Я перехватил ее ноги пониже колен и, подняв их на высоту, положил себе на плечи, сузив пещерку и расширив круг наслаждения. Теперь я бился в нее с громоподобными звуками, точно самолет, каждую секунду пробивающий звуковой барьер. Мои бедра превратились в смазанную бланжевую молнию, а ее рука скользнула к клитору, чтобы усилить подступающий оргазм. Казалось, я уже проваливался в нее вместе с яичками, но только усиливал темп, отчего девушка почти заплакала, вцепившись в одеяло крепкими кулачками. В ней что–то раздвинулось, прибавилось еще воды, и я стал проваливаться в нее, точно любил размякшую вату. Общая какофония звуков напоминала плач.
Я почувствовал судороги в мышцах живота, мой член взяли в тиски спазмирующие стенки влагалища и тогда, молниеносно вытащив свое орудие, как мушкетер шпагу, я приник к ее раскрасневшемуся и раскрытому, как бутон цветка, лону. Она успела протестующее застонать, но как только поняла, ЧТО я собрался делать, поперхнулась, и через влагалище у нее почти вылетело увеличившееся в размерах сердце. До оргазма оставалось несколько секунд и, превратив свой язык в вентилятор, я щедро вылизал эту вспотевшую, солено пахнувшую площадку. Язык вошел внутрь и вычистил спрятанные стенки влагалища, вырывая из ее нутра протяжный, скулящий вой. А затем я накинулся на клитор и сосал его так, как несколько минут, назад она посасывала мой член. Жадно, дотрагиваясь до него зубами. А освободившиеся пальцы, проникнув в напряженное и готовое выстрелить лоно наподобие шомпола, с умопомрачительной скоростью исчезали и вновь появлялись из ее влагалища.
Я заряжал пушку, вот–вот готовую выстрелить в звездное небо.
Я точно курсант, на скорость чистивший автомат. Только мое оружие стонало, двигалось и извивалось, стараясь поймать и укусить меня. Та же мысль пришла и мне в голову, и когда волна оргазма окончательно накрыла девушку, и клокотавшим фонтаном ударило из половых губ, я, сначала вобрав их в рот, не удержался и нежно, на пределе дозволенной мне чувственности, укусил их.
Будто сорвал розочку с кремового торта.
Это было единственное, что понравилось мне в неожиданном сексе.
В ее груди роились хрипы, а шикарная грудь, которой я уделил так мало внимания, застыла колом. Я провел по ней рукой, взывая ее к жизни и снимая напряжение. Объект моей сексуальной мысли по–прежнему бесстыдно раскинул ноги и я лег прямо на нее, проводя все еще твердым членом по остывающему и мокрому влагалищу.
Схватив зубами ее правый сосок и немного оттянув его лишь затем, чтобы с наслаждением его отпустить, я посмотрел ей в глаза.
- Милая зайка, - я почти сблеванув от этой фразы, - я очень, очень сильно тебя люблю.
Света, с размазанной от страсти косметикой, лежит подо мной как распаренная репа. Ее глаза, цвет которых я не решался определить и заглядывать за которые попросту боялся, вращались, как лототрон. Она, эта немного полненькая дура, думала, что счастлива. Естественно, предыдущие ее парни, обыкновенные гопники, никогда не делали с ней то, что скучая, проделал я. А тут, ночью в ее общажной комнате я проделал такое, о чем еще полгода можно будет рассказывать подружкам.
Она прошептала, пытаясь унять хрипы и последние волны отступающего оргазма:
- И я люблю тебя, котик. Безумно люблю!
Света с такой силой прижала мое хилое тельце к своей не в пример большей туше, что я почти захлебнулся в ее массивных грудях. Они, то били меня по ушам, то норовили выколоть глаза. Вновь это "то–то"! Я не зная, как спастись от этой мягкой смерти, попытался вырваться из душного ада, но Света приняла мои ужимки за второй раунд сексуальных утех и навалилась на меня с твердой уверенностью доставить мне еще большее удовольствие. Я был погребен под ней, точно турист под неожиданно обвалившимся Эверестом. Запах женских притираний, удушливый дезодорант и соль с ее кожи забили мне рот и нос.
А Света верещала, пытаясь вырвать мою душу через одно известное место:
- Котик, Славик! Это любовь с первого взгляда!
Я всеми силами пытался ускорить свой оргазм, лишь бы это чудовище не придумало новую сексуальную игру. После нынешней ночи у меня добавилось комплексов, и я укрепился в ненависти к женщинам.
* * *
Иногда мы собираемся где–нибудь на краю центра. Маги, эзотерики, ауристы, видящие суть мира школьники, осилившие пол тома Кастанеды. Они называют себя одиночками, зрящими, иными, даже индиго. И никогда - дерьмом, обиженными, браком, попсой. Я бы назвал их пылью, потому что ветер перемен разбросает их по офисам, загсам и субкультурам. Они попутчики, трясущиеся в модном шизотерическом экспрессе. Они не по состоянию души такие, а по состоянию тела: дефектные, искалеченные собственной ленью.
Я редко видел среди людей повернутых и сумасшедших, особей со здоровой конституцией тела. Уродство делает изгоем. Изгой обречен на одиночество. Единственный с кем он может поговорить, и кто его поймет - он сам. Создавая себе собеседника в собственной голове, мы наделяем его своими идеальными характеристиками. Получается, говоря по–христиански: демон или ангел. Спасаясь от одиночества, мы намеренно раскалываем себя надвое. Или на магическое семь, и молим каждого, кому вручаем песчинку себя, чтобы он собрал нас воедино.
- Суть мира… в противостоянии света и тьмы…
И вот они стоят: худые и горбатые парни. В этой компании их никто не назовет уродами, нет. Горбун здесь - птица, сложившая крылья, тощий анарексик - сексуальный аскет с манящей худобой, кривозубый - смеющийся над стереотипами паяц. Мы специально выворачиваем все нормы и правила, набившие оскомину, чтобы почувствовать себя хоть где–то своими.
- Свет…. это всего лишь отсутствие тьмы…
Я пережил эти "философские" размышления лет в четырнадцать, мой уровень несоизмеримо выше примитивных рассуждений побитых одноклассниками школьников. Меня в этой среде считают главным сумасшедшим. Девушки шепчутся за моей спиной о природе безумных поступков моей сущности.
Чтобы поддерживать сложившийся образ я совершаю множество глупостей. Например, смастерив самодельную руну из сосновой деревяшки. На вопросы о том, что это, лишь таинственно улыбаюсь:
- Да так… одна вещица, аккумулятор удачи.
Я привел сюда Настя. Она легко, как ручей, влилась в компанию, часть которой уже знала. Она любит мою худобу, ипохондрию, сумасшествие. Теперь, не боявшись меня, чтобы я не сделал, даже скажи ей комплимент, она немедленно воспримет это, как тайный и полный сакрального смысла знак. Даже если мне всего лишь понравился синий локон, рассекающий ее глаз. Тогда на крыше, я специально соврал, что люблю синий цвет и имею голубую ауру.
Я незаметно смотрю на нее, предугадывая ее поведение. Она обижается на меня за то, что не знает, как я к ней отношусь. Сейчас она соединит кончики пальцев, пнет вечно виноватую землю носком гадов, посмотрит куда–нибудь влево, а затем, криво улыбнувшись и сбиваясь, вроде бы безразлично скажет:
- Я недавно прочитала Оруэлла… 1984…
Я без ума от этой книги, поэтому немедленно говорю:
- Ненавижу эту бесцветную книжонку.
Она обескуражена, сбита, пережевана. Заранее приготовленная фраза, которая предназначалась моему интересу, застряла в ее горле. Еще чуть–чуть и она задохнется. Я стучу словами ей по спине:
- Эта книга не стоит того, чтобы ее читать. А вот фильм отличный.
Хотя все с точностью наоборот. Чем больше я унижаю ее, тем сильнее она хочет видеть во всем скрытый подтекст. Завяжи я сейчас шнурок, Настя будет разгадывать этот маневр вплоть до вечера. Мне нравится сбивать с толку. Ее неуверенность выплескивает массу энергии, которая питает меня. Я пленил эту девушку, желающую мне помочь.
Ради развлечения я говорю ей:
- Я люблю тебя.
Все пульсирующее пространство вокруг втянулось в замолчавшие фигуры. Они напуганы, они боятся произнесенной мною фразы. Боятся, что это окажется правдой, что я неожиданно стану счастливым человеком. Поэтому на меня вешаются девушки: я не боюсь этих трех слов, этой дороги к счастью. Как жаль, что они не понимают, что для меня оно ничего не значит. Я вечно в пути на Истклан. Окружающие похожи на крепости с захлопнутыми ртами–воротами.
Чтобы не допустить какой–нибудь левой шутки–молнии, разряжающей воздух, произношу, подходя к ней:
- Я люблю тебя.
Она раздавлена, по ней проехал каток. Удивление посеяно, осталось вырезать коньком фигуриста на ее сердце пару положенных на бок восьмерок.
- Что? - переспрашивает она едва слышно.
Взгляд ее смотрит куда–то вниз и влево. Взгляд потерявшегося человека. Она верит, что я не мог ей соврать дважды. Один - вполне, но не два. И теперь она хочет услышать третье, заключительное подтверждение. Хочет услышать то, о чем я не сказал ей тогда на крыше. Настя из той когорты девушек, что любят злодеев. Через страдание к любви и прочее бла–бла–бла. Оттого мое туше протыкает ее насквозь.
- Ничего. Тебе послышалось.
Я вижу, как сдувшийся шарик опадает ее аура. В ее слезах глаза, в сжавшемся кулаке зажат хвост сомнения. Я хочу, чтобы она ударила меня как можно сильней. Молю и заклинаю все силы, чтобы она подпустила в душу гнева и превратила мою щеку в полосатую тигриную шкуру. Я бы никогда не говорил о природе полученных шрамов, и еще несколько впечатлительных особ, обязательно поклявшихся спасти меня от невыносимого груза одиночества, отдали бы жизнь и трусики за раскрытие пустяковой тайны.
Настя совладала с собой. Выпалила, как из пулемета:
- И все ждут, что будет? Молчат! Бесхребетные вы, и жалкие! Низкие вы! Надменные! Вы и любите так, как будто ненавидите.
Девушка ушла, махнув длинными каштановыми волосами. Мы все, эта избранная каста уродов, где каждый мнит себя царем, молчим. Мы стали такими из–за унижений. И глупо ожидать, что из–за этого я не стану унижать других.
* * *
Интернет позволяет делать диалоги сказочными и красивыми. В жизни нам бы не хватило гения для таких изысканных фраз.
Настя пишет:
- Зачем ты препарировал мою грудь и вынул сердце? Поцеловал, надкусил как яблоко, слизнул каплю крови и, раненное, вернул его обратно?
Это она про то, что я оставил ее загорать под звездами на крыше в одиночестве, а сам ушел. Это она о том, что я наврал ей о любви и на глазах всей этой команды магических недомерков, посмеялся над ней. Не ответив на ее предложение. А после в одной социальной сети, где мы с Настенькой были друзьями, я случайно выложил целомудренную сцену постельных фотоужасов со Светланой.
- Это были старые фотографии. Она меня давно бросила. А про сердце… мне просто не понравился его вкус. Не хочешь, кстати, сегодня придти ко мне?
Я чувствую, как она растеряна, поломана и, анализируя тысячу смыслов, пытается разгадать мое предложение. Она долга собиралась с ответом, теребя мое ожидание, то появляющейся, то пропадающей, синенькой надписью "печатает". А потом лаконичное, абсолютно–неуверенное:
- Зачем?
- Чтобы помочь мне…
Сетей и троеточия достаточно, и Настя скоро появляется на пороге. Смотрит пристыжено, согласна на изнасилование. На что угодно, лишь бы понять меня. Я усталый физик или шахматист, а она въехать в мои формулы, используя художественную литературу.
Я усаживаю ее на кровать, чтобы разжечь несмелые эротические мысли. Улыбаюсь, смотрю на нее. Допускаю каплю нежности моей увитой шрамами рукой. Она глубоко дышит, млея от того, что ее волосы гладит изрезанная отчаянием рука. Может, думает она, он испугался тогда на крыше, но здесь, будучи один в своей квартире, пойдет до конца?
Я ободряюще обнимаю ее, и мое теплое дыхание играет с ее мочкой. Холодный сквозняк, втекающий в комнату через дыру в окне, не мешает нам.
Я даже немножко пососал ее ухо, вместе с крохотной сережкой, отчего Настя пискнула. Поражаюсь, но куда делась та ее уверенность, с которой она подошла ко мне на улице? Все было просто: я уже закусил ею. Отстранившись, я вновь провел тыльной стороной ладони по ее лицу.
А затем, выкинув нежность, мы смотрели самое скучное, самое бестолковое аниме, какое только можно найти. Я был готов пожертвовать интересом, чтобы на следующую неделю убить ее время. Ведь она будет пытаться разгадать то, что я хотел этим сказать. Когда я принес из кухни печеньки, чтобы совратить ее на сторону зла, я увидел, что она с интересом листала мою зеленую тетрадь со стихами. Я пришел в бешенство и вырвал из ее рук тонкий фолиант моих рассуждений о мире.
- Никогда, - говорю я зло, - никогда не бери эту тетрадь без моего разрешения.
В результате моего поступка обложка несильно помялась и точно также помялась моя душа. Тетрадь для меня была своеобразным портретом Дориана Грея, и я не выносил, когда кто–нибудь ее читал.
- Хорошо, - обеспокоено произнесла Настя, - я запомню.
Даниил Хармс гениален: "Прежде всего, женщина любит, чтобы ее не замечали. Это страшно разжигает женское любопытство". Любопытная женщина способна на все. Сделай так, чтобы она почувствовала безразличие. Если она думает, что интересна и необычна, твое невнимание ее уязвит, возбудит любопытство. Сочини глупые стихи с множеством троеточий. Задумчиво оборони фразу про какой–нибудь второсортный фильм. Тогда женщина, посмотрев его, тоже найдет картину привлекательной, хотя на самом деле она гроша ломанного не стоит. Подари ей какую–нибудь безделушку, что первой попадется под руку, и она до конца жизни будет думать о том, что же означал твой подарок.
Я получаю от этого нескончаемую энергию.
Неожиданно я наклоняюсь к ней так, что мое лицо оказывается в паре сантиметров от ее испуганной кожи. Бледна, как пудра. Ее глаза можно прочесть без запинки: открытая пигментная летопись. Там и желание, испуг, запнувшаяся о ноги мысль, вопрос о том, на какую часть меня положить свои руки и положить ли вообще, даже сведенные коленки и то можно прочитать в этих испуганных, но желающих моих действий глазах.
Я сглатываю слюну и словно не нарочно показываю ей кончик языка, следующий по моим рваным, запекшимся и обветренным губам - я всегда кусаю их, даже летом. Это вызывает много вопросов.
Ее рот тоже приоткрывается. Она уверена в том, что с ней, здесь, наедине и без свидетелей, если не считать паука, выползшего размножить нас в своих многочисленных глазах, я не буду дурить, а откроюсь с шипением пивной банки. Стану настоящим, той натурой, которая заперта под амбарным замком мохнатой души. И она, хрупкая страдающая девушка, хочет быть тем ключиком, который отопрет заржавелый засов, даже если ей при этом придеться впервые побыть замочной скважиной, а мне головастым ключом с бороздкой. Настя не может понять, что если я стану самим собой, то буду обыкновенным парнем. Я хочу этого меньше всего.
Несколько мгновений я пребываю в неуверенности, что, конечно же, не укрылось от ее прыткого взгляда. Она вот–вот скажет то, что окончательно выбьет инициативу из моих губ.
Почти касаясь губами ее лица и лаская кожу теплым дыханием, проговариваю:
- Пора домой.
Настя не может скрыть разочарования:
- Что?
Я сама любезность, на губах которой укор, будто это она меня соблазняет:
- Пора домой, Настенька.
Она еще не понимает. Сведенные коленки пытаются скрыть дрожь. Мокро ли там, за ними? Мне они напоминают цыплят, а я нависаю коршуном: готов наскочить и заклевать их. Но это не в моих планах.
- Как?
Я не дарю, а приказываю ее ротику долгий, томный и влажный поцелуй, как могут целоваться только молодожены на страстях. Я коснулся пальцами ее подбородка, точно поднял чашу. Губы сложены в бутон розы, но садовник здесь я. Кажется, я выпил ее, как изысканное вино и легко–легко, как держат красивый лист, отстранил от себя.
Мои слова после долгого поцелуя тихи, как заводь:
- Иди. Топ–топ. Ножками.
* * *
Как только я проснулся утром, то бросился к окну и тут же ослеп. Не позавтракав, я выбежал на улицу. В тот день я ходил среди людей и спрашивал у прохожих:
- Извините, а вы не подскажете, как пройти на небо?
Серые, тупые, умытые телевизором лица смотрели на меня, как на чуму.
- Что вы имеете в виду?
Чтобы еще больше напугать сбитых с толка обывателей, я говорю от третьего лица:
- Он спросил, вы не знаете, как пройти на небо?
Бесполезно.
- Небо? Кинотеатр что ли…. Это где?
Тогда я многозначительно указываю худым пальцем вверх. Собеседник непроизвольно прослеживал за указующим перстом и смотрел ввысь. Сперва он был ошарашен, принижен и раздавлен той бездонной красотой, что вдруг задавила на него сверху. Давит, потому что он не в состоянии оценить ее масштаб, сопоставить с собой. Небо кажется ему перевернутым днищем граненого стакана. Да и сам он, человечишка с авоськой в руке, не более чем капля метилового спирта.
- Так вы не подскажете мне…
Бабушки, студенты, мужчины, зеваки (сплошь собственные, ни одного нарицательного) жалеют, что связались со мной. Для них я хуже бомжа, протянувшего руку за подаянием. Хуже, потому что они не смогут насытить меня, даже отдав всю имеющуюся наличность. Мой интерес другого рода: я жажду ввести их в смятение, выдоить энергию. Я давно нащупал вымя общества, которое я презираю и которого я боюсь. Не обязательно, чтобы получить молоко, хвататься за грудь, достаточно показать, что ты не такой, как они.
Это вызывает недоумение и страх.
- Выходит, вы тоже не знаете, как пройти на небо? Но ведь вы собираетесь туда попасть после смерти?
Злость и презрение можно проследить в приподнятой верхней губе - это рудиментный оскал, призванный обнажить стесанные цивилизацией клыки. Сегодня такая мимика максимум может поведать о том, что человек только что продегустировал фекалии.
- Милостивый господин, так вы не подскажете?
Я наполняюсь темным, как выдержанный квас, удовольствием. Мне приятна людская ругань, злость, рассеянность. Никто из них меня не ударит, чувствуют что–то тяжелое, гнетущее. Боятся наступить в грязную лужу, даже если полетят брызги. Я подбираю рассыпанные в воздухе эмоции. Пережевываю и выдыхаю в загазованный воздух.
- Больной что ли!!
Они не спрашивают, а защищаясь, утверждают и спешат дальше. Такого неожиданного приключения им хватит для кухонных обсуждений на целую неделю. Но спектакль еще не окончен, его либретто написано, но не издано. Остался заключительный жест.
Я задираю голову и смотрю наверх, в бездну. Я знаю, что женщина, с которой я только что говорил, обязательно оглянется, чтобы освежить в своей замутненной памяти быстро потускневший образ сумасшедшего мальчика. Мой собеседник увидит меня, этого человеческого страуса, закопавшегося с головой в небо, и его сознание безапелляционно подтвердит, что я - сумасшедший.
Только тогда, ощутив, что МОЯ персона полностью завладела их сознанием, я понимаю, что и небо надо мной, о котором я спрашивал и которое возносил, - это не мир, а часть его. Небо должно мне. Я - почти никому.
Мир это и песчинка, и песочные часы, и капсюль и порох.
Вселенская гармония, о которой писал Августин, о чем я люблю тыкать в лицо фанатикам веры, входит в меня, когда я довожу людей до растерянности. Растерянность - самое сладкое чувство. Особенно когда ты знаешь, что делать. Сегодня мои мысли не продегустированы и оборваны.