Я шагнул к матери, стянул с нее одеяло и начал расстилать его на полу. Оно ложилось медленно, лениво, словно во сне, со множеством складок и загнутых углов, которые мне пришлось расправлять, ползая по полу. Затем я взял мать за плечи и, прикрыв глаза и стараясь не смотреть ей в лицо, уложил ее обратно на кровать. Казалось, что она сопротивляется, мне пришлось надавить ей на плечи обеими руками. Теперь она лежала на спине: руки изогнуты под странными углами, тело перекручено - так же, как было позавчера. Джули взяла ее за ноги, а я - под мышки. На одеяле у наших ног она выглядела такой слабой и жалкой, как птичка со сломанным крылом, что впервые за эти дни я заплакал не о себе, а о ней. На кровати после нее осталось большое коричневое пятно, уже начавшее желтеть по краям. Джули, тоже со слезами на глазах, опустилась на колени по другую сторону ее тела, и вместе мы стали заворачивать маму в одеяло. Это оказалось нелегко - в слишком неестественной позе она лежала.
- Не получается! - выдохнула в изнеможении Джули.
В конце концов нам удалось кое-как несколько раз обернуть одеяло вокруг нее. Теперь, когда мы ее не видели, стало немного легче. Мы подняли ее и понесли прочь из спальни.
По лестнице мы спускали ее медленно, ступенька за ступенькой, а внизу, в холле, остановились, чтобы поправить сбившееся одеяло. От напряжения у меня болели руки. Мы не произносили ни слова, но и так было понятно, что через гостиную ее лучше пронести не останавливаясь. Уже у двери в кухню я взглянул налево, туда, где спала Сью, и увидел, что она не спит, а сидит, прижимая пальто к груди, и смотрит на нас. Я хотел что-то ей сказать, но не успел придумать что - мы уже прошли через кухню, уже спускались в подвал. Здесь, в нескольких футах от сундука, мы наконец опустили ее на пол. Я налил в ведро воды, чтобы увлажнить нашу гору цемента. Поднял голову и увидел, что Сью стоит в дверях. На миг мне показалось, что она хочет нас остановить, но, когда мы с Джули снова взяли мать за плечи и за ноги, Сью молча подошла, встала между нами и взялась за тело посередине. Уложить маму было нелегко - выгнутая и перекрученная, она едва уместилась в сундук, на дюйм или два погрузившись в цемент. Я хотел взяться за лопату, но ее уже держала Джули. Когда она бросила маме на ноги первую порцию цемента, Сью громко всхлипнула. А затем, когда Джули снова наполнила лопату, Сью бросилась к цементной горке, захватила в обе горсти столько цемента, сколько могла удержать, и тоже бросила в сундук. И снова, и снова - не останавливаясь, так быстро, как только могла. Джули тоже все быстрее работала лопатой, швыряя в сундук новые порции цемента и бегом возвращаясь за следующими. И я погружал руки в цемент и бросал в сундук пригоршни серой грязи. Мы работали как одержимые. Скоро сквозь цемент виднелось лишь несколько белых клочков одеяла, а через несколько минут исчезли и они. Но мы не останавливались. Слышался лишь скрежет лопаты и наше тяжелое дыхание. Наконец от горки цемента не осталось ничего, кроме влажного пятна на полу, а сундук был полон до краев. Прежде чем подняться наверх, мы немного постояли вокруг него, глядя на то, что сделали, и восстанавливая дыхание. Крышку сундука мы решили не закрывать, чтобы цемент затвердел быстрее.
Часть вторая
6
За два или три года до смерти моего отца родители ходили однажды на похороны кого-то из последних оставшихся родственников. Кажется, это была мамина тетка или, может быть, папина. А может быть, и дядя. Сколько мне помнится, родители даже не сказали нам, кто умер, возможно, потому, что эта смерть почти ничего для них не значила. А для нас, детей, она, разумеется, не значила и вовсе ничего. Куда больше интересовало нас то, что мы останемся дома одни на целый день и будем отвечать за Тома. К этому испытанию мама начала нас готовить за несколько дней. Сказала, что оставит на плите для нас обед и мы, если захотим есть, должны будем его разогреть. Показала каждому из нас по очереди - Джули, Сью и мне, - как включать и выключать плиту, заставила каждого пообещать по три раза проверять, что она выключена. Потом передумала и сказала, что приготовит холодный обед. И снова передумала: нет, сейчас зима, детям нельзя оставаться без горячего. Папа, в свою очередь, объяснял нам, что делать, если кто-нибудь постучит в дверь (хотя в дверь нам, разумеется, никто никогда не стучал). И что делать, если начнется пожар. Не оставаться дома, не пытаться потушить огонь, а бежать к телефонной будке и звонить пожарным и ни в коем случае не забыть Тома. Еще нам нельзя играть в подвале, нельзя включать утюг, нельзя совать пальцы в розетки. А когда поведем Тома в туалет, оставаться рядом и глаз с него не спускать.
Все эти инструкции нам пришлось повторять много раз, пока мы не доказали, что выучили их наизусть. А потом родители, одетые в черное, вышли из дома и отправились на автобусную остановку. Мы стояли в дверях, глядя им вслед. Через каждые несколько ярдов они останавливались и тревожно махали нам руками, а мы радостно махали им в ответ. Когда они скрылись из виду, Джули захлопнула дверь ногой, издала вопль восторга и, разворачиваясь, плавным и сильным движением пнула меня под ребра. Я отлетел к стене, а Джули, прыгая через три ступеньки, взлетела на лестничную площадку и торжествующе захохотала оттуда. Мы со Сью бросились за ней, и в спальне началась роскошная, самозабвенная драка подушками. Чуть позже я соорудил на лестничной площадке баррикаду из кресел и матрасов, а сестры принялись штурмовать ее снизу. Сью кинула в меня воздушный шарик, наполненный водой. Том внизу прыгал и вопил от восторга. Часом позже от перевозбуждения он обкакался, резкая вонь поплыла наверх и прервала нашу битву. Джули и Сью нашли себе отмазку - заявили, что раз я мальчик, то раздевать Тома должен я. Я попытался воззвать к той же логике: возиться с малышами, заявил я, женское дело. Так и не придя ни к какому решению, мы возобновили бой. Скоро Том принялся реветь. Нам снова пришлось прерваться. Мы отнесли его в спальню, уложили в детскую кроватку, а Джули натянула на него ходунки и привязала их к кровати. Теперь Том вопил оглушительно, покраснев от натуги. Мы подняли стенки кровати и бросились прочь подальше от запаха и от этих воплей. Захлопнув дверь спальни, мы уже почти ничего не слышали и могли спокойно продолжать свои игры.
Длилось это всего каких-то несколько часов, но для меня стало каким-то символом нашего детства. За полчаса до возвращения родителей мы принялись убираться, хихикая при мысли о том, что будет, если нас застукают. Отвязали, вымыли и переодели Тома. Нашли обед, который совсем забыли съесть, и выкинули его в туалет. Весь вечер переглядывались и хихикали, вспоминая наш общий секрет. А вечером, переодевшись в пижамы, собрались в спальне Джули и долго болтали о том, как мы сегодня повеселились и как здорово было бы как-нибудь повторить еще.
И теперь, когда мама умерла, под спудом прочих моих чувств таилось еще одно, в котором я не хотел признаваться даже самому себе, пришедшее из того опыта пятилетней давности, - чувство свободы и жажда приключений. Только восторга теперь не было.
Дни тянулись бесконечно, стояла жара, дом как будто погрузился в сон. Мы больше не сидели в саду: дул ветер и нес со стороны многоэтажек и асфальтовых дорог между ними черную пыль. И солнца не было, несмотря на жару: небо застилало какое-то желтое марево, и все вокруг казалось выцветшим, мелким и незначительным. Доволен был только Том - по крайней мере, днем. У него был приятель, тот, с которым он играл на куче песка. Правда, песка больше не было, но Том этого как будто не заметил, и тот, другой мальчишка ни разу не упомянул о байке, что я ему рассказал. Они играли дальше по дороге, в брошенных домах или возле них. По вечерам, когда его друг уходил домой, Том становился раздражительным и плаксивым. Требуя внимания, он приставал к Джули и выводил ее из себя.
- Отстань от меня! - кричала она. - Том, оставь меня в покое хоть на минуту!
Но это не слишком помогало. Том вбил себе в голову, что теперь заботиться о нем должна Джули. Он таскался за ней по пятам, а когда мы со Сью пытались его отвлечь, не обращал на нас внимания. Однажды в самом начале вечера, когда Том вывел Джули из себя своими приставаниями, она схватила его и начала раздевать.
- Ладно, - приговаривала она, - ты этого добился! Сейчас ты свое получишь!
- Что ты с ним делаешь? - громко, перекрикивая вопли Тома, спросила Сью.
- Если хочет, чтобы я была ему мамочкой, - крикнула в ответ Джули, - пусть делает то, что я говорю! Сейчас он пойдет спать!
Времени было часов пять, не больше. Джули раздела рыдающего Тома и утащила его в ванную, некоторое время оттуда доносились крик и плеск воды. Десять минут спустя Том, уже в пижаме, притихший и покорный, позволил Джули увести себя наверх, в спальню. Спустившись оттуда, она отряхнула ладони от воображаемой пыли и широко улыбнулась.
- Вот что ему было нужно! - объявила она.
- Да уж, командовать ты умеешь! - проворчал я.
Прозвучало это, пожалуй, чуть ядовитее, чем следовало, и Джули отвесила мне шутливый пинок.
- Следи за собой, - предупредила она, - а то станешь следующим!
Закончив в подвале, мы с Джули сразу отправились спать. Поскольку Сью часть ночи проспала, она не стала ложиться и днем присматривала за Томом. Я проснулся часов в пять: было жарко и очень хотелось пить. Внизу никого не было, но откуда-то с улицы доносился голос Тома. Я нагнулся к кухонной раковине, чтобы попить из крана, и тучи мух загудели вокруг моего лица. Шел я на цыпочках и осторожно, потому что возле раковины была разлита лужа чего-то желтого - должно быть, апельсинового сока. Еще не совсем проснувшись, я побрел наверх, в комнату Сью. Она сидела на кровати, прислонившись спиной к стене и подтянув колени к груди. На коленях лежала раскрытая тетрадка. Когда я вошел, она бросила карандаш и захлопнула тетрадь. В комнате было душно, словно Сью просидела здесь уже несколько часов. Я присел на край кровати, поближе к ней. Мне хотелось о чем-нибудь поговорить, только не о вчерашней ночи. Хотелось, чтобы кто-нибудь погладил меня по голове. Но она поджата губы, словно твердо решив не начинать разговор первой.
- Что это ты делаешь? - спросил я наконец, заглядывая к ней в тетрадь.
- Ничего, - быстро ответила она, - просто пишу. - И обеими руками прижат тетрадку к животу.
- А что ты пишешь?
Она вздохнула:
- Ничего. Просто пишу.
Я выхватил у нее тетрадку, повернулся к Сью спиной и раскрыл. Прежде чем она загородила листок рукой, я успел прочесть: "Дорогая мамочка, сегодня вторник…"
- Отдай! - вскрикнула Сью, и в голосе ее послышалась такая неожиданная, незнакомая ярость, что я позволил ей отобрать у меня тетрадку.
Сью сунула ее под подушку и села на край кровати, уставившись в стену. На багрово-красном лице ее резко выделялись веснушки, на виске сердито билась синяя жилка. Я пожал плечами и пошел к дверям. Она не поднимала глаз. Едва я вышел, бросилась к двери, захлопнула ее за мной и заперла. Из-за запертой двери послышались рыдания. Я постучал и окликнул ее, она дрожащим голосом потребовала, чтобы я убирался. Так я и сделал - отправился в ванную и смыл с рук засохший цемент.
С неделю после погребения мы не готовили еду. Джули отправилась на почту за деньгами и явилась домой с двумя сумками продуктов, но мясо и овощи лежали нетронутыми, пока не пришлось их выбросить. Вместо них мы ели бутерброды с сыром, бутерброды с арахисовым маслом, печенье и фрукты. Том налегал на шоколадные батончики - кажется, почти ими одними и питался. Порой кому-то приходило настроение сделать чай, и мы пили чай, но чаше обходились водой из-под крана. В тот же день, вернувшись с покупками, Джули выдала мне и Сью по два фунта.
- А себе ты сколько взяла? - спросил я.
Она захлопнула кошелек:
- Столько же, сколько и вам. А остальное - на еду и прочие покупки.
Не прошло и нескольких дней, как из кухни начало распространяться зловоние и появились тучи мух. Делать нам ничего не хотелось, мы просто плотно закрывали дверь в кухню. Для работы было слишком жарко. Потом кто-то (не знаю кто - не я) выкинул мясо. Меня это приободрило: в тот же день я вымыл несколько молочных бутылок, выбросил обертку из-под мяса и прихлопнул с дюжину мух. Вечером, когда Джули и Сью сказали, что надо наконец прибраться на кухне, я гордо ответил:
- Я сегодня вон сколько всего убрал, а вы и не заметили!
В ответ они расхохотались.
- Что же ты убрал? - спросила Сью.
Я объяснил, и они снова засмеялись - громко и обидно.
- Да уж, он свою норму выполнил! - говорили они друг дружке. - Теперь две недели может отдыхать!
Я обиделся и объявил, что больше на кухне ничего делать не буду; тогда Джули и Сью тоже решили ничего не делать. Убраться на кухне нам пришлось-таки только несколько дней спустя, когда мы наконец начали готовить еду. А тем временем в доме и вокруг него страшно расплодились мухи: они тучами висели у окон и беспрерывно с жужжанием бились в стекла.
Я онанировал каждый день по два-три раза, а в остальное время бродил из комнаты в комнату, порой сам поражаясь тому, что хотел, например, пойти в сад, но оказывался в собственной спальне, на кровати, глядя в потолок. Подолгу рассматривал себя в зеркало. Что со мной? Старался испугаться своего отражения, но ощущал лишь отвращение и скуку. Подолгу стоял посреди комнаты, прислушиваясь к отдаленному, почти неслышному шуму машин, а затем - к крикам детей на улице. Эти звуки смешивались, сливались в один и давили мне на макушку. Снова ложился на кровать, закрывал глаза, твердо решив не двигаться, даже когда по моему лицу принималась ползать муха. Лежать было нестерпимо, но еще большим отвращением наполняла меня мысль о любой деятельности. Чтобы хоть как-то взбодриться, напоминал себе, что внизу лежит мать, но это тоже меня не волновало. Тогда я вставал, подходил к окну и подолгу смотрел на пожухлую траву и на далекие блеклые башни многоэтажек. Снова выходил из спальни - посмотреть, не вернулась ли Джули. В последнее время она часто исчезала из дома, иногда - на несколько часов. Когда я спрашивал, где она была, отвечала, чтобы я занимался своими делами. Вот и в этот раз ее не было, а Сью опять заперлась у себя. Когда я стучался, она спрашивала, что мне нужно, и я не знал, что ответить. Тут мне вспомнилось, что у меня есть два фунта. Я вышел на задний двор и перелез через забор, чтобы меня не увидел Том и не увязался за мной. Сам не зная, чего хочу, я бегом побежал к магазинам.
Я понятия не имел, что буду покупать. Но думал: когда зайду в магазин, там пойму, что мне нужно. И пусть даже мне не хватит двух фунтов - по крайней мере, появится что-то, чего можно хотеть, чем можно занять мысли. Всю дорогу я бежал бегом. Улица оказалась пуста, магазины закрыты, лишь изредка проезжали машины. Неудивительно: было воскресенье. Посредине пешеходного мостика, перекинутого через дорогу, я увидел женщину в красном плаще и спросил себя, зачем она надела плащ в такую жару. А она, должно быть, удивилась тому, что я бегу, потому что повернула голову в мою сторону. Стояла она довольно далеко, и я не мог как следует ее разглядеть, но почувствовал что-то смутно знакомое в ней. Может быть, учительница из моей школы? Я продолжал идти к мосту, потому что не хотел так быстро возвращаться домой. На ходу не отрывал глаз от витрин магазина слева от меня. Здороваться на улице со школьной учительницей мне не слишком хотелось. Если она не уйдет, может, удастся проскользнуть мимо, сделав вид, что ее не заметил? Но за пятьдесят ярдов от моста я все-таки не выдержал и поднял глаза. Это была моя мать, и смотрела она прямо на меня. Я остановился. Она переступила с ноги на ногу, но не тронулась с места. Я пошел дальше, с трудом передвигая ноги: сердце отчаянно билось и к горлу подступала тошнота. Почти у самого моста я остановился и снова поднял глаза. Тут меня охватило такое облегчение, что я громко рассмеялся. Ну конечно же, это была не мама, а Джули в красном плаще, которого я никогда не видел.
- Джули! - позвал я. - А мне показалось, что ты…
По деревянным ступеням я взлетел на мостик и оказался рядом с ней. Теперь стало ясно, что это и не Джули. Лицо у нее было изможденное, вдоль него свисали спутанные седеющие пряди. Сколько ей лет, я понять не мог. Руки она держала глубоко в карманах и слегка покачивалась.
- У меня нет денег, - сказала она. - Не подходи ко мне!
По дороге домой скука и отупение ко мне вернулись, и событие дня потеряло свою значительность. Я прошел прямо в спальню, никого не встретив и не услышав, однако с твердой уверенностью, что все дома. В спальне я разделся и залез под одеяло. Через некоторое время меня пробудил от тяжелого сна звонкий девичий смех. Двигаться мне не хотелось: я откинул одеяло и прислушался. Снизу доносились голоса Джули и Сью. Каждый взрыв смеха завершался какими-то невнятными словами нараспев, а затем снова начинался смех. Я разозлился из-за того, что меня разбудили. Голову словно стягивал какой-то обруч, мебель в комнате казалась слишком тяжелой, словно ее навеки заперла на своих местах и придавила к полу какая-то неведомая сила. Одежда, которую я собрал с пола и начал натягивать на себя, казалась выкованной из железа. Одевшись, я вышел из спальни и снова прислушался. Теперь слышалось только бормотание одного голоса и скрип кресла. На цыпочках я спустился по лестнице. Мне захотелось пошпионить за сестрами - невидимкой оказаться с ними рядом.
В большом холле внизу было совсем темно, я мог подобраться почти к самым дверям гостиной и остаться незамеченным. Сью я видел ясно: она сидела у стола и что-то резала большими ножницами. Джули, наполовину загороженная дверным косяком, стояла ко мне спиной. Что она делает, я разглядеть не мог - видел только, как она двигает рукой взад-вперед, и слышал при каждом движении странный и слабый шелестящий звук. Я сделал еще шаг вперед, и тут из-за Джули вышла маленькая девочка и встала у кресла Сью. Джули тоже повернулась, встала позади девочки и положила руку ей на плечо. В другой руке она держала расческу. Так они стояли молча с минуту или больше. Сью чуть повернулась, и я разглядел, что она режет голубую ткань. Девочка прижалась спиной к Джули, а та обняла ее и ласково похлопала расческой по подбородку.
Едва девочка заговорила, я, разумеется, узнал в ней Тома.
- Как долго, правда? - сказал он, и Сью кивнула.
Я сделал еще шаг вперед, потом еще. Меня никто не замечал: Том и Джули не отводили глаз от Сью. Та переделывала одну из своих школьных юбок: укоротила ее и теперь подшивала. Они переодели Тома в оранжевое платьице, которое я как будто уже где-то видел, и бог знает откуда добыли ему парик - белокурый и с кудряшками. Как легко, оказывается, стать кем-то другим.