Все всегда заканчивалось нашей общей дракой, куда вмешивалась и бабушка, а потом все топтались, сцепившись в единую массу – в середине была бабушка – и коверкали моих ковбоев, и потом я их снова лепимо слезами напополам.
Ковбоев сменили животные, животных – литературные персонажи – Маниловы и Чацкие.
Поэтому меня и отдали в изобразительную студию, где я пожал железную руку преподавателя – настоящего скульптора – а потом за один присест изваял из глины льва.
Лев отправился в печь на обжиг, а потом и на выставку работ выдающихся детей.
Жаль, что в студию надо было ездить через весь город. Если б она находилась под боком, из меня, в области глины, вырос бы Пазолини.
Балет
А ещё мы поступали на балет. Это мама нас отвела. Меня и Серегу, Валерка был ещё мал.
Нас приняли.
Как потом выяснилось – из-за меня, хотя я не знал ни одного па.
А Серегу взяли за компанию, он очень старался, плясал им "яблочко".
Я вообще ничего не плясал.
Нас раздели, было прохладно спине, попросили пройтись, повернуться.
Мы были в одних трусиках.
Под пристальными взглядами отборочной комиссии я чувствовал себя не очень.
Может, потому мы и забросили это дело, хотя нам передавали, что нас ждут и "что ж вы не ходите".
Дом
Сталинский дом. Мы получили в нем двухкомнатную квартиру, в пятьдесят девятом году переселились и принялись радоваться: высокие потолки, большая прихожая. Переезжали зимой в мокрый снег. Жутко мело.
А дома – дощатые красные полы. Только-только от краски просохли. Батареи маленькие, но тепло, если не дует норд.
Так называли северный ветер. У нас и окно, и балкон выходили на север. Когда он дул, то легко отжимал двери балкона.
Потом отец сделал приспособление для подтягивания этих дверей. А мама ещё подкладывала всякие тряпки, чтобы было хорошо.
Туалет и ванная – раздельно. Кухня. Там холодильник "Саратов". Он простоял тридцать лет, не ломаясь и не выключаясь.
У плиты – бабушка. Она обожала готовить.
Бабушка жарила картошку и макароны – нашу основную еду.
Вода на пятый этаж поднималась слабо. Текла из крана тоненькой струйкой. Мы ведрами носили её с улицы и наливали в ванну.
В ней никто не мылся. В ней хранился неприкосновенный запас воды.
Крышу мы тоже чинили сами.
Вылезали на нее в дождь и прикрывали дырки сорванным шифером.
А на Новый Год – пироги с вареньем и торт "Наполеон" – коржи пропитывались заварным кремом и становились нежными – пальчики оближешь.
А хорошо было пробраться ранним утром первого января в мамину комнату, стянуть там со стола кусочек торта, запихать его в рот, отчего в нем немедленно образовывались потоки сладкой слюны, а потом быстренько назад в свою комнату и под одеяло с головой, чтоб согреться.
Двор
Сначала дом стоял один в степи, рядом обосновались только финские бараки с садами, огородами, длинным общим коридором и кухней, по которой сновали тараканы, а потом вокруг наросли хрущевки.
Во дворе мы играли в догонялки, в лапту, в футбол я хоккей – для чего сами делали коньки из дерева и шарикоподшипников.
Коньки жутко грохотали.
Во дворе я учился драться.
В этом деле имелись свои учителя. С первого же удара выяснилось, что я закрываю глаза.
– Ты чего? Нельзя закрывать!
После этого я не закрывал.
А Серега дрался лучше всех. Он дрался один на один, один на двоих, троих, пятерых и на сколько хочешь. Он говорил, что десять человек очень мешают друг другу и их легче бить.
Чем больше было противкиков, тем отчаяннее он становился.
Из драки его было не вытащить.
В бою он умудрялся достать всех.
А драки у нас были страшные: палками, цепями, камнями, ножами. Улица на улицу, район на район, двор на двор. Просто так.
Серега уже восемнадцатилетним верзилой дрался на Шиховском пляже. Один против толпы с палками. Нападали они довольно организовано. Стремились взять в круг. Он вырвал у одного нападавшего его оружие, и драка приобрела новое качество.
Молотили друг друга более часа.
Серега выстоял. Все тело у него было исхлестано, но на песке в крови остались лежать человек десять, столько же уползло самостоятельно.
Васька
У нас было два кота. Одного – старого, гладкого, черного – мы привезли с собой на новую квартиру.
У него не было какого-то особого имени. Все его звали – Котик.
Другого принес я.
Такого крошечного и пушистого. Мне дали его на автобусной остановке. Там обосновалась будка диспетчеров.
– Мальчик! – позвали меня. – Смотри, какой пушистый!
Я пошел посмотреть и вышел с комочком в ладони.
Если к нему приближали глаза, он зарывался в свою шерсть.
Я прибежал домой.
– Бабушка! – вскричал я. – Смотри, кто у меня есть!
Бабушка посмотрела, проверила где-то, сказала, что это кот, и он у нас остался.
Вечером пришла мама, и мы сгрудились около него на кухне. Он уже поел хлеба с молоком и довольный урчал.
Взглянуть на находку пришел и Котик.
Котик отличался довольно независимым характером, и мы следили за этой встречей с большой тревогой, но он обнюхал малыша, а потом тот запищал и полез под него.
Кот оторопел. Он поднимал лапы – передние и задние – он перешагивал аккуратно, чтоб не наступить, а Васька – так мы его назвали – все к нему лез.
Наконец Кот сдался и лег, Васька забрался к нему на живот и успокоился. Кот его лизнул, мы разошлись.
Эта дрянь – Васька, естественно, – выросла довольно быстро, оказалась жутко игручей и в конец загоняла старика Кота.
Васька подкарауливал его у каждой двери, подстерегал и нападал из засады.
Тот доставал его лапой с уха и прижимал к земле, но только этот маленький негодяй оказывался на свободе, как нападение повторялось.
Бабушка гонялась за ним с веником, чтоб он только не приставал к старику.
Ваську украшал огромный хвост-веер. Это был пушистый сибирский кот.
Через много лет старый Кот упал с балкона, разбился и умер.
Я как чувствовал, что вот сейчас он разбился, вдруг прибежал с кухни на балкон и посмотрел вниз – он там лежал.
Я слетел по лестнице, обежал двор и вылетел на улицу.
Я схватил его на руки, он не дышал, и из пасти текла кровь.
Я плакал так, что кто-то проходивший мимо, сказал, усмехнувшись: "Смотри-ка, над котом!..".
– "А вы, а вы!.. " – только и смог я сказать между душившими меня спазмами.
Мы похоронили Кота в степи. Вырыли могилу и положили сверху камень.
Васька старился медленно. С балкона он падал раз пять. Всякий раз приземлялся удачно.
Шестой раз он упал уже в преклонном возрасте, разбил себе нос и задние ноги.
Он их волок за собой и жутко нуждался в человеческом участии, и поэтому взбирался на кресло, где я сидел, подтягиваясь на передних.
– Ну что же ты, старина, ну иди, поглажу, – говорил я и гладил, гладил калеку кота.
Потом он научился ходить.
Потом умер, забравшись под шкаф.
Книги
Я очень любил читать. Любимое я читал сто и двести раз. Например, Тома Сойера или "Всадник без головы". А потом я разыгрывал все прочитанное на кровати.
У нас была низкая самодельная кровать на панцирной сетке, где одеяло – равнина, а подушка – гора, и сам я полз из последних сил, истерзанный колючками, обезумевший от жара в крови.
Я стонал – меня никто не слышал. Я истекал кровью, и мухи роились надо мной.
Теряя сознание, я доставал револьвер, чтоб прицелится в леопарда, спустить курок и в облегчении затихнуть.
Мама нам читала "Руслана и Людмилу" и "Двенадцать стульев". Нам было лет по десять-двенадцать и мы помирали от смеха над беднягой Паниковским.
Потом, конечно, О. Генри, "Без семьи", Джером К. Джером, Марти Ларни, Диккенс, "Кола Брюньен", старые журналы "Вокруг света", "Белый клык", "Три мушкетера", "Война и мир".
Я замерзал, лежал на поле брани, тонул, шёл по скрипучему снегу.
Братья тоже читали, но я всегда понимал, что я другой, а они – другие. Я от этого сильно страдал. Я хотел быть, как они – я их очень любил.
У меня ничего не получалось.
– Мама! – ябедничали они. – А Сашка опять вместо уроков читает книжки, и ты ему ничего не говоришь!
– А вы учитесь, как он, и я вам тоже ничего не буду говорить.
– Да-аа… хитренькая…
Я действительно хорошо учился. Хватал налету, быстренько делал уроки и заваливался на кровать с книжкой.
Под чтение удобно было грызть сухари. Старый хлеб бабушка превращала в сухари. Мы их целый день грызли.
Хотя ябедничал на меня один только Валерка, а Серега – никогда, Серега обижался. Он считал, что мама любит меня больше всех.
В детстве любовь взвешивается на особых детских весах.
Между собой мы считали, что я – любимец мамы, Серега – папы, а Валерка – бабушки.
Она его действительно обожала, и он вытворял с ней всякое. Например, она бежала в туалет и по дороге кричала: "Ой! Ой!" – а он, смеясь и крича то же самое, успевал её обогнать и закрыться в туалете, а она, тоже смеясь, молотила в дверь: "Негодяй, выходи!"
Мы бы с Серегой на такое не решились, а этому охламону – все сходило с рук.
Папа мне подарил книгу "Звери и птицы нашей Родины". Папа её подписал: "Дорогому сыну Саше, большому другу всего живого".
Это был, пожалуй, единственный раз в жизни, когда он меня приласкал.
Поэтому, наверное, я своего сына ласкаю при каждом удобном случае.
Сестрёнка
Поскольку все мы родились мальчиками, то страшно смущались, если рядом оказывались девочки.
И нам всегда очень хотелось иметь сестрёнку.
– А зачем вам сестренка? – спрашивали нас.
– Ну-уу… – отвечал за всех Серега. – Мы б её колотили…
У маминой подруги, тети Дзеры, росла дочка Таня. Она была младше Валерки года на три. То есть я старше её лет на шесть.
Если мы попадали к ним в гости, мы бегали за ней и тормошили. Нам было приятно её касаться. Она вся такая аккуратненькая.
Ну, а где прикоснулись, там и прижать не грех.
– Ой! – прибегала она и бухалась на кровать. – Они меня умучили!
Тётя Дзера и Попов – так почему-то, называли её мужа – жили на территории киностудии "Азербайджан-фильм" имени Джафара Джабарлы – там они работали вместе с нашей мамой.
Они в кино делали звук.
Оказалось, что всё, что говорят актеры в кадре, они потом ещё раз в студии наговаривают.
Очень смешно смотреть, как взрослые люди гримасничают, приседают, наклоняются, размахивают руками перед микрофоном в наушниках.
И всё это абсолютно без звука, за стеклом, потому что все это происходило при полной звукоизоляции.
Я любил приходить к маме на студию. Там столько необычного и таинственного. Там люди делали кино.
Мама нас брала на просмотры, и ещё летом можно было смотреть из киностудии фильмы, идущие в летнем кинотеатре "Низами".
Там мы, как зачарованные, смотрели "Седьмое путешествие Симбада".
Чёрный брат
Вдруг прошел слух, что в Баку привезли чернокожих детей, содержат их в детдоме, и скоро будут раздавать.
Мама и папа, посовещавшись, решили съездить за одним.
Мы сильно переживали и болели за это дело. Все решали какой он будет, где будет спать и как с ним играть.
Ждали их до ночи.
Как только они позвонили в дверь, мы – тут как тут.
Дверь открылась, и папа внёс в прихожую что-то завернутое в его пальто. Он развернул и рассмеялся – там внутри ничего не оказалось.
Мы надулись. Взрослые, получалось, нам все время врут, хотя сами от нас всегда требовала честности. То есть, честность – это только для детей.
Потом папа рассказал, что насчет черненьких детей – все слухи, и в детском доме очень им удивились.
– Берите светленького! – сказали они. – Вон их сколько у нас.
Светленького мы не хотели. Нам не надо было светленького. Мы сами светленькие.
Мы с Серегой ещё не очень, а Валерка – сущий блондин с кудряшками.
Он в детстве очень походил на девочку.
– Какая красивая девочка! – говорил про него.
– Я не девочка! – говорил он и сдвигал бровки.
Валерка жутко упрямый.
– Я сам! Я сам! – первые его слова. Я сказал "мама", Серега – "папа", а Валерка – "я сам!".
Со временем он потемнел, и мы стали его называть: "тёмный брат".
Валерка был очень добрый. Когда нас угощали конфетами, то свое мы с Серегой тут же съедали, а Валерка шёл делиться с бабушкой.
Школа
Школа находилась совсем рядом с домом. Она носила номер 22. Первого сентября 1960 года я жутко волновался – надо было идти в первый класс.
Там оказалось столько мальчиков и девочек – просто полно.
А классный руководитель у нас Раиса Николаевна – круглолицая красавица с косой.
Я её тут же полюбил. Даже однажды у доски выступил и сказал, что в школе нам маму заменяет она.
Сильно это её растрогало, у нее даже голос дрожал, а я нисколько не подлизывался, я свято в это верил.
Меня посадили за одну парту с Таней Погореловой и она мне не понравилась – некрасивая и вообще.
Я ещё не знал кто мне нравится, но то, что не нравилась она – это уж точно.
И потом она среди девочек была чем-то вроде вожака, а я вожаков в любом виде терпеть не мог.
У мальчишек никто не выделялся и не лез в начальники, хотя с Андреем Ростовым мы несколько раз просто так дрались.
Мы любили Женю Богданова – очень маленького, хрупкого мальчика. На переменах все почему-то старались постоять немного рядом с ним. Как-то хорошо становилось на душе. Девочки смущались, улыбались и несли всякую чушь.
Мальчишки ничего не несли – не так много у них всяких лишних слов.
Раиса Николаевна потом болела, а мы её навещали всем классом. Я тогда увидел где она живет: в общежитии с общей кухней, где в раковине скапливалась всякая размокшая мерзость: макароны, например.
Она занимала маленькую комнатку с низким потолком, на стенах – олени на коврах, на буфете – слоники.
Потом она родила.
А меня приняли в октябрята. Остальных тоже приняли.
Торжественно, и нам значки прикололи пионеры из третьего класса.
У каждого – персональный пионер.
Я почему-то немедленно проникся к своему пионеру замечательной любовью. Я решил, что теперь мы станем лучшими друзьями и начнем часто видеться.
Но мой пионер приколол и пропал. Я сильно все это переживал. Прием в октябрята на меня здорово подействовал. Потом меня принимали в пионеры, и я волновался гораздо меньше. То есть это волнение ощущалась как очень бледная тень того волнения.
А потом, когда меня принимали в комсомол, я вступал в него почти безо всякого трепета и подмечал чушь.
В школе мы праздновали "8 марта" и "23 февраля".
Чувствовали все себя приподнято, на партах лежали подарки.
Сперва нам, потом – девочкам. Там я впервые узнал, что я – "защитник страны".
В классе я сказал, что мой отец немец, и все в это тут же поверили, стали выискивать и говорить мне разные немецкие слова. Я кивал и уже жалел о том, что сказал. Чего это взбрело мне в голову?
Просто отец воевал, знал немецкий и даже переводил какую-то техническую литературу, но на этом его отношение к Германии и ограничивалось.
Но, может, мне хотелось, чтоб на меня обратили внимание?
В общем, соврал, а потом меня изобличили.
А на день рождения друг к другу мы являлись всем классом и если кто заболел – тоже.
У девочки Иночки, которая жутко мне симпатизировала, но побаивалась Таню Погорелову, мою соседку, которая, в силу своей со мной посадки, уже считала, что обладает некоторыми на меня правами, мы играли в фанты и бутылочку.
Я не знал, что это такое и играл, а потом выяснилось, что надо целоваться.
Девочки раскраснелись от одной только возможности подобного, а мальчишки держались молодцами и говорили, что все это барахло.
Я поцеловался с Иночкой, которая обставила все так, что вроде бы нам с ней это выпало.
Я ткнулся губами ей в щёку, отчего у неё даже уши воспламенели.
Нам было по восемь лет, и девочки немедленно хотели замуж.
Альчики, марки и война
Во дворе все играли в альчики.
Это такие бараньи кости. Можно было выиграть ещё альчики, а можно – марки.
Серёга здорово играл. Во-первых, он метко бросал, а во-вторых – если не попадал, то дотягивался – у него была широкая рука и длинные пальцы. Надо одним пальцем касаться своего альчика, а другим – чужого.
При этом возникали споры, которые сейчас же решались с помощью тумаков.
Словом, коллекция марок у нас пополнялась.
А ещё играли в войну. Для чего нужно иметь много оружия, а Серега – большой мастак по части его изготовления: арбалеты, взрывпакеты, плюющие трубки, пистолеты из проволоки, больно стреляющие недозрелыми маслинами.
Я тогда ещё почувствовал, как это здорово, если ты бросаешься грудью на выстрел, совершенно игнорируя боль. У тебя словно выросли крылья.
Двор на двор, команда на команду, рядовые и командиры, шишки и ссадины, грязь и кровь.
Арнольд
В школе все боялись директора – Арнольда Борисовича Кричевского. Он являлся в образе мужчины в безукоризненном костюме и начищенных туфлях. Роста очень незначительного, но легко вылетал из своего кабинета и впадал в ярость.
А ещё он с дикой силой хлопал своей массивной дверью и кричал. Глотка луженая, а крик – полноценный. Его страшно все трусили, он это знал и в две секунды наводил порядок где угодно.
Мог и по башке треснуть, но это было бы настолько в нужный момент, что ни у кого и в мыслях не было, что что-то тут не совсем справедливо.
Он добился переезда школы в новое помещение – двухэтажное здание, с садом. Он сделал ремонт – классы сияли.
Ни дай Бог кто-то изрежет парту – он его самого изрежет.
Ни приведи Господь сломают дверь в туалете – он найдет того несчастного и отвернет его жалкую голову.
Вызов в кабинет директора переживали, как приговор к высшей мере – некоторые писались.
Страх перед ним был так велик, что старшеклассники выпрыгивали в окна, случись им где набедокурить.
Обиженная ими мелюзга мгновенно обретала в его лице могучего покровителя.
Не допускались даже щелчки по лбу.
Курильщики проглатывали сигареты, второгодники старались ему на глаза не попадаться.
Его особая гордость – школьный музей Ленина; Володя родился, Володя учился – все в плакатах, фотографиях, на стендах, и мы – первоклассники – экскурсоводы с указками. Я, например, рассказывал про школьные годы. Кто-то про эмиграцию, про ссылку.
Арнольд, раздуваясь от гордости, приводил к нам комиссии из РОНО.
Со стороны казалось, что мы рассказываем биографию его родного папы – так ему все это нравилось.
И ещё он знал всё про всех.