Увы, кажется, я была единственной, кто так считал. Фабрис был заводилой в младших классах.
Моя любимая выбрала власть, мне было стыдно за нее.
Но, как ни странно, от этого я только еще больше ее полюбила.
Я не понимала, почему у моего отца такой измученный вид. В Японии он хорошо себя чувствовал. В Пекине его будто подменили.
К примеру, со дня приезда он пытался выяснить состав китайского правительства.
Хотелось бы знать, ему что, всерьез это интересно?
Похоже было, что да. Ему не везло. Всякий раз, когда он задавал этот вопрос, китайские власти отвечали, что это секрет.
Он старался возражать как можно вежливее:
– Но ни одна страна мира не скрывает состав своего правительства!
Кажется, этот аргумент не трогал китайцев.
Таким образом, немногие дипломаты, жившие в Пекине, были вынуждены обращаться к фиктивным и безымянным министрам: это интересное занятие требовало способности к абстрактному мышлению и смелости воображения.
Всем известна молитва Стендаля: "Господи, если Ты существуешь, сжалься над моей душой, если она у меня есть".
Общение с китайским правительством сводилось примерно к тому же.
Но действующая система была гораздо сложнее теологии, поскольку не переставала сбивать с толку своей непоследовательностью. Так, официальные обращения могли содержать следующую фразу: "На открытии новой ткацкой фабрики народной коммуны такой-то присутствовал министр промышленности товарищ Чан…"
Тут же все пекинские дипломаты бросались к своим правительственным уравнениям с двадцатью неизвестными и записывали: "11 сентября 1974 года. Министр промышленности – Чан…"
Месяц за месяцем политическая мозаика потихоньку заполнялась, но всегда с огромной долей неуверенности, потому что состав правительства Китая был весьма нестабилен. Одним словом, однажды, без всякого предупреждения, появлялось следующее официальное сообщение: "Согласно заявлению министра промышленности товарища Мина…"
И все начиналось сначала.
Склонные к мистике утешались словами, которые давали пищу их фантазии:
– В Пекине мы поняли, что древние подразумевали под выражением deus abscon-ditus.
Прочие шли играть в бридж.
Меня не волновали подобные вещи.
Было кое-что поважнее.
Был этот Фабрис, чей авторитет рос на глазах и на которого Елена обращала все больше и больше внимания.
Я не задавалась вопросом, что есть у этого мальчика, чего нет у меня. Я знала, что у него есть.
И именно это озадачивало меня. Неужели у Елены эта штука не вызывала смеха? Неужели она могла ей нравиться? Очень похоже, что так оно и было.
В четырнадцать лет, к моему великому удивлению, я стала относиться к этому по-другому.
Но в семь лет такая склонность казалась мне непонятной.
Я с ужасом сделала вывод, что моя возлюбленная сошла с ума.
Я решила: будь что будет. Отведя маленькую итальянку в сторону, я шепнула ей на ухо, каким уродством страдал Фабрис.
Она посмотрела на меня, сдерживая смех, и было ясно, что смеялась она надо мной, а не над этим предметом.
Я поняла, что Елена для меня потеряна.
Ночь я провела в слезах – не потому, что у меня не было этого приборчика, а потому, что у моей любимой оказался дурной вкус.
В школе один отважный учитель задумал занять нас чем-то иным, нежели строительство бумажных самолетиков.
Он собрал вместе три младших класса, и я оказалась рядом с Еленой и ее свитой.
– Дети, у меня идея – мы вместе сочиним историю.
Это предложение сразу показалось мне подозрительным. Но я одна так к нему отнеслась, остальные обрадовались.
– Пусть те, кто умеет писать, сочинят какую-нибудь историю. А потом мы вместе выберем самую интересную, нарисуем к ней картинки и сделаем книгу.
"Чепуха", – подумала я.
Эта затея была придумана для того, чтобы неграмотные ученики младших классов захотели научиться писать.
Уж если приходится заниматься всякой ерундой, решила я, напишу историю, которая мне по душе.
И с жаром погрузилась в творчество.
Одну прекрасную русскую принцессу (почему именно русскую, до сих пор не пойму) закопали голой в сугроб. У нее были очень длинные волосы и бездонные глаза, которые великолепно выражали страдание. Холод причинял ей нестерпимые муки. Только голова ее виднелась из снега, и несчастная понимала, что кругом ни души и никто не придет ей на помощь. Далее следовало долгое описание ее слез и горя. Я ликовала. И тут появлялась другая принцесса, dea ex machina, которая вызволяла ее из снежного плена и согревала ее заледеневшее тело. Со страстью и вожделением описывала я, как она это делала.
Голова моя была как в тумане, когда я сдала свое сочинение.
По непонятным причинам оно оказалось тут же предано забвению. Учитель даже не упомянул о нем.
Однако он рассказал обо всех остальных, где говорилось о поросятах, далматинцах, о носе, который рос, если его хозяин врал, – короче, сплошной плагиат.
К моему великому стыду, должна признаться, что я забыла историю, сочиненную Еленой.
Но я не забыла, кто из учеников занял первое место и как толпа помогла ему в этом.
В сравнении с этим румынская избирательная кампания – просто образец честности.
Фабрис – а это, конечно, был он – сочинил историю о благотворительности. Дело происходило в Африке. Маленький негритенок не мог видеть, как его семья умирает с голоду, и отправился на поиски съестного. Он ушел в город и разбогател. Через десять лет он вернулся в деревню, завалил родню подарками и едой и построил больницу.
Вот как учитель преподнес нам этот поучительный рассказ:
– Я оставил напоследок историю нашего Фабриса. Не знаю, что вы на это скажете, но мне она нравится больше всех.
И он прочел его сочинение, которое было встречено самыми вульгарными криками восторга.
– Ну что ж, дети, думаю, вы со мной согласны.
Не могу выразить, как мне было противно.
Прежде всего, сага Фабриса показалась мне пошлой и глупой.
"Да ведь это сказка про гуманитарную помощь!" – слушая чтение, воскликнула я про себя с таким возмущением, словно хотела сказать: "Это же пропаганда!"
С тех пор, если этот взрослый кого-то хвалил, я сразу понимала, что речь об очередной посредственности.
Мое первое впечатление подтвердилось отвратительной идеологической манипуляцией, которая затем последовала.
Дальнейшее шоу разворачивалось по тому же сценарию: голосование восторженными криками, а не бюллетенями, неточность в подсчетах и т. д.
И в конце гвоздь программы: лицо победителя, который вышел поприветствовать избирателей и изложить свой проект более подробно.
Его спокойная, довольная улыбка!
Его идиотский голос, вещающий о мужестве голодающих!
А главное – единодушные радостные вопли этой кучки придурков!
Только Елена не ликовала вместе со всеми, но та гордость, с которой она смотрела на героя, была не лучше.
По правде сказать, я ничуть не расстроилась, что о моей истории не упомянули. Я жаждала славы только в любви и на фронте. И считала, что писать – хорошее занятие для других.
Но при мысли, что притворная доброта этого мелкого нелепого существа снискала такой восторг, меня тошнило.
То, что к моему возмущению примешивалась изрядная доля ревности и злости, не меняло дела: мне было отвратительно слышать, как превозносят до небес историю, где добрые чувства подменяют полет воображения.
С этого дня я провозгласила литературу делом продажным.
Махинация была налицо.
Сочинение писали сорок детей.
Я гарантирую, что писали только тридцать девять, потому что я предпочла бы умереть, нежели участвовать в этой народно-просветительской акции.
А если исключить маленьких перуанцев и других инопланетян, случайно приземлившихся среди нас, которые не понимали ни слова по-французски, остается тридцать четыре человека.
Из них надо вычесть тех, которые молча следуют за большинством, такие есть в любом обществе, и их тупое молчание принимают за участие. Остается двадцать человек.
Среди них Елена, которая всегда молчит, чтобы сохранить репутацию сфинкса. Остается девятнадцать.
Из них девять девочек, влюбленных в Фабриса и открывающих рот исключительно для того, чтобы громко одобрять все, что бы ни сказал их длинноволосый идол. Остается десять.
Из них четверо мальчиков, подражающих Фабрису и только умеющих, что разевать рты от восторга, когда говорит их кумир. Итого шесть.
Среди них один румын, очень важный с виду, все время повторяющий, как ему нравится эта затея и как он мечтает принять в ней участие. На этом его участие и заканчивалось. Без него остается пять.
Из них два соперника Фабриса, которые робко пытаются противиться всему, что он говорит, но малейший их выпад гасится общим улюлюканьем. Итого трое.
Среди них странный тип, который говорит только по подсказке. Остается два человека.
Один из них – мальчик, который жаловался, возможно искренне, что у него нет ни капли фантазии.
Вот как мой соперник преуспел в нашем коллективном труде.
(Впрочем, таково большинство коллективных трудов.)
И вот как те, кто должен был научиться читать и писать благодаря этому спектаклю, ничему не научились.
Махинация растянулась на три месяца.
Мало-помалу учитель заметил кое-какие изъяны этого предприятия, которое становилось все менее и менее коллективным.
Однако он не пожалел о своей выдумке, потому что мы за три месяца никого не поколотили, а это уже было большим достижением.
Однажды он все-таки рассердился, видя, что лагерь бессловесных стремительно разрастается. И он приказал тем, кто не участвовал в сочинительстве, рисовать к истории Фабриса картинки.
Этим занялись двадцать детей, которые, как предполагалось, должны были изобразить прекрасный поступок героя.
Непонятно почему учитель велел нам рисовать наши шедевры при помощи палочек, вырезанных из сырого картофеля, которые макались в тушь. Впрочем, это прекрасно сочеталось с продовольственной тематикой, которую мы рисовали.
Наверное, задумка должна была выглядеть авангардной, но была скорее несуразной, учитывая, что картошка в Китае стоила гораздо дороже, чем кисти.
Нас разделили на художников и чистильщиков-строгальщиков картошки. Я заверила, что таланта к живописи у меня нет, и подалась в чистильщики, где начала с тайным бешенством применять разные технические методы саботажа. Я делала все, что угодно, лишь бы палочка не получилась: резала слишком тонко или поперек, а иногда даже попросту ела сырые клубни, чтобы уничтожить их, что само по себе геройский поступок.
Я никогда не бывала в Министерстве культуры, но когда я себе его воображала, то всегда видела перед собой классную комнату в Городе Вентиляторов, где десять человек чистят картошку, десять художников вдохновенно марают бумагу, девятнадцать интеллектуалов сидят без дела, а верховный жрец в одиночестве создает великую и возвышенную коллективную историю.
Если на этих страницах почти не говорится о Китае, это не значит, что он был мне неинтересен. Не обязательно быть взрослым, чтобы подхватить болезнь, которая в зависимости от проявлений может именоваться по-разному: синомания, синопатия, синопоклонство или даже синофагия – смотря чем является для вас эта страна. Мы едва начинаем понимать, что интересоваться Китаем значит интересоваться самим собой. По странным причинам, которые связаны, вероятно, с его огромными размерами, древностью, ни с чем не сравнимой цивилизацией, с его гордыней, чудовищной утонченностью, легендарной жестокостью, необъяснимыми парадоксами, с его молчанием и мифической красотой, свободой интерпретаций, которую допускает его таинственность, с его законченностью, его всеми признанной мудростью, тайным господством, постоянством, страстью, которую он внушает, и, наконец – и более всего, – с его непознаваемостью, так вот, по всем этим неблаговидным причинам человек внутренне отождествляет себя с Китаем, хуже того, в Китае он видит географическое воплощение самого себя.
Как дом терпимости позволяет обывателю воплотить в жизнь свои самые непристойные фантазии, так и Китай становится местом, где можно дать волю самым низким своим побуждениям – а именно говорить о себе. Потому что разговор о Китае – это очень удобный завуалированный способ поговорить о себе (исключения можно сосчитать по пальцам одной руки). Отсюда и чувство превосходства, о котором говорилось выше и которое, прячась под маской злословия и поношения, никогда, однако, не позволяет далеко уйти от первого лица единственного числа.
Дети еще более эгоцентричны, чем взрослые. Вот почему Китай околдовал меня, как только я ступила на его землю в возрасте пяти лет. Потому что эта мечта, доступная даже незамысловатым умам, не случайна: по сути все мы – китайцы. Конечно, каждый в той или иной степени несет в себе частичку Китая, как у каждого есть некое количество холестерина в крови или самодовольства во взгляде. Любая цивилизация по-своему повторяет китайскую модель. Из цепочек разных плеоназмов можно было бы выделить великую ось истории: первобытное общество – Китай – цивилизация, поскольку невозможно упомянуть одно из трех понятий, исключив два других.
И однако Китая почти нет на этих страницах. Можно придумать много отговорок: что присутствие Китая чувствуется тем сильнее, чем меньше о нем упоминаешь; что это рассказ о воспоминаниях детства и что, в каком-то смысле, каждое детство – это собственный Китай; что Срединная империя – слишком интимное место на теле человечества, чтобы я осмелилась описывать ее более подробно; что при описании этого двойного путешествия – в детство и в Китай – слова становятся особенно слабыми и невыразительными. Все это звучит правдоподобно, и мне наверняка поверили бы.
И все же я отвергаю все это в силу самого досадного довода: эта история происходит в Китае и все-таки не совсем там. Я предпочла бы сказать, что все это случилось не в Китае, причин тому нашлось бы немало. Приятнее было бы думать, что эта страна больше не была Китаем, что настоящий Китай куда-то исчез, а на краю Евразии появилась огромная по численности нация, бездушная и безымянная, а значит, как бы и не страдающая, в нашем понимании. Но увы, я этого сказать никак не могу. И, вопреки всем мечтам, эта отвратительная страна была именно Китаем.
Что вызывает сомнение, так это присутствие в Китае иностранцев. Необходимо понять, что означает слово "присутствовать". Конечно, мы жили в Пекине, но разве можно говорить о "присутствии", если ты так тщательно изолирован от китайцев? Если доступ к остальной территории страны запрещен? Если общение с ее жителями невозможно?
За три года мы по-настоящему познакомились только с одним китайцем, переводчиком из посольства, милым человеком, носившим редкое имя Чан. Его французский был восхитителен и изыскан, с очаровательными фонетическими неточностями: например, вместо того чтобы сказать "раньше", он говорил "в очень холодной воде", потому что так ему слышалось французское "а вот раньше". Мы не сразу поняли, почему господин Чан так часто начинал фразы словами "в очень холодной воде". Но его рассказы об этой "холодной воде" были всегда необычайно интересны, и чувствовалось, какую ностальгию они у него вызывают. Однако именно из-за постоянных упоминаний о "холодной воде" господина Чана взяли на заметку, и очень скоро он исчез, а вернее, испарился, не оставив и следа, как будто его и не было.
О его дальнейшей судьбе остается только гадать.
Довольно быстро его сменила несговорчивая китаянка с редким именем Чан. Но если господин Чан был господином, то она не терпела никакого другого обращения, кроме как "товарищ". Когда к ней обращались "мадам Чан" или "мадемуазель Чан", она поправляла нас, словно речь шла о грубой грамматической ошибке. Однажды моя мать спросила: "Товарищ Чан, а как обращались к китайцам раньше? Был ли какой-то эквивалент слов "мадам" или "месье"?"
– К китайцам обращаются "товарищ", – неумолимо ответила переводчица.
– Да, конечно, – настаивала моя наивная мать. – Но раньше, вы понимаете… раньше?
– Не было никакого "раньше", – безапелляционно отрезала товарищ Чан.
Мы все поняли.
У Китая не было прошлого.
Нечего было говорить об "очень холодной воде".
На улицах китайцы шарахались от нас, как от зачумленных. Что касается обслуживающего персонала, который китайские власти выделили иностранцам, то эти люди очень мало общались с нами. Так что, во всяком случае, в шпионаже их заподозрить было нельзя.
Наш повар, с редким именем Чан, очень тепло к нам относился, наверное, потому, что имел доступ к миру продуктов, которые в голодном Китае считались наипервейшей ценностью. Чан был одержим идеей закармливать троих детей с Запада, которых ему поручили. Он присутствовал при каждом приеме пищи, когда мы ели без родителей, а так было почти всегда, и строго следил за тем, как мы едим, словно от наших тарелок зависела судьба человечества. Он говорил только два слова: "много кушать" – магическая формула, которую он произносил размеренно и торжественно, как заклинание. В зависимости от нашего аппетита на его лице отражались или удовлетворение от сознания выполненного долга, или мучительная тревога. Повар Чан любил нас. И если он заставлял нас есть, то только потому, что это был единственный дозволенный ему способ выразить свою любовь: китайцам разрешалось говорить с иностранцами только о еде.
Еще были рынки, куда я ездила верхом покупать карамельки, красных косоглазых рыбок, тушь и прочие диковинки, но там общение ограничивалось товарно-денежным обменом.
Вот и все.
После всего вышесказанного остается сделать вывод: эта история происходила в Китае в той степени, в какой ей это было позволено – то есть в очень незначительной.
Это история гетто. А значит, рассказ о двойном изгнании – изгнании из родной страны (для меня это была Япония, потому что я считала себя японкой) и изгнании из Китая, который нас окружал, но от которого мы были отрезаны как весьма нежелательные гости.
Во избежание неясностей уточню: Китай занимает на этих страницах такое же место, как чума в "Декамероне" Боккаччо. Если о ней почти не говорится, то лишь потому, что она СВИРЕПСТВУЕТ повсюду.
Елена всегда была недоступна. А с тех пор, как появился Фабрис, она все больше от меня ускользала.
Я уже не знала, что придумать, чтобы обратить на себя ее взор. Я хотела рассказать ей про вентиляторы, но подумала, что она поведет себя так же, как в случае с конем, – пожмет плечами и равнодушно отвернется.
Я благословляла судьбу за то, что Фабрис жил в Вайцзяо-далу. И благословляла мать моей любимой, которая запрещала своим детям покидать Саньлитунь.
На самом деле попасть из одного гетто в другое было очень просто. На велосипеде у меня это занимало четверть часа. Я часто ездила туда, потому что в Вайцзяо-далу был магазин, торговавший отвратительными китайскими леденцами, которые кишели микробами, но казались мне лучшим лакомством в мире.
Я заметила, что за три месяца ухаживания Фабрис ни разу не наведался в Саньлитунь.