– Сащя, на! – появляется из-за стволов кустарника рука тети Тамары. Ничто во время сбора ягод меня так не раздражает, как бесцельное выяснение отношений.
– Собирайте что-нибудь, не стойте! – бросаю я жене и дяде Жоре и ухожу, уводимый рукой тети Тамары. Она ходит по горам как танк и собирает как комбайн. Когда мужу тети Тамары говорили: "Купи машину", – он показывал на жену и говорил: "Зачем мне машина, у меня есть танк".
Где-то внизу, на дороге, восторженный, как ишак, орёт клаксон. Это машина дяди Армена. За нами приехали.
– Э-э-э… – отмахивается от него тетя Тамара. Она ещё ничего не собрала.
Дома нас ждёт борщ, его ещё вчера сварил дядя Жора.
Мне навстречу попадает Марут. Ему хочется сделать мне подарок.
– Хочешь, я покажу тебе мой карьер? – спрашивает меня Марут. Это и есть его подарок. Отказаться невозможно, конечно, хочу.
Мы кричим, что скоро будем, и сбегаем по лестнице до того, как голова моей жены высовывается из кухни. На улице встречаем Мартуна. Он на "КРАЗе".
"КРАЗ" здесь заменяет лошадь. Если раньше невесту воровали на лошади, то теперь это делают на "КРАЗе".
Садимся и едем. Почему-то в сторону от карьера. Спрашиваю у Марута: где же его великий карьер?
– Мы поедем в крепость Давид-бека. Это историческое место. Ты хочешь в историческое место?
– Конечна хочу, – и "КРАЗ" сворачивает в горы. Он кряхтит, взбирается, лезет. Внутри кабины мы подпрыгиваем и стукаемся головами.
Подбрасывает на удивление сильно.
Хорошо, что все мы мужчины, у женщин груди давно были бы на загривке.
– Это историческое место, – в промежутках между прыжками кормит меня экзотикой Мартун. – Ты не хочешь в этом историческом месте выпить бутылочку вина?
Объясняю, что вообще не пью.
– А, да, понятно, – говорят мне. – А какое ты любишь вино?
Еле отговариваюсь.
Приехали. Стукнулись головами в последний раз и замерли – "КРАЗ" останавливается. Дальше пойдем пешком. Вокруг вековой орешник, разбросанный по крутому склону. Лезем по скользким камням. Солнце укутано в листья ореха. Кругом мрак и столетья. Впереди что-то похожее на кирпичную кладку. Перелезаем через нее и оказываемся в историческом месте. Так написано на табличке. От Мартуна я узнаю, что именно здесь Давид-бек разбил турок. От Давид-бека осталась пятиметровая сторожевая башня, а от экспедиции ереванских археологов – рвы и канавы.
– Сволочи! – говорит Мартун, имея в виду ереванских археологов. – Перерыли такое историческое место! Золото Давид-бека ищут, сволочи!
По преданию, Давид-бек где-то здесь зарыл свое золото.
Мартун плюет и замолкает в остервенелом презрении ко всякой цивилизации. Тень Давида, услышь она Мартуна, была бы удовлетворена.
После ежевики внутри у меня творится что-то неладное. Призываю на помощь всю свою огромную силу воли и поручаю ей заняться желудком. Внутренне я уже начинаю кружить и скулить. Решаюсь обратиться к Мартуну, стараясь как можно мягче, не задевая седой старины:
– А-а… это вот… где здесь туалет?
– Туалет?!! – не понимает Мартун и делает широкий жест по развалинам. – Здесь везде туалет!
Мне становится плохо. На обломках вечности я ни за что не решусь…
Прошусь домой. Если со мной в дороге что-либо случится, то в этом будет виновато только былое.
– Давай поедем по старой горной дороге? – спрашивают меня.
– Давай! – соглашаюсь я. Я теперь со всем соглашаюсь.
"КРАЗ" ревет и снова карабкается в горы. Меня мутит от дикой ягоды и поворотов.
– У Мартуна "КРАЗ" пройдет там, где ишак не пройдет! – хвастает Мартун. Мы уже полчаса каким-то чудом карабкаемся на скалы и не срываемся в пропасть. То и дело дорога обрывается, и "КРАЗ", поворачивая, вращается на задних колесах. Мне худо. Я бледнею и покрываюсь потом. Шаманские пляски желудка.
– Стой! – машина останавливается. – Вылезай! – вылезаю. – Смотри сюда! – смотрю: обрыв метров семьсот; под нами камни, камни…
Где-то там, далеко внизу, живет своей шумной жизнью шоссе, за шоссе – ещё один обрыв и река. Дикая радость падения!
– Ну, как? – спрашивают меня.
Объясняю, что здорово.
– Отсюда Сурик упал.
– Да?
Жалею Сурика. Бедный. Он пролетел в одну сторону целый километр.
Едем! И камешки срываются в пропасть.
Мы едем минут двадцать. В глазах у меня темнеет, меня скрючивает – еже-ви-ка!
Когда же дом?!! Когда же… все, что в нем…
Уже замелькали окрестности…
Сейчас! Сейчас! Вот! Вот! Уже! Вот он! Дом!
Винтом по лестнице и со всего маху рву на себя дверь журчащей комнаты – только бы свободна! Только бы!..
Свободна! Ура! Донес! Добежал! Дотащил! Слезы… настоящие спортивные слезы…
– Ха-ха! – сказал мне сливной бачок.
– Ха-ха! – сказал я дяде Жоре, которого я в спешке совершенно не заметил. Жизнь получила назад свое сверканье!
Дядя Жора ходит туда-сюда, и в этом есть нечто странное.
– Не могу я-э! – говорит он мне шепотом. Вид у него проникновенный.
– Чего не можете? – спрашиваю я. После ежевики, все в этой жизни мне кажется легким и простым.
– Не могу я-э! – дядя Жора кивает на дверь, из которой я только что появился. – У них там сиденья нет.
– Где нет сиденья?
– На унитазе!
– Да-а?! – говорю я, задумчиво, пытаясь вспомнить, было ли там сиденье. Ни черта не выходит. Сиденье не вспоминается. Делаем паузу, ещё разик – ни черта!
Во время паузы дядя Жора отстраняется от меня, собирает две ладони в горсть и черпает ими по воздуху, будто что-то подбирает.
– А! – восклицает он, потрясенный своей собственной правотой. – Хорошо! Теперь их дерьмо я должен с собой увезти?!!
Насчет дерьма довод крайне убедителен. Беру дядю Жору под руку. У меня скопилась куча. Ну, просто куча ежевичных советов. И все они о том, как не заметить сиденье.
Вечером того же дня мы идем в дом к дяде Армену. Находим его за столом. Суета его уже не трогает. Перед ним бутылка, стакан, хлеб, сыр и портрет Сталина.
– Мой отец! – кивает дядя Армен на портрет и плачет. Дядя Армен любит выпить, за что ему часто попадает. Когда моя теща, старшая сестра дяди Армена, приезжает в Каджаран и находит его в таком виде, она его обязательно бьет. Дядя Армен в таких случаях не отбивается. Он только подставляет спину и горько плачет.
А потом он рассказывает всем, как его побили.
Дядя Армен увидел меня и обомлел. Для него мое появление – полнейшая неожиданность.
"Кто это?" – вглядывается он в меня. – А-а-а… – он меня узнал. – Сащ-щ-щ-ка! – говорит он и добавляет несколько слов, глубинное содержание которых для меня навсегда останется загадкой.
Дядя Армен улыбается, видно, что он очень рад.
– Сащ-щ-щ-ка! – повторяет он и тут же начинает считать. – Гамо – полковник, Сащ-щ-ка – майор, Эдик – лейтенант, а я – генерал!..
Сосчитав всех знакомых военных, прибавив к ним и себя, дядя Армен начинает с самого начала:
– Гамо… полковник… Сащ-щ-ка… майор… Эдик… лейтенант… а я? Генерал!
Стол заполняется всякой всячиной, мы усаживаемся, и скоро я усваиваю все наполовину – и еду, и тосты.
Завтра я и тетя Тамара пойдем в горы. Остальные снова будут варить борщ – жалкие люди-желудки!
Утром тетя Тамара сказала: "Сащя! Как хорощё!" – это означает, что утро теплое и тумана нет, Мы с тетей Тамарой понимаем друг друга с нескольких слов.
Мы пойдем в голые горы. Они начинаются сразу за домом. Кое-где видны чахлые кусты. Это шиповник. Он сплошь покрыт мелкой ягодой.
По таким горам лучше всего ходить в остроносых восточных галошах. В другой обуви не устоять, съезжаешь вниз. Горы сложены из мелкого песчаника – шагнул и поехал.
Кроме шиповника, они ещё покрыты низким, всего десять сантиметров от земли, кустарником. Его здесь называют "выз". Он растет длинными грядами. По нему шагаешь, как по ступеням. Не будь его, на гору было бы не взобраться. У него изумрудная, бархатная зелень. Я протянул руку, коснулся и зашипел. Бархат оказался жестким как проволока и колючим как ёж.
– Хорощё, Сащя! – кричит мне тетя Тамара, Она стоит рядом с гигантским кустом. В данном случае её "хорощё" означает, что ягода крупная и собирать её легко.
– Собирьяем! – говорит тетя Тамара, и мы набрасываемся на растение, как грабители на эшелон.
– Как хорощё! – говорит мне тетя Тамара, За час мы собираем целое ведро.
Дома нас уже ждут. Дядя Армен готовится делать шашлык. Может мы к чему и не готовы, но к шашлыку мы всегда готовы. В прошлый приезд дяди Жоры дядя Армен купил целого телёнка и сделал шашлык. Поздравить с телёнком пришла вся деревня.
– А-да! – выпучив глаза, вспоминает дядя Жора. – Никогда таких родственников не видел! Свекра троюродной сестры сына родной племянник! Ва! Жрёт, как ишак!
Но гости есть гости. Когда они расселись, дядя Жора взял слово для приветственного тоста. Он говорил и говорил. Когда он сказал и сел, теленок был уже съеден.
Теперь шашлык делают втихаря. Сведения просочились только к ближайшему окружению. Ожидается всего-то человек десять-пятнадцать. Шашлык будут делать на огороде. Я, жена и дядя Жора подъехали почти к самому огороду на машине. Последние метров пятьдесят мы идем пешком.
Огород уже виден. На нём возится тётя Роза.
– Наше страшилище! – вспоминаю я.
– Тише! – пугается дядя Жора. – Здесь далеко слышно.
В горах действительно далеко слышно. Раньше можно было даже ругаться друг с другом за километр. С вершины на вершину. Поэтому горные армяне при встрече нос в нос все равно орут. Привыкли.
– Надо говорить: наша красавица, – смеется дядя Жора.
– Эй, наша красавица! – кричит он.
С огорода ему кто-то отвечает.
– Вот видишь, – говорит мне дядя Жора.
Как только мы пришли, дядя Жора немедленно набросился на дядю Армена. Пошло минут десять, а он все ещё бегает по огороду, вопит, глаза его сверкают, кулаки с ужасающей скоростью молотят по воздуху. Время от времени он подбегает к дяде Армену и тычет пальцем в шашлык. Дядя Армен уже принял успокоительное. Он невозмутим, как утес. На все выкрики он реагирует так же, как и верблюд на лай – презрительно цыкает.
– Что стряслось? – спрашиваю у жены. Оказалось, что дядя Жора рассказывает дяде Армену как надо готовить шашлык, а дядя Армен говорит ему: "Отвяжись!"
– И всё?
– И всё.
– Я думал ругаются.
– Что ты! Было бы в десять раз громче!
Наконец, шашлык готов. Мы рассаживаемся за длинным столом под яблоней. Тост скажет дядя Сережа. Он встает, берет в руки стакан и начинает. Ему то ли шестьдесят лет, то ли восемьдесят, а, может, и того больше. Он и сам не знает. Рука у него железная. Он всю жизнь сено косит, а потом его носит. Дядя Сережа начинает свою речь. Сперва никто не ест шашлык. Все торжественны и слушают. Мне кратко переводят. Нам желают здоровья – здесь переводчик замолкает. Дядя Сережа все говорит и говорит.
– А-а… ещё что? – интересуюсь из вежливости у переводчика.
– Я же говорю, о здоровье. Он про здоровье ещё не кончил. Рассказывает какое оно было раньше и какое теперь.
Все потихоньку, с отсутствующими физиономиями, щиплют шашлык и быстро запихивают его в рот.
Я наблюдаю. Интересно они запихивают. Будто уминают там, что ли.
Дядя Жора мне делает знаки глазами, мол, давай, щипай, это никогда не кончится.
– Ну как? – спрашиваю у переводчика.
– Теперь он говорит о счастье.
Я осторожно щиплю шашлык, а потом все быстрей и быстрей.
Когда дядя Сережа сказал свой тост, есть уже было нечего.
Наступает вечер. С гор тянет прохладой. Вершины в огне вечерней зари, как сказал бы поэт. За них зацепилось солнце. Все вокруг стало красным: и воздух, и деревья, и лица.
Прощай, Каджаран, мы завтра уезжаем.
В тех же самых вагонах мы поедем назад.
В дороге будем есть то, что завернет нам с собой тетя Тамара, и вспоминать горы, шиповник, огород и шашлык.
Не забывайте нас, "братья армяне".
ПИРАТЫ
(сказки середины 80-х)
Пираты
– Пират Федя и корсар Вася!
Оба моряка, услышав свои имена, тут же подтянулись. У них даже взгляд затуманился, а сердца охватила серьезная морская тоска.
– Тысяча чертей! – воскликнул пират Федя. – Скажи мне секунду назад, что я попаду на борт этой страдающей ревматизмом старой лохани, и я хохотал бы безумно, и всякий честный пират сделал бы то же самое!
– Это уж точно! – отозвался корсар Вася. – Где у нее фок-мачта? Где брамсели? И где, я вас спрашиваю, бом-брам-стеньга?
– Тысяча косых головастиков! – поддержал его пират Федя. – А корма? Где вообще, с вашего позволения, корма? А нос? Покажите мне нос! А борта? Это борта? Где я, по-вашему, размещу свои пушки? Тухлая кадушка больше похожа на славный бриг, чем этот сын гладильной доски на корабль! А где трюм? Где кубрик, я вас спрашиваю, где капитанский мостик? Это, что ли, мостик? А тут что такое, хромые хромосомы? Палуба покрыта тюфяком? А это что, подушка? Пресвятая Богородица, одеяло?
– Спокойно, ребята! – раздался голос, и моряки обернулись: перед ними стоял высокий человек.
– Все, что вы говорили – верно. Это не корабль, а просто кровать. А вы, хоть и отчаянные моряки, все же сделаны из того, из чего делают кукол.
Вы назначены сюда и будете здесь нести свою вахту, пока малыш будет спать.
А когда ему станет страшно и одиноко, он вас обнимет, положит под щеку и наговорит вам всяческих слов, а вы его согреете.
Скоро мальчик вырастет, но он вас никогда не забудет. Не забудет ваших историй, в которых плещется море, пахнет водорослями и кричат чайки.
Вы сделаете его настоящим моряком, и однажды он раскроет чемодан в корабельной каюте и достанет вас из него.
И тогда вы увидите море. Оно будет совсем не таким, как в ваших рассказах, но, всё-таки, оно будет близким, понятным, родным.
Он поставит вас в изголовье, и вы снова будете его охранять.
Нет для моряка лучше защиты, чем защита далекого детства. Клянусь огнями Карибского моря, это настоящая жизнь!
Ничего не ответили ему моряки. Они заняли свои места и замерли по обеим сторонам от подушки.
А мальчик им очень обрадовался. Каждый раз, засыпая, он обнимал их и клал их под щечку, и шептал им смешные слова.
1984
Солнце и зайчики
У Солнца много детей. И зовут их – солнечные зайчики.
Их столько, что бедное Солнце не может запомнить всех по именам. Оно просто зовет.
– Зайчики! Идите домой, пора кушать!
И все зайчики бегут к Солнцу, а на земле без них становится темно и сыро даже днем.
Солнце спохватывается. Оно быстро кормит галдящую мелюзгу и отправляет их назад:
– Скорей назад, к людям!
Зайчики любят приходить к людям. Особенно по утрам. Они залезают в окна и поднимают лежебок.
– Эй, лежебока! – садятся они ему на нос. – Там снаружи вовсю летают стрекозы! Сколько можно спать? Давно же уже утро! Пахнет листьями и землей. Вставай скорей! Смотри сколько воздуха! Послушай море у скал. Загляни в небо. Какие там мягкие облака!
А лежебока гонит зайчиков и переворачивается.
– Ну, нет! – говорят ему зайчики. – Мы не отстанем! Ну-ка, держи его за уши, я подергаю за нос и открою ему глаза – во-от, та-ак! Сказали же, что поднимем!
– Как вы мне надоели! – говорит лежебока и садится на кровати. – Когда же я высплюсь? Я так мало в жизни спал! Не пойду умываться! Вот!
На зайчиков охотится жадная тяжелая тучка. Когда она их ловит, то, отшлепав, отсылает назад, приговаривая:
– Беспутная у вас мать! Скоро всех растеряет! Беспризорные дети! Я бы этим людям ничего не давала! Наоборот! У них нужно все отнять! Они все пачкают! Ломают!
Зайчики бояться жадную, старую тучку. И бегут на нее жаловаться Солнцу.
– Она нас не пускает на землю! – кричат они издалека. – Она жадная!
– Она не жадная, – говорит им на это Солнце. – Она старенькая и ворчливая. Она ворчит на вас, на меня, на людей, на весь свет. Подождите, пока она уснет. Тогда все, что она собрала себе, выскочит у нее из рук и упадет на землю. Туча несет и людям, и букашкам много добра. Только она никогда это не показывает. Она считает, что нельзя их баловать. Может, она и права. Она проснется, раскричится, разгремится на весь мир, забросает его молниями и ливнями и уйдет, недовольно ворча, так ничего и не оставив для себя. Я подарю ей радугу.
– Зачем ей радуга? – кричали наперебой солнечные зайчики. – Она её не любит! Не дари ей ничего! Она плохая! Все равно, плохая!
– Даже злюка зной от радуги становится немного добрее. Радуга красивая, а рядом с красотой все становится лучше. Смотрите, как мы заболтались. Туча давно ушла. Вам пора лететь и дарить людям утро! Быстрей малыши!
И зайчики снова залезают в окна и тормошат лежебок:
– Эй, лежебока! А ну, вставай! Тучи давно уже нет! Мы её прогнали!
1986
Чертёнок
На чёртовой кухне не было никакого покоя: летало, визжало, стукалось и разбивалось вдребезги!
В адском котле густо кипела всякая мерзость, в трубе – гудело, в углу – шипело, по столам – скакало и квакало!
С уханьем раздувались меха, и адский пламень плясал по чёртовым рожам.
Дело в том, что на уроке общей гадости, который вёл сам Сатана, лучший ученик дьявольской школы предложил отныне и навсегда делать гнусности только руками самих же людей.
– Нужна первая, первейшая пакость, совсем маленький толчок, – говорил он с лукавой усмешкой, – а уж люди ею поделятся, и она, множась, поползет по земле. Вот, к примеру, что если подбросить кому-нибудь чертёнка и…
– Гениальная гадость! – воскликнул сам Сатана. – Спойте ему!
И чертята спели ему гимн: "Гадость, гадость – наша радость!" – а Сатана вручил ему раньше времени копыта и хвост. Осталось только ждать удобного случая…
– Матерь Божья! Пошли мне ребеночка… ангелочка… маленького и всего-всего в розовых складочках… Как я хочу ребеночка… На днях от соседки зашла девочка. Марь Божья! Как она меня обнимала и целовала… Мне не хотелось жить…
Слышите? Это молится вдова пономаря. Она стоит в углу на коленях и просит у Бога ребенка. Нельзя просить слишком громко. Нельзя кричать навесь мир. И ещё нельзя вслух мечтать и радоваться, иначе раньше Бога тебя может услышать лукавый, или судьба-завистница все перепутает.
Ой! Вон в печке мелькнул чей-то хвост! Нет… показалось…
– Что это? Мне чудится чей-то плач!.. Не чудится, Господи!.. – вдова бросилась за дверь и вскоре внесла в дом большое лукошко.
Ветер за окнами превратился в вихрь. Он гнал траву волнами, связывал верхушки деревьев и с хохотом бросал на землю стволы, а потом поднимал их на воздух и куролесил, куролесил, куролесил, ломая вокруг все.
Только домик вдовы оставался невредим. Казалось, вихрь облетает его. Внутри мягко горела волшебница свечка, и было очень тепло, может быть потому, что их стало двое.
В лукошке лежал маленький мальчик. Он так глядел на вдову, как будто бы все понимал, и его черные волосики топорщились, словно рожки.
По щекам у вдовы текли слезы, но она их совсем не замечала. Она смотрела и не могла насмотреться, а потом она тихо смеялась и снова, счастливая, плакала…