь. Не каждого он и приблизит к себе. Иногда просто посмотрит на человека и молча отойдет. Но уж если ты попал в число его чад духовных, то готовься к труду, строгому молитвенному правилу и… чудесам.
Мой брат Степан живет в небольшом черноморском поселке. Перед самым моим отъездом он вдруг утром звонит мне в диспетчерскую и спрашивает, не собираюсь ли я к нему. Тогда я и сам не знал, отпустят ли меня начальник и дела. Так что мой друг и брат вселил в меня надежду, которая помогла мне вырвать этот отпуск из цепких когтей моего сурового эксплуататора по имени Стройка.
Перед отъездом послал ему телеграмму, поэтому выхожу на перрон и попадаю в крепкие братские объятия. Ведет он меня к новенькой машине и поясняет, что вот недавно купил. Знаю, что в этих местах найти работу непросто, поэтому на всякий случай интересуюсь источниками его доходов. Степан, двигая педалями, рулем и рычагом передач, поясняет, что еще недавно сидел без работы, перебиваясь случайными заработками. Когда его отчаяние достигло предела, решил он ехать к отцу Антонию просить молитв. Интересно, что мысль эта не пришла раньше, а только в полном отчаянии. Казалось бы, чего проще: едешь к духовнику и решаешь там проблему. А нет, человек сначала должен испить до дна чашу своей самонадеянности, понять опытно свою немощь и только после этого в полном изнеможении приползти к Богу.
Батюшка заставил его написать "письмо" Господу, в котором он просил помощи в поиске такой работы, чтобы и достаток был, и грешить поменьше. Отец Антоний обещал молиться. После возвращения домой, через несколько дней, "совершенно случайно" заходит к нему знакомый и предлагает устроиться на освободившееся место геодезиста в солидную нефтяную фирму. Там его как-то невероятно быстро проверили, оформили и допустили до работы. Все нынешние его сотрудники до сих пор удивляются, как это ему удалось так скоро оформиться на столь высокооплачиваемую должность, предполагая его родственную связь с однофамильцем из руководства. Только сам Степан ничуть не удивляется, потому что знает силу молитв батюшки. Познал опытно… Вот с тех пор брат и зажил "достойно и в благочестии", отдавая треть заработка на восстановление храма, в котором служит отец Антоний.
На следующий день Степан предлагает по пути к батюшке заехать "в одну пустыньку". С приморского шоссе сворачиваем на узкую каменистую дорожку, проезжаем по узкому тесному туннелю, едва не задевая бортами скалистые своды, и – перед нами открывается удивительная картина.
В долине между лесистых горных холмов среди россыпи новеньких аккуратных домиков, стоит кирпичная церковка, стройная, как кипарис, от золотого купола которой радужным веером рассыпаются многоцветные, яркие, солнечные лучи. Перед нею стоит группа людей, не меньше сотни, во главе со священником, который громко распевает акафист преподобному Феодосию Кавказскому. Подходим к молящимся и подключаемся к чтению акафиста под открытым небом.
Рядом с нами стоят смуглые женщины в платках, с самодельными книжечками, каждый листочек которых упакован в прозрачный полиэтиленовый пакетик. Я подглядываю в текст акафиста и вместе со всеми подтягиваю завершающий стих каждого икоса: "Радуйся, преподобный Феодосие, Кавказский чудотворче".
Священнику сослужит седовласый диакон с мощным баритоном в золотом облачении. Степан шепчет мне на ухо, что это иеромонах-настоятель и архидиакон благочинного. Подходит и становится перед нами замечательная парочка: молодая женщина в длинной юбке и с ней атлетического сложения мужчина лет сорока с небольшим, с короткой стрижкой и лицом, словно высеченным из камня. Они вступают в молитву, размашисто крестятся, совершают глубокие поясные поклоны. Похоже, их судьба совершает крутой вираж над пропастью, так что видна бездна… После завершения акафиста поем песни, посвященные Пресвятой Богородице и блаженной Ксении Петербургской. И снова подглядываю к соседке в книжку и вместе со всеми старательно вывожу умилительные слова песен. Ну, вот и все. Мы подходим ко Кресту, прикладываемся и неспешно бредем к машине, любуясь пустынькой, ладными строениями и окружающими нас горами, заросшими кустарником и сучковатыми деревьями.
Далее наш путь лежит в кубанские степи. Степан за рулем, а мне доверено менять в магнитоле кассеты с записями духовных песнопений. Знаем аппетиты местных гаишников, поэтому при мигании фар встречных машин читаем Иисусову молитву и, словно под шапкой-невидимкой, проезжаем мимо дорожных мытарей. Но вот и поворот к станице. Здесь к уютной дороге подступают плакучие ивы, высокие тополя, за ними поблескивают пруды и выглядывают крепкие дома станичников. Вот стадо упитанных коровушек греется на солнышке, а одна из буренок лежит у дороги, положив морду с блаженно прикрытыми глазами прямо на асфальт. Вспомнился стих Вознесенского, в котором он восхищается: ах, какие умные египетские коровы: они лежат на асфальте и мухи их не кусают; ах, какие умные египетские мухи: они летят прочь от асфальта, потому что это – канцероген.
Но вот из-за стены высоких тополей появляется купол церкви. Мы ставим машину на стоянке и выходим. Степан обнимается с батюшкой, говорит с ним, передает какой-то пакет, затем прощается, садится в машину и уезжает. Отец Антоний встречает меня у металлических ворот, благословляет размашистым крестным знамением, обнимает и шепчет на ухо: "Ждал тебя, сынок". Всматриваюсь в его родное лицо и замечаю, как постарел он, седина полностью вытеснила остатки темных волос окладистой его бороды, глубже стали лучики морщин вокруг добрых улыбчивых глаз, высокий лоб его сильно загорел. Он тоже глядит на меня, замечая, должно быть, мою суетность и рассеянность. Ничего не скроется от его пронизывающего взгляда. Он уже все знает обо мне, даже то, чего я и сам не подозреваю. Нагибает мою голову к своему плечу, долго держит крепкой горячей ладонью затылок, молится… Хочется сползти по его груди и упасть на колени перед ним, как блудный сын перед евангельским отцом. И также не услышу я упреков, но только слова прощения и радости.
Сидим в трапезной, и слышу его неторопливый рассказ о восстановлении храма, о людях добрых, помогающих ему, о темных личностях, исподлобья наблюдающих за его пастырской деятельностью, но не могущих зайти внутрь церковной ограды. После задумчивой паузы слышу:
– Да… Грешить легко – это как с горки на санках съезжать: весело, сердце сладко замирает. А в Царствие небесное – как на гору взбираться: тяжело, потом обливаешься, жажда мучает, но там… – спасение! – озаряется светлой улыбкой лицо старца.
Коренастый мужчина со шрамом через всю щеку заботливо накладывает в мою тарелку тушеные овощи, необыкновенно вкусные. Отец Антоний рассказывает, как этого Вадима недавно отпускал он в город по делам. "И был-то там всего два дня, а почернел, как негр", – завершает он рассказ. Разумеется, имеется ввиду не загар или пыль дорог, а чернота духовная, липнущая от соблазнов мира. Вадим смущенно кивает: точно почернел, еле отмылся под епитрахилью. Из старых знакомых никто его не узнает, говорят, что он или с ума сошел, или околдован. Сам же Вадим считает, что только начал просыпаться от страшного сна и зажил, как человек. Батюшка изредка утешает его легкой похвалой, а иногда отрезвляет мягким упреком.
С омерзением думаю, как грязен я после моих блужданий по пьяным, сквернословным глубинам строительного ада. Мне нужно скорей взяться за Покаянный Канон, внимательно осмотреть свою душу, вытащить оттуда всю греховную скверну и спалить ее огнем покаяния.
После трапезы уединяюсь в келии, где приезжей старушкой приготовлена для меня постель. Здесь, за толстыми стенами, в тишине и полумраке зажигаю свечу перед иконами и, став на колени, приступаю к молитве. Ни единая посторонняя мысль не лезет в живую ткань молитвы: видимо, отец Антоний помогает. Правая рука щепотью упирается в сердечную область, куда направляю невидимый, но ощутимый свет, просветляющий мое почерневшее сердце.
Там, в бесконечной глубине, под окаменевшим наслоением грехов теплится огонек Божьего духа. Туда через мрачные надолбы пробивается свет молитвы, оставленный нам великими святыми угодниками. Тысячный раз читаю эти слова, но именно сейчас каждое слово, как лазерный луч, прожигает греховные скалы моего внутреннего ада. В этот миг каждое слово молитвы представляется драгоценным камнем дивной чистоты и бесконечной ценности.
Мягко нарастает желание покаянного очищения. На листочек бумаги выписываю один за другим свои грехи. Сейчас, когда сердце размягчилось, занозы грехов заметнее и вытаскиваются легко. Редко случается, чтобы названные и выписанные грехи вызывали такое острое отвращение. Полностью исписал листок, тянусь за вторым, а память все поднимает из глубины – один за другим. Но вот, кажется, и все. Вставать с колен не спешу, всматриваюсь в глубины времени, будто вновь проживаю свою непутевую жизнь. Вроде все. Господи, помоги вспомнить, если что забыл!
В душе появляется если не чистота, то ее светлое предощущение. В голове рождаются слова: "Хорошо ты сегодня потрудился". Сначала это настораживает, но вдруг узнаю голос отца Антония и мысленно благодарю его за молитвенную помощь. Если за преступлением следует наказание, то искреннее покаяние дарует утешение. Ложусь в прохладную постель и погружаюсь в спокойный сон.
Утро будит меня ярким солнечным лучом и петушиным криком. Просыпаюсь бодрым, с ощущением, что сейчас произойдет что-то очень хорошее. Не успел встать, как слова утреннего правила сами собой звучат в сознании и просятся наружу. "Первые утренние слова отдай Господу", – звучит голос отца Антония в голове.
Одеваюсь и выхожу наружу, наскоро умываюсь холодной водой под рукомойником во дворе. Здесь поют петухи, заливаются птички, солнце слепит яркими лучами. По безлюдному двору направляюсь в храм, любуясь сверкающим покрытием объемного византийского купола. Перед входом на лавочке сидят отец Антоний с молодой семейной парой, о чем-то вполголоса говорят. Батюшка благословляет меня зажечь лампады и свечи. Огоньки создают мягкий уют, отражаются в серебре окладов, каменьях и рамках.
Подходит отец Антоний, говорит, что все эти украшения выполнил Вадим. Предлагает помолиться. Подходит к аналою и запевает. Его удивительно молодой баритон наполняет пространство храма. Чувствуется, как любит молитву этот человек: он не спешит, каждое слово произносит внятно, чуть нараспев, меняя громкость от полушепота до гремящих восклицаний. Крестное знамение его широкое, неторопливое. Ничего сейчас не существует для него, он творит самое важное дело.
…Стою на коленях у аналоя, моя голова покрыта епитрахилью, сверху лежит рука батюшки, броневым шлемом защищая от сторонних вмешательств. Ладонь моя прижата к окладу Евангелия. Читаю свою хартию, вытесняя стыд острым желанием очищения. Следуют несколько уточняющих вопросов. Повторяю за ним строгие слова самоосуждения и мольбу простить и отпустить грехи. Звучит разрешительная молитва. Батюшка предлагает мне положить земные поклоны, сколько смогу. Встаю перед открытыми Царскими вратами и падаю, падаю наземь перед страшным престолом славы Господней, ощущая согревающее тепло во всем теле.
– Подойди сюда, сынок, – слышу глуховатые слова батюшки.
Ступаю гудящими ногами, прерывисто дыша. В душе нарождается предощущение важного поворота в моей жизни.
– Твой уход с прежней работы на стройку требует от тебя большей чистоты. Ты ведь хочешь получить помощь от Господа и Пресвятой Матери Его? – улыбается он.
– Да мне без этого не выжить!.. – восклицаю неожиданно громко.
– Правильно, правильно… – задумчиво произносит батюшка, на время погружаясь в молитву. Но вот он, просияв, поднимает глаза, и меня будто жаром обдает: – Сейчас мы немного поработаем, помолимся, и ты выйдешь отсюда непьющим и некурящим.
– Батюшка! Ну, уж хоть бы что одно, а то сразу: и не пить и не курить – это уж слишком! – почти кричу в смятении.
– Да ты не пугайся, – гладит он меня по голове, как маленького. – Владычица наша Пресвятая сейчас с нами – Она, Милостивая, поможет. – Горячая рука батюшки замирает на моем затылке, и под едва слышное молитвенное шептание смятение, сотрясающее меня, утихает.
Мы с отцом Антонием стоим на коленях перед открытыми Царскими вратами. Боль в коленях от долгого стояния уже притупилась. Несколько раз я с трудом подавляю в себе острое желание подняться, и только стыд перед немощным старцем останавливает меня. Батюшка монотонно вычитывает страшные огненные молитвы. Затем подает мне молитвослов и предлагает прочесть Совмещенный канон.
С трудом разбираю церковнославянский шрифт древнего требника, часто запинаюсь, перечитываю слова… По моему горящему лицу текут струи пота. Несколько раз мне кажется, что я уже в аду, и вокруг меня и даже внутри – гудит, ревет и жжет безжалостное гееннское пламя. В такие мгновения я вскидываю глаза к открытым Царским вратам, вижу сияющего победоносного Христа в развевающихся белых одеждах, рядом с собой – углубленного в молитву батюшку – и, успокоенный, продолжаю. Обычно чтение канона занимает минут тридцать, сейчас же это продолжается не менее часа.
В нашем молитвенном стоянии батюшка сменяет меня и читает Акафист Неупиваемой Чаше, затем неизвестные мне древние молитвы… Мое восприятие действительности притупляется. В голове, груди – во всем моем существе – пульсирует Богородичная молитва. Перед моим лицом появляется кружка. Батюшка предлагает выпить святой крещенской воды. Только сейчас понимаю, как хочется пить. Вода прохладная, сладкая льется в горящую гортань, утоляя жажду целебной живой водой из небесной вечной Чаши Божией любви.
Батюшка остается в храме: ему еще принимать людей. Я на прощание вглядываюсь в его побледневшее лицо, встречаюсь с лучистым взглядом, полным отеческой любви, и выхожу наружу. Здесь меня ослепляет солнечный веселый день. Под синим небом, в густой листве свистят, переливаются, чирикают и воркуют десятки слетевшихся со всей округи птиц. Солнечные лучи покрывают позолотой зеленые листья. Жужжат пчелы, ползают жучки. Ко мне летит златокудрый ангелочек в белом легком одеянии и обнимает меня тонкими теплыми ручками.
"Дима! Димочка! Дима!" – слышу серебристый голосок этого чудного создания. Это девочка Оля – моя знакомая из сиротского церковного приюта. Каждый раз, когда я сюда приезжаю, мы с ней встречаемся, и я дарю ей какие-то безделушки. Ни разу не видел, чтобы подарки доставляли кому-то такую же искреннюю радость, как этому ребенку. Мы идем ко мне в келию. Она замирает на пороге: в мужскую келию девочкам заходить нельзя. Из дорожной сумки достаю коробку конфет, рыжеволосую куклу, хрустящий пакет с платьем и вручаю Оленьке. Она заливисто смеется, обнимает меня, благодарит и убегает показывать подарки своим друзьям. Знаю точно, что в лучшем случае ей достанется конфетка – остальное раздаст малышне, братикам и сестричкам, как она их называет. Ну, что ж, ей виднее. Поведение маленькой девочки, сиротки, которая живет при церкви и каждую неделю причащается, которая видит ангелов, играет с ними и очень удивляется, когда другие их не видят и жалеет таких, ослепших, – поведение и образ жизни этого человечка для меня неразгаданная светлая тайна.
Перед решетчатыми воротами ограды храма на гравийной стоянке вижу машины с разными номерами: московскими, тамбовскими, краснодарскими и даже с "жовто-блакитными" украинскими флажками. Представляю себе карту нашей страны, множество лучей, связывающих эту станицу с разными людьми. Что их сюда притягивает? Что заставляет ехать в такую даль? Старик ли в поношенной заплатанной рясе? Смертный ли человек, доживающий последние дни на земле? Нет – вечная Любовь, отразившаяся в его глазах.
Стою, опираясь локтями на металлический каркас забора. Переходить границу, отделяющую церковь от мира остерегаюсь: там возможны нападения тьмы, здесь я под покровом. Ко мне подходит и кладет тяжелую руку на плечо Вадим.
– Хорошо нам здесь, Вадим! – говорю, как обезумевший Петр на Фаворе. – Давай построим здесь хибарку и станем жить, неся тяготы друг друга, научаясь любить и прощать. И будем каждодневно каяться во грехах и наставляться на путь истинный. И все будут узнавать в нас христиан, потому что мы любим друг друга…
– Что с тобой, Дима?