Глава вторая
Человек, породив человека, сил своих не щадит, чтобы сделать из него существо, во всем подобное себе.
В нашем столетии от многих прекрасных вещей сохранились одни названия, и удивляться этому люди перестали давно. В Сосновом Бору никакого соснового бора нет! Он просматривается насквозь. И видно, как главная улица вместе с гранитной розовой мостовой, зелеными канавами, песчаными пешеходными дорожками и, конечно, вместе с домами, а дома со своими палисадниками и огородами, как все это жмется к лесу, а он, этот легкий, прозрачный сосновый лес, упорно движется к железной дороге.
Сосны группами и поодиночке перешагивают через дома и улицы, а когда добираются до насыпи, переступают через рельсы, а там, постепенно сбегаясь, уходят вдаль веселой дружной гурьбой.
Правда, у вокзала деревья скучнеют и, как на всех вокзалах мира, становятся похожими на казенное имущество.
В Сосновом Бору жить хорошо и просто.
Улица, на которой стоит почта, называется Почтовой. Та, где аптека, - Аптечной, а та, где из-под песка выступает гранитный валун, - Гранитной. Валун, как ни странно, не собираются взрывать. Машины объезжают его, а люди приходят сюда на закате - сидят, курят, кто хочет - читает.
Днем на гладком розовом камне загорают девчонки, выросшие настолько, что уже догадываются о волнующем смысле слова "загар".
Есть, однако, в Сосновом Бору улицы, которые озадачивают. Улица Курсанта, например!
Какого курсанта? Почему одного курсанта?!
Или улица Делегатов!
Каких? Куда?..
А рядом вдруг - Соседская!
Каждая улица, по-русски говоря, является соседней!
- Ну, а сам Коммунальный проспект?
Прочитав на перекрестке лиловую по белой эмали надпись, люди думают: почему Коммунальный, а не имени Водопровода? Или почему в таком случае не назвать его было проспектом Разнорабочих? По крайней мере подразумевались бы люди, а не услуги, эти… разные.
После дождя, который прошел ночью, утро было ясное, а к одиннадцати даже в тени ощущалось знойное мление. Одинокие сосны так надышали смолой, что на улицах Соснового Бора пахло, как в настоящем сосновом бору.
Нагрелись камни. Песок словно умер - ни одна его крупинка не взлетала в воздух. Кто мог не выходить из дома в это время - не выходил. Но именно в это время Костя и Слава очутились на углу Коммунального проспекта и Почтовой. Редкие прохожие жались к изгородям, чтобы хоть одной ногой ступать по тени.
Слава и Костя попили воды из колонки и пошли на вокзал. Пустой грузовик обогнал их. Он вез под собой аккуратную сиреневую тень и долго веселил беззаботным порожним дребезжанием. Потом приятели нагнали пацана, который почему-то шагал по мостовой, прямо по ее середине, где просторнее всего и жарче. Пацан был необычный, и ребята, нагнав его, некоторое время шли вровень, чтобы получше разглядеть.
Лет ему, наверное, шесть. Не толстый, но походка развалистая из-за кривых ног, вокруг которых болтаются выцветшие трусики, до того широкие, что похожи на юбочку. Белая рубаха тоже, видно, перешита - нагрудный карманчик приходится почти на животе, - мальчишка явно чей-то брат.
Ничего во всем этом чрезвычайного не было, а Слава первый уловил, что пацан идет так, будто он в центре, а вселенная по краям! Одной рукой машет - она у него зажата в кулак. Другую завел за спину - она у него лежит в ямке над выступающим задом. Затылок тоже выдается назад, хотя голову он держит прямо. А главное, чешет серединой улицы по такой жаре. На них с Костей даже не взглянул.
- Кто он такой?
- Я не знаю, - ответил Костя.
- Тоже за мороженым шлепает.
- Наверно.
- Пошли скорей, сегодня жара, народу будет полно - может еще не хватить.
Когда они вошли в здание вокзала, у прилавка из пластмассы приятного огуречного цвета на самом деле стояла довольно длинная очередь. За исключением одной крупной дамы в васильковых брюках, все в очереди были дети.
Дама эта, несмотря на порядок в очереди и жару, крепко держала за руку стройного, бледного мальчика тоже в длинных брюках. Был он весь яркий, цветной, словно кукла из мультфильма, - желтые сандалии, синий костюм, белый платочек в кармане на груди. Шесть лет ему или десять, понять трудно: у мальчика чересчур умное лицо. Вернее, взгляд. Не то проницательный, не то голодный. Это притягивало всеобщее внимание. Ребята неудержимо высовывались один из-за другого, чтобы еще и еще раз поглядеть.
Около двенадцати, в пекле дня, пылавшего за открытой дверью, появился тот пацан, что шел серединой улицы. Ни на кого не посмотрев, он встал в конец очереди, переложил свои копейки из одной руки в другую и начал ждать.
Под гулкие своды вокзала взлетел чистый, ясный голос мальчика в желтых сандалиях. Неестественно четко произнося слова, он с явным удовольствием прокатывался на букве "р".
- Бабушка, тебе не кажется, что мы стоим тут зррря?
Бабушке этого не казалось.
- Стой спокойно, - сказала она.
Превосходно воспитанный мальчик выждал сколько нужно, и опять его голос улетел под своды:
- Бабушка Юля, они, наверрно, вчеррра выполнили весь план и сегодня не хотят торрговать.
- Не говори глупостей. Они всегда хотят торговать...
Бабушка произнесла это с таким достоинством, что не расслышала, как над очередью вспорхнули смешки, тут же потонувшие в рокоте, который нарастал и нарастал, а когда дошел до катастрофических размеров, в здание вокзала въехал ящик на маленьких железных колесиках, а за ним - громадная тетечка с тем отсутствующим выражением лица, какое бывает у продавцов в переполненном гастрономе, когда они, отпуская товар, разговаривают между собой, не видят никого, не слышат ничего и, кажется, не заметят, если в них вздумали бы стрелять.
Очередь мгновенно распалась. Слава вырвался вперед. Продавщица не успела доехать со своим ящиком до прилавка. Ее окружили.
Молодая крупная бабушка и стройный ее внук спокойно подошли к орущему кольцу. Бабушка плавно опустила руку в колодец из теснившихся голов, сказала: "Нам, пожалуйста, два" - и без промедления получила два эскимо.
Каждый, кто уже выдернул себя из тесноты, немедленно начинал есть мороженое, сладострастно потупляясь.
Бабушка с внуком, отойдя в сторонку, делали то же самое. Наконец из очереди выкарабкался пацан с карманчиком на животе и, взявшись за эскимо, неторопливо приблизился к ним. У пацана лицо было крепкое, смуглое, а на нем, как окна настежь, - большие глаза ясно-серого цвета.
Он остановился в трех шагах от диковинного мальчика и начал обходить его со всех сторон.
- Что тебе нужно, мальчик? - очень нервным тоном спросила бабушка и тихо добавила: - Боже, что за дикари!
Независимый пацан с карманчиком на животе, конечно, не ответил, смотрел себе, и все. Постепенно на это обратили внимание и другие едоки мороженого. Тогда бабушка категорическим жестом дернула внука за руку и стала уводить. Со спины они выглядели как цветная диаграмма роста неизвестно чего: крохотный узенький мужчиночка, а рядом - громадное широкое мужчинище.
Ребята долго смотрели им вслед.
На обратном пути двое из очереди присоединились к Славе и Косте.
Парня с головой, похожей на одуванчик, и с голубыми глазами звали Володей, Типичный Вовка! Наугад можно было сказать, что его Вовкой зовут. Для своих одиннадцати лет пухловат. И конечно, шляпа. Иначе кто даст постричь себя под машинку! Отросшие волосы стоят на круглой голове ровным пухом.
Приятель его, Гриша, роста такого же, а на вид- прямо боксер. Ноги поджарые, а грудь мощная, даже руки от тела оттопыриваются, возможно, оттого, что шея у него короткая.
- Между прочим, - сказал Гриша, - этот стиляга в желтых босоножках живет у нас.
Костя заглянул ему в лицо с недоверием и спросил:
- Твой родственник?
- Дачник. Снимают комнату у нас на втором этаже. Иногда меня заставляют таскаться с ним.
- Странно. А я почему-то решил, что ты ленинградец.
Слава быстро оглядел Гришу и Володю, потом хмыкнул:
- А я сразу догадался, что они здешние.
- Почему?
- Потому что босиком шлепают.
- Подумаешь, - сказал Володя.
Гришу, одетого в модную, бобочку с большим воротником, это тоже задело. Он сказал:
- Ты отсталый человек. Босиком ходить полезно.
Слава тут же снял тапочки - и пожалел: в песке все время что-то попадалось. Он тихо ойкал, но терпел.
С этого дня Слава почувствовал себя хорошо. А когда количество едоков мороженого и вольноболтающихся по улицам Соснового Бора увеличилось за счет Вики, которая тоже стала ходить на вокзал, да еще прибавился этот чей-то брат по имени Ленька, который увязался за ними сам, Слава окончательно ожил. И это естественно: с тех пор как помнит себя, ощущение жизни для него сливалось с толпой вечно орущих и вечно бегущих однолеток. Совершенно не понимал он поэтому, что такое дружба с одним человеком. Он привык быть с целым двором, школой, с целым лагерем. А когда почему-либо оставался один, то сразу начинало мерещиться, что болит ухо или живот, потому что в одиночестве он оставался, только когда заболевал.
По той же причине Слава не переносил тишины. От тишины у него ныло под ложечкой, и единственным спасением в таких случаях бывала еда. В этом отношении он УРОДИЛСЯ в мать. Она тоже как захандрит, так сразу хватается за картошку. Нажарит большую семейную сковороду, умнет ее в темпе, потом задумчиво поикает и, глядишь, отошла, улыбается.
С появлением Гриши и Володи Слава даже перестал злиться, что не поехал в лагерь. Потому что прожить целый летний день без замечаний и без соревнований - тоже немало!
Дружки ходили на вокзал каждый день, и у Славы началось буйное увлечение Гришкой. Ну, парень - целое кино, а не парень! Слава до того въелся в дачную жизнь, что даже про дите стал думать с благодарностью. Выходит - неплохо, что оно родилось, что мамке теперь ни до чего и он может часами не появляться дома. Такой воли у Славы еще никогда не было.
Только от воли этой, как, впрочем, от всего хорошего, Слава быстро наглел - такой уж у него характер. Конечно, начали они с мамкой цапаться.
Подсобил ему в этом Гриша, у которого и в словах и между слов выпирало не просто фасонистое пренебрежение к родителям, а по-злому насмешливая неприязнь. И было это до того очевидно, что невольно наводило на мысль: значит, есть за что, раз он себе такое позволяет.
Подумать только: двухколесный велосипед у него есть! Самоката - аж два, хотя оба ни к чему в здешнем песке. Мячей всяких - гора: и футбольные, и волейбольные, и пинговые, и понговые... А барахла носильного! Неделя еще не прошла, как познакомились, а он уже в трех разных куртках щеголял: с трикотажным воротом, с погончиками на плечах, с капюшоном, и, конечно, "молни" на них полно. И это только по вечерам, а днем, когда жарко, бобочек этих шелковых до черта у него, а позавчера явился в самой новой моде. Издали - рубаха как рубаха, показалось, даже веселая, а подошел - зеленые кувшины на ней вдоль и поперек, а между кувшинами черные пауки; надевается поверх штанов, на пуговицах спереди; теперь вместо пиджаков взрослые дядьки такие носят. Так вот, пожалуйста, у Гриши тоже есть.
Интересно, думал Слава, отчего он нас к себе домой не позовет, не похвастает, у него, наверно, еще и не то есть! И почему все-таки он так нехорошо сказал "Ааааа", когда Володя напомнил, что пора домой идти, что дома будут беспокоиться? Отец с матерью ему сколько всего покупают, а он и на вещи акает: мол, ерунда, чихать хотел…
Мысли эти приводили Славу в состояние тревожной, беспредметной зависти, одно только тешило самолюбие- слишком много этот Гришка врет. Брат с сестрой тоже, кажется, заметили и, по мнению Славы, относились к нему... НЕ ОЧЕНЬ ЧТОБЫ ОЧЕНЬ!
Однако когда Слава пробовал сравнивать Гришу с Костей, то все Славкино нутро было на стороне Гриши, хотя он и понимал, что Костя лучше их обоих. Но Гришка, ох этот Гришка! На год ведь только старше, а насколько сильней и вообще!
Слава по памяти придирчиво разглядывал его, пробовал сравнивать с собой - куда там… даже веснушки и те у Гришки лучше, не то что у меня - какая-то муть грязно-желтого цвета. У Гриши веснушки цвета глаз - карие, и это, оказывается, даже красиво.
Первое, что сделал Слава, чтобы сравняться с ним, - начал точно так же тянуть "а", когда речь заходила о доме, и тут же заметил, как брат с сестрой переглянугись и отвели от него глаза. Вот еще, обозлился Слава, ему можно, а мне, выходит, нельзя.
Когда Слава еще немного присмотрелся к Грише, стало ясно, что тот ни к кому из них, в том числе и к Славе, никак не относится. Путает имена и не всегда даже видит того, с кем говорит. Ему важно не это, ему важно самому говорить, важно, чтобы там, где он, никого не было ни слышно, ни видно.
Вдруг Слава подумал: какого черта Гришка тут живет, без него в Сосновом Бору было бы лучше. А Вовка чего за ним как хвост ходит? Но Слава не Володя и спокойно мириться с тем, чтобы в компании не он был центре, а кто-то другой, не мог. Поэтому быстренько переметнулся опять к Косте с Викой. Эти были из другого мира, который Славе чужд, и он толком даже не знает: лучше ли этот мир ихнего с Гришкой или нет и стоит ли завидовать им? Зато с ними Слава чувствовал ебя спокойно.
Теперь, когда они оставались втроем, Слава неизменно говорил о Грише:
- Ну и врет этот Гришка!
Брату и сестре это, видно, надоело, и Вика, более резкая, чем Костя, сказала:
- Почему непременно врет? А почему не сочиняет? А вдруг у него богатая фантазия...
- "Фанта-а-а-зия", - перепел Слава с Викиного голоса, - когда ни одному слову верить нельзя.
- Почему?
- Ха, где он такого кретина откопал, ну, как его? Того, который кота в авоське бил?
- Это не кретин, это был гадина...
- Ха, а почем ты знаешь, что он был? Может, Гришка сам все это выдумал.
- Не думаю, - сказал Костя.
- Значит, и ты веришь, что Гришка видел, как этот... да, вспомнил, лысый Дубина ловил кота за то, что тот спер дикую утку, которую будто бы Дубина на охоте убил, а потом будто бы Дубина долго вожжался с котом, пока в авоську его не впихнул?
- Думаю, что да, - мрачно сказал Костя.
- А зачем, - уж на всю улицу орал Слава (он всегда переходил на крик, когда хотел убедить), - зачем ему было вожжаться с авоськой, когда он и так мог треснуть, раз уж поймал. Я спрашиваю: зачем?
Вика дернула Славу за рукав:
- В том-то и подлость, неужели ты сам не можешь понять - в авоське бить безопасно, не поцарапает...
Больше Слава уже ничего не услыхал - он боялся лопнуть со смеху. Он представил себе болтающегося на весу кота, лысого Дубину, красного от злости, и пять старушек, которые, по словам Гришки, вопили громче самого кота.
Вика остановилась и так посмотрела на Славу, что он осекся.
- Я не думала, что ты такой злой.
- Я? - обалдело спросил Слава. - Я, что ли, по-твоему, его бил?
Вика пошла и уже на ходу сказала:
- Не вижу в этом ничего смешного.
- Но ведь это же вранье, - обрадовался Слава возможности принизить Гришку.
- Теперь это уже не имеет значения, - очень грустно ответила она.
У Славы от ее голоса сжалось сердце, он с поразительной ясностью вдруг понял все и до отчаяния хотел, чтобы Вика думала о нем, как раньше, как минуту назад. В надежде на это нарочно громко заорал:
- Ты хочешь сказать, что я тоже такой зверь, да?!
Вика промолчала. Он не дождался от нее "нет, конечно". А когда понял, что не дождется, незнакомая тоска нашла на него. И еще удивляло, что это новое, непонятное нытье во всем теле не проходит.
Ничего больше он ей не сказал, но обозлился.
Не в первый раз обращал Слава гнев свой против источника неприятных ощущений. Так недавно он ненавидел портфель Сережи Введенского, а еще больше - самого Сережку. Сейчас он сказал себе: "Ну и пусть думает, что хочет, очень нужно!.." Но облегчения не было. До самого конца этот день Слава прожил в плохом настроении. Оно не проходило даже тогда, когда смеялся. Не смеяться совсем он еще не умел.
Наутро странно было даже вспоминать про вчерашнее.
Слава смело крикнул соседнему крылечку:
- Привет!
Смело глянул Вике в лицо. Она, как всегда, подняла руку, ответила:
- Салют! - и улыбнулась.
Улыбка у Вики начиналась где-то над верхней губой, в морщинках по бокам очень красивого носа, и уже потом расходилась по всему лицу.
Было только девять.
Сейчас Костя начнет таскать ведра с водой, мусор вынесет. Вика побежит за молоком. А сам Слава - в магазин, потом за водой, потом опять в магазин еще раза два, потому что мамка обязательно что-нибудь самое важное забудет. На это все и на завтрак уйдет часа полтора. Потом они уже втроем начнут убивать время до полудня, до часа, когда можно идти на вокзал.
Не признаваясь друг другу, как в чем-то стыдном, все трое скучали по Грише. Их тянуло туда, где он, потому что там, где бывал он, мгновенно становилось как в ТЮЗе на хорошем спектакле, когда всем одинаково хорошо и интересно.
Они начинали любить не столько самого Гришу, сколько особенную, веселящую энергию, которая вырывалась из него в виде яркого, смачного, волшебного вранья. Этот парень мог любую ерунду превратить в событие.
И Славе Гришка был нужен, хотя ох как часто он раздражал его... Вообще Славе нужны были все. И шепелявого Леньки ему уже не хватает, и этого старичка с въедливыми глазами, по имени Павлик, все чаще хочется повидать.
Постоянная Славкина беда - очень быстро привязывается к людям, а потом ему трудно без них, какими бы они ни были.
В третьем классе полгода всего учился у них мальчишка, которого возненавидел весь класс. Лазил по чужим портфелям, таскал завтраки у одних и подсовывал другим, про девочек всякие пакости говорил. Дрянной был мальчишка. Славке, например, налил валерьянки в карман пальто, пролез незаметно в раздевалку и вылил целый пузырек. Учительница этот пузырек на уроке отобрала у него, долго и терпеливо расспрашивала, откуда флакончик да зачем. Мальчишка на все отвечал "не знаю". А когда выяснилось, что у Славки залит карман пальто, мальчишка на ходу придумал историю, будто он своей больной маме лекарство нес, а Слава будто украл. Когда его спросили, зачем же Славе портить свое пальто, этот мальчишка, с такой безобидной и ласковой фамилией Лапушкин, нахально заявил, будто Слава сделал это назло, чтобы его, Лапушкина, мама умерла. Учительница не выдержала и сказала: "И откуда столько подлости в таком маленьком человеке?"
На счастье, Лапушкины переехали в другой город. Этому обрадовались все. Слава, конечно, тоже, но сердце его скучало. Он просто к Лапушкину привык и первое время смотреть не мог на парту, за которой сидел зловредный этот мальчишка.
Сегодня в пыльной пустоте давно не метенного вокзала они втроем оказались первыми. Они бы с радостью забежали за Гришей, а потом всю дорогу вместе бы шли, но... Гриша никому из них не сказал - приходи, а в этом возрасте люди еще деликатны, даже если их никак не воспитывали.
Слава от нечего делать стал гонять по полу пустой спичечный коробок. Костя тоже не устоял, а раз во что-то включался Костя, то Вику не надо было уговаривать.
Они подняли такой гул, что кассирша с треском открыла окошко и закричала: