Нет у нас больше ни котельной, ни водки, ни советской власти. Ни радости и уважения товарищей.
Подъем
15. Наша группа художников
Хронология формирования "Митьков" такова.
Август 1984-го. И Митя, и Флоренский с Олей, и я оказались в эстонском поселке Усть-Нарва: судьба свела. Я был там проездом, поскольку несколько раз за лето ездил через Нарву в Пярну. У Флоренского с Олей в Нарве была дача. Митя в Доме культуры Усть-Нарвы надыбал место и выставлялся совместно с Миллером и Иофиным.
В комнатке этого Дома культуры состоялась наша первая совместная выставка, включаемая в число "митьковских", что вряд ли стоит делать: из пятнадцати участвовавших в ней художников только пять (мы четверо и Семичев) впоследствии оказались в группе "Митьки". Был напечатан буклет с названием "Выставка 15-ти ленинградских художников" - это и было главной задачей, такой буклет ценился как доказательство художественной деятельности. Митю, разумеется, нельзя считать основателем группы "15 ленинградских художников", ибо такой группы не существовало, а некоторые участники не были даже знакомы с остальными. (Хотя следует признать, что место-то в Усть-Нарве надыбал именно Митя, он же большинство картин притащил из Ленинграда; и мои, если не ошибаюсь, картины тащил - так что я вполне могу считать Митю основателем конкретно этой выставки).
Ничего нажористого в этой выездной поселковой выставке не было - но по нашим понятиям она удалась. Так в глазах и стоит стакан с волнообразной трещиной, очень удобной для отмеривания положенной порции вина "Вечерний звон". Стакан принадлежал Флоренскому, он с Олей уходил ночевать на дачу - и ночью, в палатке, мы с Митей обходились без стакана. Лил дождь, мы были грязными, мокрыми и пьяными. Бутылки в рюкзаке побились друг о друга, но рюкзак был из прорезиненной ткани и, в отличие от коряво поставленной палатки, не протекал. По очереди мы окунали лица (тут точнее будет выразиться - морды) в рюкзак и хлебали "Вечерний звон". Хлебали весело, ожесточенно: ничего, мол, наша возьмет!
Это сближает надолго. Пить из рюкзака, ночевать где-то в говнище... а утром Митя бежал за автобусом, на котором я уезжал в Ленинград, и кричал: "Володька, не уезжай! Флореныч тут меня одного совсем с говном съест!" (он оговорился на бегу - но так и вошло в текст "Митьков"). И до того не хотелось от них уезжать... Так и складывается домен, в нашем случае - на почве пьянства и живописи. Не раз, когда обнаруживались не вполне благовидные Митины действия, он апеллировал к тому, "как хорошо все было": "Ладно, брось сердиться. Мы же с тобой одним ватничком укрывались, под одной шинелкой... Не сердись, обнулим все. Вспомни как вино из рюкзака пили!" Да никакие последующие события и не лишают этих воспоминаний ценности. Вот Робеспьер своему братку Камиллу Демулену голову оттяпал, и тому нечем стало предаваться сентиментальным воспоминаниям, но все равно где-то в неприкосновенном фонде хранится их трогательная юношеская дружба и их "вино из рюкзака".
Конечно, я благодарен судьбе, что вовремя встретился с будущими "Митьками" - все они яркие и талантливые люди: Митя, Флоренский, Оля, Тихомиров, Горяев, Фил, Кузя, да все. А вначале, при необременительной советской власти с гарантированным прожиточным минимумом и максимумом, когда никто не озадачивался своей карьерной стратегией, мы успели получить радости бескорыстной дружбы и бескорыстной работы.
Делать что-нибудь вместе с товарищами - это лучшее, что бывает в жизни.
Слова Солженицына вызывают у меня теплый удар мгновенного узнавания (он пишет о зэках в шарашке - по бескорыстию совместного труда соизмеримых с ранними "Митьками"):
Они не обладали счастьем и потому не испытывали тревоги его потерять. Головы их не были заняты мелкими служебными расчетами, интригами, продвижением, плечи их не были обременены заботами о жилище, топливе, хлебе и одежде для детишек. <...> Мужчины, выдающиеся по уму, образованию и опыту жизни... здесь принадлежали только друзьям. <...> Дух мужской дружбы и философии парил под парусным сводом потолка. Может быть, это и было то блаженство, которое тщетно пытались определить и указать все философы древности?
Странное сопоставление, да? Томящиеся в неволе аскеты-труженики - и пьяные митьки, облепленные толпой сестренок. Да так уж, суть вещей отличается от их видимости. Как в известной даосской легенде, приведенной Сэлинджером: Цзю Фангао искал для князя Му несравненного коня и наконец нашел. "А какая это лошадь? " - спросил князь. "Гнедая кобыла", - был ответ. Но когда послали за лошадью, оказалось, что это черный, как ворон, жеребец. Следует даосская мораль, применимая и к митькам: "Гао проникает в строение духа. Постигая сущность, он забывает несущественные черты; прозревая внутренние достоинства, он теряет представление о внешнем. Он умеет видеть то, что нужно видеть, и не замечать ненужного..."
Сентябрь 1984-го. Как и было указано, написана первая часть "Митьков", а в начале 1985-го Флоренский, с которым я очень сдружился осенью, сделал иллюстрации к первым двум частям. Разошелся текст далеко и быстро еще в то время, когда ударение в слове "Митьки" ставилось на первый слог - именно с таким ударением они были напечатаны, в частности, в одном московском самиздатском журнале. Я долго колебался, прежде чем исправлять ударение в тексте, который уже всем известен, - кстати, надоумила это сделать сестренка первого призыва Галя Подисокорская (это она ввела в нашу среду базовый анекдот "плывет океанский лайнер"); на первом же моем публичном чтении "Митьков" она поминутно возмущенно перебивала: "Да какой митька? Митёк!" (Годы спустя обнаружилось: слово "митьки" с ударением на второй слог в русском языке уже давно существовало приблизительно в том смысле, что я предложил. Митьками в Псковской области называли при-аурковатых бездельников и профессиональных нищих, уходящих на зиму "митьковать" в Петербург.)
Март 1985-го. Квартирная выставка у нашего общего приятеля Сергея Чекменева, служащая декоративным оформлением для пятидневного запоя участников и гостей выставки, причем оформлением разовым - много экспонатов пришло в негодность.
Эта выставка, как и предыдущая, нередко считается "митьковской", на что имеется больше оснований - будущие участники группы численно преобладают. Рассказ Фила, озаглавленный "Первая выставка митьков", является подробным, а оттого несколько монотонным описанием этого запоя. Я приведу начало текста для большей объективности картины - будем разнообразить степень освещения и положение наблюдателя.
16. Андрей Филиппов: "Первая выставка митьков"
Эта квартирная выставка имела место на Екатерининском канале между ларьком, что у Кокушкина, и тем, что у Львиного, но не работающим.
Началось так.
РОЗОВОЕ ПЛАТЬЕ. 8.03.85. Пятница. Развеска. Поднимаясь по узкой темной лестнице, уже на первых этажах встретил достаточно пьяных лиц. По азиатским чертам большинства из них я догадался, что это знакомые Сережи Чекменева. Осведомился, дома ли хозяин. Вразумительного ответа не получил.
С первого взгляда было ясно, что выставка обречена. На подоконнике в кухне полусидели две молоденькие, но уже изрядно попиленные девочки и пытались производить действия, подобные пению. Одна из них, получившая впоследствии от меня прозвище Котлетка, была одета во что-то дутое. Из-за отсутствия лица и по цвету одежды она очень напоминала финский флаг.
Вторая была привлекательнее первой. Ее даже можно было назвать симпатичной. Звали ее Оксана. На ней было классическое розовое платье, все в пятнах и потеках. В этом платье, по всей видимости, она на выпускном вечере танцевала с первым парнем 8-б класса, а потом с ним курила под лестницей. Может, даже целовалась.
Перед красотками на одном колене стоял Шинкарев и пел серенады. На его лице были заметны типичные признаки шинкаревского опьянения: безысходно-ласковая тоска и доходящая до ярости бесшабашность.
Немного в стороне у плиты стояли художники Семичев и Флоренский. На мое удивление, оба были сильно трезвы. Окружающее безобразие видимо, воспринималось ими как должное. Таким образом они становились его соучастниками.
АЛЮМИНИЕВЫЕ ОГУРЦЫ. ВЕРТЕП. В коридоре встретил Кузю - "только заинька был паинька…". В самой комнате, предназначенной для выставки, женщины - жены и подруги художников - пытались все же повесить хоть картины своих избранников. (Мои работы, естественно, уже висели.) Но все попытки были тщетны, так как прерывались хождениями гостей выставки, от которых и проистекало безобразие. Это были все Сережины соседи. Они приходили семьями, с детьми и, по случаю праздника, пьяные и чрезвычайно активные.
Гости шатались по комнате, топтали картины, хватали их, вертели, рассматривали, хвалили, пытались повесить на стенки или приставали к нам. Обсуждение было очень бурным, переходящим в потасовки с угрозами набить морду как участникам выставки, так и зрителям.
Все смешалось: химические завивки, красные отложные воротнички на пиджаках, разгоряченные лица, бегающие и орущие дети, попранные картины.
Один из устроителей выставки, Игорь Чурилов, будучи человеком строгих нравственных устоев, не смог всего этого вынести и собрался уносить свои работы восвояси.
Пытаясь спасти выставку, я вышел на кухню. Хозяин сидел в углу на полу и пытался обнять девочку Оксану. Шинкарев уже не стоял в благородной позе, в которой я его покинул, а лежал под батареей. Рядом примостилась Котлетка. Все они, и даже сам Флоренский, невнятно орали песню про алюминиевые огурцы. К их пению присоединялся дружный хор гостей. В ответ на мои призывы заняться выставкой они только махали руками и еще сильнее затягивали: "Я сажаю алюминиевые огурцы. У-у, у-у..."
А Леша Семичев злорадно улыбался. Игорь так и ушел унеся свои работы. Ко мне подошел Касым-кровельщик. Он требовал, чтобы я стал гидом. Рискуя здоровьем, я наотрез отказался. Касыма, слава Богу, привлекла чья-то работа, валявшаяся под ногами экскурсантов. Схватив ее он набросился на Кузю и потребовал немедленно повесить эту картину на самое лучшее место. Находиться в этом вертепе в трезвом состоянии я более не мог.
Далее Фил описывает пять дней работы выставки и эвакуацию останков картин - вино, песни, сестренки; все так и было, да не пять дней, а восемь лет. (Упоминание лежащего под батареей Шинкарева ярким стоп-кадром вызвало картинку из декабря 1989-го. Молодая сестренка входит на выставку "Митьков" и обращается к сидящим на полу у батареи Филу и Роме Муравьеву - алкоголики любят прислонять к батарее позвоночник, так вино действует оглушительнее: я приехала, допустим, из Мухосранска, потому что очень хочу увидеть митьков, в наше время так мало хорошего и доброго, такого чистого, как митьки, такого светлого, такого удивительно непосредственного. .. Фил и Рома угрюмо слушают этот лепет. Затем удивительно непосредственный Фил, поняв, что добыча сама лезет ему в пасть, молча хватает сестренку за ноги, пытаясь повалить к себе под батарею. Сидящий неподалеку Рома Муравьев, жадно поглядывая на обнажившиеся ноги сестренки, берет за горлышко пустую бутылку из-под портвейна, со всей силы бьет ею по батарее и, хрипя матерные угрозы, ползет к Филу, пытаясь ткнуть его "розочкой" в морду. Занавес.
Впрочем, до мордобоя у митьков не доходило никогда. Исключение - Вася Голубев с его "эксплозивно-дисфорическим" характером опьянения. Нормой отношений с товарищами по группе для Василия стало рукоприкладство. С ним не забалуешь: прибьет как щенка, отравит, как Моцарта... Приехав однажды к Ко-Полисскому в Москву, я обнаружил, что весь пол его подвале покрыт кровавыми пятнами. "Вот как вас, в столице..." - уважительно сказал я. "Не успел вымыть: вчера Голубев с Горяевым полемизировал", - признался Коля. Пьяный Голубев умело создавал атмосферу" знакомую нам ныне по третьеразрядным американским "хоррорам". Например: 1987 год. Полутьма в котельной Дмитрия Шагина. Ревут котлы. Митя, еще не передембель, а дембель простой, лежит на полу ничком и мычит. Над ним стоит Вася, равномерно бьет его ногой и то кричит Мите в ухо, то зловеще цедит сквозь зубы: "Где бутылка?! Где бутылка?! А ну говори: где бутылка?! Где бутылка, я спрашиваю! Говори!")
Интересно, что среди множества персонажей в документальном рассказе Фила ни разу не упомянут Дмитрий Шагин, а, стало быть, Митя и не пришел ни разу. Мне подумалось - да участвовал ли он вообще в той "первой выставке митьков"? Но нет, участвовал: в перечислении испорченных экспонатов у Фила есть и два рисунка Шагина.
Пора, хотя бы на примере рассказа Фила (хотя в нем это выявлено недостаточно сильно), отметить важную опасность на пути всех доменов и консорций, сформулировать важный принцип:
17. Ситуацию определяет слабейший
Слабейший здесь - пьяный персонаж Шинкарев. Без ложной скромности признаюсь: это я в рассказе создаю "митьковскую" атмосферу, которая и дееспособных людей расслабляет - не дает им сосредоточиться, выгнать пьяных соседей и развесить картины. Трезвый человек в такой атмосфере или вовлекается в безобразие, как Флоренский, или злорадно самоустраняется, как Семичев, или гневно уносит картины, как Чурилов. Сам Фил, видя расклад, с облегчением напивается до бесчувствия.
Так слабейший, то есть пьяный, определил ситуацию. Каждый с этим принципом много раз сталкивался.
Родители пытаются вести разговор при ребенке а ребенок перебивает, орет, катается по полу. Разговор продолжать невозможно: слабейший, капризный ребенок, определяет ситуацию.
Голодные люди сидят за столом, едят что-нибудь, ну, митьковскую еду едят. Остается последний кусок еды, все замирают в деликатной нерешительности - как делить? Но самый жадный быстро отправляет последний кусок митьковской еды себе в рот. Слабейший, самый жадный, определяет ситуацию.
Митьки торопятся успеть на поезд, быстро собираются, но один из них, Фил, не в силах сосредоточиться и подолгу застывает в задумчивости. Митьки на поезд опаздывают: слабейший, самый нерасторопный, определяет ситуацию.
Слабейший - не физически слабый, чаще наоборот, раз он в силах навязать свою волю остальным. В большинстве случаев это нравственно слабейший.
18. Первая выставка группы художников "Митьки"
С весны 1985 года еще не существующая группа "Митьки" переживает фазу подъема (по терминологии Льва Гумилева), это время нашего наибольшего единения. Домен готов и понятен с полуслова, надо его населять. Фил и Флоренский, появившиеся в тексте "Митьков" как "не участвующие в движении", как фон для описания Мити, объявляются митьками. Для тотальности процесса я прошу их написать по нескольку фраз, называю их статьями и пишу по ним рефераты (Часть четвертая). Будет гораздо смешнее и эффективнее, если читатель почувствует, что он почему-то такое глобальное явление прохлопал, не в курсе, что митьки уже "явно и успешно действуют, когда-то самозародившись, что существует "ряд социалистических и капиталистических стран, вовлеченных в движение"; мельком упоминаются "другие труды о митьках".
От этого мой текст воспринимался репортажем, нередко его печатали вообще без указания автора, но так было и лучше: идея митьков выигрывала, а это было самое главное.
Ведь самое ценное, что мне удалось сделать в жизни, - это никакая не картина, не книга (в том числе книга "Митьки"), а сама идея митьков.
На какой-то пьянке в американском консульстве нам с Митей подарили по буклетику английской поэзии - Митя, молодец, не поленился почитать и выписал оттуда печальное стихотворение У.X. Одена "Музей изящных искусств", прибавив к существительным ласкательные окончания. Счел, что в тощем буклетике поэты молодые, незнаменитые - можно брать. Флоренский в своей "статье" раздувает значение этого стихотворения, я в реферате подхватываю, правда сократив до хокку, - поэма "Бедный Икарушка" выставляется достижением успешно функционирующей митьковской культуры. Я тогда от Флоренского скрыл, что Митина поэма - стихотворение Одена, не хотелось нарушать ее очарование даже в своем кругу. Не так уж ее и портят ласкательные окончания, хорошая поэма. Возможно, лучшее Митино стихотворение.
Митя, как и все митьки в фазе подъема, был верным товарищем. В марте 1985-го, на очередной выставке ТЭИИ мы уже выставлялись вместе, как группа, одним блоком. Дмитрий Шагин был членом выставкома и стоял насмерть, чтобы не допустить сокращения количества наших работ. Актив ТЭИИ увидел в нем опасного мстительного бойца и от греха подальше Митю больще не пускали в выставкомы. (Еще труднее пришлось Го-ряеву, члену выставкома следующей выставки ТЭИИ, в январе 1986-го. Мы, тогда уже задембелевавшая группа "Митьки", чуть не отказались от участия в общей выставке.)
Сентябрь 1985-го. Дом ученых, Усть-Ижора. Эта выставка, равно как и предыдущие, называется первой. Я не хочу запутать, .наоборот, разъясняю: далее будет еще первая экспозиция "Митьков" на выставке ТЭИИ, первая выставка в Ленинграде, первая в Москве, первая за рубежом. Но вот эта, в Доме ученых, является первой бесспорной официальной выставкой группы художников "Митьки", к тому же прошедшей в большом, престижном выставочном зале. Надыбал место и организовал выставку Виктор Тихомиров (невозможно представить, как - допустим, повредившись вдруг в рассудке, - Тихомиров претендует, чтобы его по этой причине считали основателем группы "Митьки", но выходит, после Флоренского у него на то прав больше других; отметим, что он же организовал ранее самую большую выставку "группы Флоренского" в ДК им. Володарского со странной афишей: "Ленинградские художники. Посвящается 60-летию образования СССР").
В Доме ученых только что прошел концерт: Цой, Гребенщиков и Майк Науменко на одной сцене, вот какое это было нажористое место. Это не поселковый эстонский дом культуры, куда разве что несколько отдыхающих заглянут, не квартирная выставка для пьяных соседей и друзей художников.
Смело можно сказать, что на время проведения выставки центр ленинградской культуры переместился сюда, в Усть-Ижору. Весь город ехал сюда; выставку сопровождали концерт Цоя с Каспаряном, концерт Гребенщикова (они были нашими общими знакомыми, но зазвал и уламывал их Тихомиров - да еще заведующий выставочным залом, ученый Володя Белогорский), Кривулин и Охапкин читали стихи.
Михаил Трофименков, автор первой внятной статьи о группе "Митьки" ("Митек в пейзаже", "Декоративное искусство СССР", № 2, 1989) описывает ситуацию так: