Это навело меня на мысль, как я надеялась, жестокую. По дороге из школы я спросила Елену безразличным тоном:
– Фабрис влюблен в тебя?
– Да, – ответила она равнодушно, словно иначе и быть не могло.
– А ты его любишь?
– Я его невеста.
– Невеста! Но тогда вы должны с ним часто видеться.
– Мы видимся каждый день в школе.
– Нет, не каждый день. Кроме субботы и воскресенья.
Надменное молчание.
– И вечером вы тоже не видитесь. А ведь жених и невеста чаще всего встречаются по вечерам. Чтобы ходить в кино.
– В Саньлитунь нет кинотеатра.
– Кинотеатр есть в "Альянс франсез", рядом с Вайцзяо-далу.
– Но мама не разрешает мне выходить отсюда.
– А почему Фабрис не приходит к тебе в Саньлитунь?
Молчание.
– На велосипеде оттуда можно доехать за четверть часа. Я каждый день туда катаюсь.
– Мама говорит, что выходить опасно.
– Ну и что? Фабрис боится? Я каждый день выхожу.
– Родители ему не позволяют.
– И он слушается?
Молчание.
– Я велю ему прийти ко мне завтра в Саньлитунь. Вот увидишь, он придет. Он делает все, что я говорю.
– А вот и нет! Если он любит тебя, он должен сам до этого додуматься. По-другому не считается.
– Он любит меня.
– Почему же он не приходит?
Молчание.
– Может быть, у Фабриса есть другая невеста в Вайцзяо-далу, – предположила я.
Елена презрительно рассмеялась:
– Другие девочки не такие красивые, как я.
– Откуда ты знаешь? Они не все ходят во французскую школу. Англичанки, например.
– Англичанки! – засмеялась она так, будто одно это слово рассеивало всякие подозрения.
– Ну и что, что англичанки? Есть же леди Годива.
Елена взглянула на меня, в ее глазах были вопросительные знаки. И я объяснила, что у англичанок есть привычка прогуливаться голыми верхом на коне, завернувшись в плащ из собственных волос.
– Но в гетто нет лошадей, – холодно возразила Елена.
– Ну, если ты думаешь, что англичанок это остановит…
Моя возлюбленная удалилась быстрым шагом. Я впервые видела, чтобы она так быстро шла.
На лице ее не отразилось никакого страдания, но я поняла, что задела хотя бы ее гордыню, если не сердце, существование которого до сих пор доказано не было.
Для меня это был великий триумф.
Я ничего не знала о возможном двоеженстве Фабриса.
Все, что мне известно, это что на следующий день Елена разорвала свою помолвку.
Она сделала это с примерным равнодушием. Я очень гордилась ее бесчувственностью.
Репутации длинноволосого соблазнителя был нанесен сокрушительный удар.
Я ликовала.
И во второй раз мысленно поблагодарила китайский коммунизм.
С приближением зимы военные действия активизировались.
Мы знали, что, когда гетто покроется льдом, нас хочешь не хочешь заставят часами разбивать кирками ледовое море, из-за которого машины не могли проехать.
Поэтому нужно было выплеснуть свою агрессию заранее.
И мы ни в чем себе не отказывали.
Особенно мы гордились своим новым отрядом, который назывался "когорта блюющих".
Оказалось, что среди нас были дети, обладавшие чудесным даром. Феи, склонявшиеся над их колыбелью, наделили их талантом блевать по заказу.
Достаточно было хоть какой-нибудь пище попасть в желудок, чтобы ее можно было извергнуть.
Эти люди вызывали восхищение.
Большинство прибегали к обычному средству – два пальца в рот. Но некоторые поразительным образом действовали одним усилием воли. Обладая фантастической способностью к духовному самоуглублению, они имели доступ к клеткам мозга, отвечающим за рвотный рефлекс. Надо было только немного сосредоточиться, и все получалось.
Обслуживание когорты блюющих напоминало заправку самолетов: нужно было подпитывать их на лету. Мы прекрасно понимали, что блевать на пустой желудок непродуктивно.
Самые бесполезные из нас должны были поставлять рвотное топливо – красть у китайских поваров пищу, которую можно легко съесть. Взрослые заметили, как быстро исчезают печенье, изюм, плавленые сырки, сгущенка, шоколад, а особенно растительное масло и растворимый кофе – ведь мы открыли философский камень рвоты. Смесь масла для салата и растворимого кофе. Эта бурда выходила быстрее всего остального.
(Деликатный нюанс: ни один из упомянутых продуктов не продавался в Пекине. Раз в три месяца наши родители ездили в Гонконг, чтобы пополнить запасы продовольствия. Эти путешествия стоили дорого. Иначе говоря, мы выблевывали кучу денег.)
Продукты выбирали по весу: чем легче, тем лучше. Поэтому еда в стеклянных банках исключалась сразу. Тот, кто добывал еду, назывался "резервистом". Блюющего должен был сопровождать хотя бы один "резервист". Такое сотрудничество порождало настоящую дружбу.
Для немцев не было пытки ужаснее. Когда их макали в секретное оружие, они часто плакали, но с достоинством. Блевота же наносила сокрушительный удар их чести: они выли от ужаса, когда эта субстанция касалась их, как будто это серная кислота. Однажды одному стало так плохо, что его самого стошнило, к нашему общему ликованию.
Конечно, довольно быстро самочувствие блюющих стало ухудшаться. Но их подвижничество вызывало такие восторги с нашей стороны, что они оставались равнодушны к телесным недугам.
В моем представлении их слава не имела себе равных. Я мечтала вступить в когорту. Увы, у меня к этому не было ни малейших способностей. Напрасно я глотала мерзкий философский камень, меня не рвало.
И все же нужно было совершить что-то значительное. Иначе Елена никогда не захочет знаться со мной.
Я готовилась к этому в величайшем секрете.
Между тем в школе моя возлюбленная снова одиноко расхаживала по двору.
Но теперь я знала, что она не так недоступна. И я ходила за ней на каждой перемене, не осознавая всей глупости подобного поведения.
Я шагала рядом и что-нибудь рассказывала. Она едва ли слушала меня. Мне это было почти безразлично: ее неземная красота затуманивала мой разум.
Потому что Елена была поистине великолепна. Итальянская грация, пронизанная культурой, элегантностью и умом, была приправлена в ней индейской кровью матери – со всем, что до сих пор за этим стоит в моем буйном воображении: поэзией варварства, человеческих жертвоприношений и прочих упоительных дикарских жестокостей. Взгляд моей возлюбленной источал яд кураре и очарование картин Рафаэля: было от чего упасть замертво.
И Елена отлично это знала.
В тот день в школьном дворе я не смогла удержаться и не сказать классическую фразу, которая в моих устах звучала как нечто новое и бесконечно искреннее:
– Ты так красива, что ради тебя я готова на все.
– Мне это уже говорили, – равнодушно заметила она.
– Но я-то тебе правду говорю, – сказала я, прекрасно сознавая, что в моем ответе был язвительный намек на недавнюю историю с Фабрисом.
Она ответила быстрым насмешливым взглядом, словно говоря: "Думаешь, ты меня задела?"
Потому что надо признать: насколько безутешен был француз, настолько же равнодушной оставалась итальянка, доказывая тем самым, что она никогда не любила своего жениха.
– Значит, ради меня ты сделаешь все, что угодно? – весело спросила она.
– Да! – ответила я, надеясь, что она прикажет сделать самое страшное.
– Ладно, я хочу, чтобы ты пробежала двадцать кругов по двору без остановки.
Задание показалось мне очень легким. Я тут же сорвалась с места. Я носилась как метеор, сама не своя от радости. После десятого круга мой пыл поубавился. Я еще больше сникла, когда увидела, что Елена совсем не смотрит на меня, и неспроста: к ней подошел один из нелепых.
Однако я выполнила свое обещание, я была слишком честна (слишком глупа), чтобы схитрить, и предстала перед Еленой и мальчишкой.
– Всё, – сказала я.
– Что? – снизошла она до вопроса.
– Я пробежала двадцать кругов.
– А… Я забыла. Повтори, а то я не видела.
Я снова побежала. Я видела, что она опять не смотрит на меня. Но ничто не могло меня остановить. Бег делал меня счастливой: моя страстная любовь могла выразить себя в этой бешеной гонке, и пусть я надеялась напрасно, мое рвение все равно увлекало меня вперед.
– Вот, пожалуйста.
– Хорошо, – сказала она, не обращая на меня внимания. – Еще двадцать кругов.
Казалось, ни она, ни нелепый даже не замечают меня.
Я бегала. В экстазе я твердила себе, что бегаю ради любви. Одновременно я чувствовала, что начинаю задыхаться. Хуже того, я припомнила, что уже говорила Елене о своей астме. Она не знала, что это такое, и я ей объяснила. Это был единственный раз, когда она слушала меня с интересом.
Значит, она приказала мне бегать, зная, чем мне это грозит.
После шестидесяти кругов я вернулась к моей возлюбленной.
– Повтори.
– Ты помнишь, что я тебе говорила? – робко спросила я.
– Что?
– У меня астма.
– Думаешь, я бы приказала тебе бегать, если бы забыла об этом? – ответила она с полным равнодушием.
Покоренная, я вновь сорвалась с места.
Я не отдавала себе отчета в том, что со мной происходит. В голове у меня стучало: "Ты хочешь, чтобы я топтала себя ради тебя? Прекрасно. Это достойно тебя и достойно меня. Ты увидишь, на что я способна".
Слово "топтать" было мне по душе. Я не увлекалась этимологией, но мне слышался в нем топот копыт, это были копыта моего коня, а значит, мои настоящие ноги. Елена хотела, чтобы я топтала себя ради нее, значит, я должна уничтожить себя этим галопом. И я бежала, воображая, что земля – это мое тело и что я топчу его, повинуясь моей любимой, и буду топтать, пока не затопчу до смерти. Я улыбалась, думая об этом, и неслась все быстрее.
Мое упорство удивляло меня. Езда на велосипеде – верховая езда – натренировала мое дыхание, несмотря на астму. И все же я чувствовала приближение приступа. Дышать было все труднее, боль становилась невыносимой.
Елена ни разу на меня не взглянула, но ничто, ничто на свете не могло меня остановить.
Она придумала это испытание, потому что знала, что у меня астма: она и не подозревала, как была права. Астма? Пустяк, мелкий изъян организма. Главное – она приказала мне бежать. И я благословляла скорость, это была доблесть, герб моего коня, – просто скорость, цель которой не выиграть время, а убежать от времени и всего, что оно за собой тянет, от трясины безрадостных мыслей, унылых тел и вялой, бесцветной жизни.
Ты, Елена, ты была прекрасна и медлительна – быть может, потому что ты одна могла себе это позволить. Ты всегда шагала неторопливо, словно затем, чтобы позволить нам дольше любоваться тобой. Ты, наверняка того не ведая, приказала мне быть самой собой, то есть стать вихрем, безумным метеором, опьяневшим от бега.
На восемьдесят восьмом круге свет помутился у меня в глазах. Лица детей стали черными. Последний гигантский вентилятор остановился. Мои легкие взорвались от боли.
Я потеряла сознание.
Я пришла в себя дома, в постели. Мать спросила меня, что произошло.
– Ребята сказали, что ты бегала без остановки.
– Я упражнялась.
– Пообещай мне больше так не делать.
– Не могу.
– Почему?
Я не выдержала и все рассказала. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь знал о моем подвиге. Я согласна умереть от любви, но пусть об этом узнают.
Тогда мать начала объяснять, как устроен мир. Она сказала, что на свете встречаются очень злые люди, которые в то же время могут быть очень привлекательными. Что если я хочу, чтобы такой человек полюбил меня, то должна вести себя так же жестоко, как он.
– Ты должна вести себя с ней так, как она ведет себя с тобой.
– Но это невозможно. Она меня не любит.
– Стань такой, как она, и она тебя полюбит.
Эти слова не нашли отклика в моей душе. Мне казалось это нелепым: я не хотела, чтобы Елена стала похожей на меня. На что нужна любовь-зеркало? Однако я решила последовать маминым советам, просто ради эксперимента. Я рассудила, что человек, научивший меня завязывать шнурки, не может дать глупый совет.
К тому же подвернулся удобный случай проверить новый метод на практике.
Во время одной битвы союзники захватили в плен главу немецкой армии, некоего Вернера, которого нам до сих пор не удавалось поймать и который казался нам воплощением Зла.
Радости нашей не было предела. Теперь он у нас попляшет. Мы покажем ему, где раки зимуют.
Это означало, что мы сделаем с ним все, на что способны.
Генерала связали, как батон колбасы, и заткнули рот мокрой ватой (смоченной в секретном оружии, разумеется).
После двух часов интеллектуальной оргии, когда мы изощрялись в угрозах, Вернера затащили на верхушку пожарной лестницы и подвесили на четверть часа над пустотой на не слишком прочной веревке. По тому, как он извивался, было ясно, что у него чудовищно кружится голова.
Когда его втащили на площадку, он был весь синий.
Тогда его снова спустили вниз и подвергли классической пытке. Его на минуту окунули в секретное оружие, а потом над ним потрудились пятеро прекрасно накормленных блюющих.
Все это было хорошо, но мы так и не утолили жажду крови. Ничего больше не приходило нам в голову.
И я решила, что мой час настал.
– Подождите, – проговорила я таким торжественным голосом, что все стихли.
Я была самой младшей в армии, и на меня смотрели снисходительно. Но то, что я сделала, возвело меня в ранг самых свирепых бойцов.
Я приблизилась к голове немецкого генерала.
И произнесла, как музыкант, объявляющий "allegro ma non troppo":
– Стоя и без рук.
Голос мой был сдержанным, как у Елены.
И я это сделала, попав Вернеру прямо между глаз, которые он вытаращил от столь неожиданного унижения.
Пробежал легкий ропот. Такого никогда раньше не видели.
Я медленно удалилась. Лицо мое было бесстрастным. Меня распирало от гордости.
Слава поразила меня, как других поражает молния. Малейший мой жест казался мне царственным. Я ощущала себя как на параде. С чувством превосходства я смерила взглядом пекинское небо. Мой конь мог мною гордиться.
Дело было ночью. Немца бросили на произвол судьбы. Союзники забыли о нем – так поразило их мое деяние.
На следующее утро его отыскали родители. Его одежда и волосы, смоченные в секретном оружии, покрылись инеем, равно как и куски рвоты.
Парень свалился с жутким бронхитом.
Но это было ничто по сравнению с моральным ущербом, который ему нанесли. И когда он рассказал обо всем родителям, им показалось, что он тронулся умом.
В Саньлитунь конфликт между Востоком и Западом достиг апогея.
Гордость моя не знала границ.
Моя слава мгновенно облетела французскую школу.
Неделей раньше я упала в обморок. А теперь все узнали, какое я чудовище. Без сомнения, я была яркой личностью.
Моя любимая узнала об этом.
Следуя инструкции, я делала вид, будто не замечаю ее.
Однажды во дворе школы свершилось чудо – она подошла ко мне.
Она спросила меня слегка озадаченно:
– Это правда – то, что говорят?
– А что говорят? – отозвалась я, не удостоив ее взгляда.
– Что ты делаешь это стоя, без рук? И можешь попасть, куда захочешь?
– Правда, – с презрением ответила я, как будто речь шла о пустяке.
И медленно удалилась, не добавив ни слова.
Симулировать равнодушие было для меня настоящим испытанием на прочность, но средство оказалось таким действенным, что я нашла в себе мужество продолжать игру.
Выпал снег.
Это была моя третья зима в Стране Вентиляторов. Как обычно, мой нос превратился в даму с камелиями и щедро источал кровь.
Только снег мог скрасить уродство Пекина, и первые десять часов у него это получалось. Китайский бетон, самый отвратительный бетон в мире, исчезал под его неземной белизной. Неземной в полном смысле, потому что она окутывала и небо и соединяла его с землей, смешивая их воедино: безупречная белизна позволяла вообразить, будто город постепенно погружается в небытие. Снег не мог скрыть безобразие Пекина, но хоть отчасти искупал его.
Это недолгое соседство наполненности и пустоты делали Саньлитунь похожим на гравюру.
Можно было почти поверить, что ты в Китае.
Через десять часов зараза начинала действовать.
Бетон обесцвечивал снег, убожество побеждало красоту.
И все становилось на свои места.
Новые снегопады ничего не меняли. Ужасно сознавать, насколько уродство сильнее красоты: чистые хлопья снега, едва касаясь пекинской земли, тут же становились безобразными.
Я не люблю метафоры. Не буду говорить, что снег в городе – это метафора жизни. Не буду, потому что это не нужно, всем и так понятно.
Когда-нибудь я напишу книжку, которая будет называться "Снег в городе". Это будет самая унылая книжка на свете. Но я не стану ее писать. К чему описывать ужасы, которые и без того всем известны?
И чтобы покончить с этим раз и навсегда, скажу: не пойму, кто допустил подобную низость, чтобы восхитительный, мягкий, нежный, порхающий и легкий снег так быстро превращался в серую и липкую, тяжелую и бугристую вязкую кашу!
В Пекине я ненавидела зиму. Я терпеть не могла разбивать киркой лед, который блокировал жизнь гетто.
Другие дети, которых заставляли работать, думали так же.
Война была остановлена до оттепели – что может показаться парадоксальным.
Чтобы развлечь детей после принудительного труда, взрослые водили нас по воскресеньям на каток, на озеро Летнего дворца. Я не могла поверить своему счастью, так это было здорово. Огромная замерзшая вода, отражающая северный свет и визжащая под лезвиями коньков, нравилась мне до головокружения. Я не умела противиться очарованию красоты.
В будни, когда мы приходили из школы, нас снова ждали кирки и лопаты.
В этом участвовали все дети.
Кроме двух весьма примечательных личностей: драгоценных Елены и Клаудио.
Их мать заявила, что ее дети слишком хрупки для такой тяжелой работы.
Насчет Елены никто не думал протестовать.
Но освобождение от работы ее брата не прибавило ему популярности.
Одетая в старое пальто и китайскую шапку из козьей шерсти, я яростно боролась со льдом. Поскольку Саньлитунь был удивительно похож на тюрьму, мне казалось, что я на исправительных работах.
Потом, когда я получу Нобелевскую премию в области медицины или стану мученицей, я расскажу, что за свои военные подвиги отбывала наказание на пекинской каторге.
Не хватало только кандалов.
И вдруг чудесное явление: хрупкое существо в белом плаще. Длинные черные волосы свободно струятся из-под белого фетрового беретика.
От ее красоты я чуть не лишилась чувств, что было бы для меня весьма выигрышно.