- Кто разрешил пылишшу подымать, а ну-те марш-те на улицу!
На улицу они не пошли. Просто встали у границы тени с солнцем в открытых дверях и смотрели вдаль. Фасад вокзала с часами во лбу и скучными сводами смотрел как раз на главную улицу. Скоро там показалась квадратная фигура, одетая в белую рубаху и синие трусики. Ленька, чей-то брат, приближался, хорошо видный на горбушке мостовой.
- Прямо целое кино этот пацан.
Сейчас это было сказано точно: они находились в темном зале, а перед глазами в пронзительном свете погожего дня лежала до неузнаваемости красивая главная улица, по которой, как бы нарочно медленно, приближался самый независимый в Сосновом Бору человек- сын лесника, брат трех братьев и одной сестры, Ленька, по прозвищу Вишневая Кофточка, потому что до сих пор вместо буквы "сы" произносит "фы", и когда ест вишни, то, оказывается, глотает кофточки.
Еще о нем было известно, что его не боятся птицы, что он однажды заснул в собачьей будке, что он совершенно не обидчив и всех старше себя считает дураками. Что же ему остается думать о людях, которые ходят за ним и клянчат: скажи да скажи "сосиска". Он охотно говорит "фафифка" и долго потом смотрит, как корчатся от смеха дураки.
- Ха, смотрите, - сказал Слава, - без двадцати двенадцать!
Когда Леня шагнул наконец с белого экрана в темный зал, Костя наклонился к нему и сказал очень грозно:
- А ну, покажи свои часы!
Леня поднял на Костю спокойные серые глаза, некоторое время смотрел без вопроса и без удивления, а потом улыбнулся. Это и был весь его ответ, после чего он пошел к прилавку из зеленой пластмассы, но не втиснулся первым, а потоптался по залу в молчаливых своих размышлениях, и, когда ребята снова обратили на него внимание, Леня стоял боком к Вике. Таким образом он встал в очередь.
- Идут! - завопил Слава.
И все бросились к двери на свои места. Тогда Леня обошел их и очутился впереди.
По левому песчаному тротуару Коммунального проспекта двигались Гриша и Павлик. Даже издали было заметно, что старший ведет младшего не по своей воле. Легкий, тонконогий Павлик висел на сильной Гришкиной руке, как кошелка, которую дома поручили не потерять.
Все "кино", как сказал бы Слава, заключалось в том, что Гриша и не подозревал о компании, зорко следившей за ними. Павлик задирал голову и что-то говорил. Гриша отвечал в пространство перед собой. Головы он, конечно, не наклонял и даже не поворачивал в сторону мальчика, глядевшего на Гришкин подбородок с обожанием.
Шли они медленно. Видно, Грише тоже неохота было торчать тут одному в скукоте вокзала. Но бросилось в глаза ребятам не это. Сегодня Гриша был непривычно угрюм. Спросить, в чем дело, никто не успел, потому что, как только он заметил друзей, выражение его лица молниеносно переменилось, и "спектакль" начался с ходу:
- Ча-ча, сеньоры!. Только что бабушка этого ученого типа обнаружила, что у меня бандитские глаза, - это правда?
- Сейчас посмотрим, - сказал Костя и только собрался заглянуть в упомянутые глаза, как почувствовал, что Павлик оттаскивает его за штаны в сторону.
- Это непрравда! - с пафосом сказал Павлик. - У тебя прекррасные глаза: ТЫ ЮНЫЙ ГЕНИЙ!
Но Гриша не пришел в умиление, он пришел в бешенство:
- Еще раз услышу…
Павлик вздрогнул. Кассирша во второй раз высунулась из окошка. Ей уже интересно стало, что тут сегодня происходит.
Павлик стоял бледный и растерянный. Он не понимал, как можно оскорбить человека словами, которые его бабушка говорит только ему и Вольдемару, любимому своему ученику.
Люди давно сошлись на том, что лепить кувшин, варить щи, полировать шкаф, выкармливать поросят, сажать репу - короче говоря, любое дело надо делать умея, за исключением одного- растить человека! Для большинства это, пожалуй, единственное занятие на земле, которое, казенным языком говоря, "не требует никакой квалификации".
Человек, породив человека, сил своих не щадит, чтобы сделать из него существо, во всем подобное себе. Он навязывает ему все, что знает о жизни сам, но - странное дело! - почти никогда не бывает доволен плодами трудов своих.
Павлик на бабушку Юлию пока не очень похож. Мальчик, безусловно, вежлив, послушен, почти совсем уже отучился от детства, но ДО ИДЕАЛА ЕМУ ЕЩЕ ДАЛЕКО! ОЧЧЕНЬ ДАЛЕКО! Никак, например, не может бабушка Юлия отучить внука вмешиваться в разговоры взрослых. Происходит это потому, что комната у них одна, и еще потому, что, оказывается, у Павлика ПАТОЛОГИЧЕСКОЕ ЧУВСТВО ПРАВДЫ. (О БОЖЕ, КАК ОН ПРОЖИВЕТ С ЭТИМ В НАШ ВЕК!) Говорится это, естественно, гостям, и, естественно, так, чтобы Павлик не слышал, но он почему-то все слышит и очень смущается - ему не хочется огорчать бабушку Юлию, и без того ОБОЙДЕННУЮ СУДЬБОЙ!. Что это значит в точности, он не мог бы сказать, но чувствует, что это что-то грустное. Он жалеет ее и вместе с нею ненавидит всех БЕЗДАРНОСТЕЙ И НЕГОДЯЕВ и даже само слово ТЕАТР.
В душе у Павлика сумятица и напряжение, потому что бабушка Юлия хочет жить ПОЛНОЙ ЖИЗНЬЮ, а все, кто бывает в ее доме, судорожно боятся от чего-то отстать. От чего - Павлик тоже пока не понял, но поймет. Он быстро ко всему привыкает. Привык же он заменять простейшие понятия "хорошо" или "плохо" понятиями "современно", "несовременно". Он может запросто сказать: "Я не доем эту капусту, она несовременна".
Бабушка хватается за голову, восклицает: "Ты юный гений!" - и дает ему ломтик латвийского сыра, от запаха которого еще недавно Павлик вздрагивал, а теперь сыр этот с удовольствием ест. Он вообще питался закусками, приученный к ним на знаменитых ПРЕЛЕСТНЫХ ВЕЧЕРАХ, когда гостям раздаются пластмассовые подносики с ШЕДЕВРАМИ в таком количестве и разнообразии, что Павлику нетрудно и полакомиться и быть сытым.
Некоторые он просто любит, например шедевры из докторской колбасы плюс изюм в майонезе.
Неприхотливостью Павлика бабушка, разумеется, довольна. Однажды похвастала даже: "Что хорошо в этом ребенке, так это желудок!"
Накатывали на нее, однако, и приступы заботы - конечно, в промежутках между прелестными вечерами.
Трудно сказать, что хуже - ложь или ложное представление о долге.
Бабушка никогда не воспитывала детей. Ее собственный и единственный сын вырос здоровым и нормальным при помощи БЕСПОДОБНОЙ НЯНЬКИ, а обожаемого и тоже единственного внука она никому доверить не могла, тем более что нянька влетит в копеечку, а кроме того - поди ее поищи!
Павлик сравнительно легко переносил любовь бабушки Юлии. Сам он пока еще никого не любил: маму свою никогда не видал; отца иногда видел, но редко, а последний год не видит совсем. Однажды он спросил, почему папа перестал его навещать. Бабушка ответила:
- Пока это исключено!
- Почему?
- Потому что твой отец работает в ящике.
- В каком ящике?
- В почтовом. И умоляю тебя, не спрашивай больше ни о чем. Вырастешь - поймешь!
Павлик обиделся. Он знал, что отец работает в театре. Он знал, что отец год назад женился вторично где-то в командировке и с тех пор живет в городе Риге настолько полной жизнью, что не может вырваться, чтобы навестить сына. Знал он и самое худшее: папа зачем-то скрывал от своей жены, что он, Павлик, существует, а бабушка все это шепотом скрывала от него, забывая про свою исключительную дикцию. Ложь огорчала Павлика гораздо больше, чем отсутствие папы, которого он так и не смог полюбить, несмотря на внушения вроде: твой отец - светлая личность!
До прихода дальнего поезда оставалось пятнадцать минут, а тетечка с мороженым все не появлялась. Слава предложил сразу взять на всех, а то слишком долго ждать.
Леня первый подошел и высыпал Славе в ладонь горячие и влажные копейки.
- Во, сознательный! - сказал Слава и погладил Леньку по макушке. Леня ответил таким взглядом, что Слава погладил его еще раз.
Предложение понравилось всем - компания стояла в стороне, а Слава один на всех покупал мороженое. Потом нес его, испытывая наслаждение оттого, что идет посередине, а они толпой вокруг.
- Подозреваю, что по одному брикету сегодня не хватит - жара! - сказал Гриша.
- А деньги? - сразу спросил Слава.
- Наскребем. Слушай, Павел, шел бы ты рядышком, что это у тебя за привычка - как клещ впиваться?
Павлик выдернул руку, вытер ее платочком, который всегда белел в нагрудном карманчике, хотел опять ухватиться за Гришу, но раздумал:
- Если тебе так противно, я могу держаться за твои брюки, но пусть лучше эта привычка останется при мне!
- А зачем она тебе нужна?
Павлик заложил руки за спину и пошел молча, с опущенной головой. Ребята тут же забыли о нем, но он вдруг так решительно и так серьезно сказал: "Я не имею никакого пррава своими прихотями выматывать по ниточке неррвы", - что все остановились.
- Иди ко мне, - сказала Вика, - о чем ты говоришь?
Павлик дал руку Вике и, сурово глядя на Гришу, произнес, тщательно выговаривая слова:
- Срразу видно, что ты никогда не прропадал в универрмаге.
- Павлик совершенно прав, - серьезно сказала Вика.
- Я и так знаю, что я прав. Бабушка исключительно из-за меня не могла в этот вечер заснуть без снотворного… Это уже давно было, и вообще когда есть радио, то неопасно, только долго приходится сидеть. Я не мог сосчитать, сколько времени сидел на пылесосе, пока бабушку искали по радио в отделе тррикотажа… Меня поймал такой высокий синий человек в электрротоварах. По-моему, он был злой. А я боялся как следует сидеть, потому что карртонная корробка подо мной дышала - я думал, а вдруг она сломается и будет большой скандал!
- Сколько тебе лет? - спросила Вика.
- Семь лет и четыре месяца… А в церкви еще опаснее пропадать, потому что там радио нет.
- Да-а, - рассеянно сказала Вика. Она смотрела на Славу, который мучился: ему было трудно нести шесть брикетов мороженого так, чтобы они не таяли.
- Нету, - продолжал Павлик, - я точно знаю, и еще - нагнитесь, пожалуйста!
Вика наклонилась немного, но Павлику это показалось недостаточным, и он свободной рукой взял ее за шею, притянул к себе и в самое ухо зашептал:
- Там был сплошной кошмар, потому что в церкви не бывает уборной, вот в чем ужас… я там вынужден был заплакать.
- А зачем ты в церковь пошел? - спросила Вика, выпрямляясь и нагоняя вместе с Павликом остальных.
К их разговору прислушивались уже все. Слава, желая обратить на себя внимание, громко и развязно спросил:
- А как твоя бабушка ходит в церковь - в юбке или в этих…
Павлик закатился высоким, дрожащим, искренним смехом, но, сразу взяв себя в руки и изящным жестом прикрыв рот, дал исчерпывающий ответ:
― В церковь меня водила моя ставррропольская бабушка, она очень старая.
- А-а, у тебя их, значит, две, - нарочно приглупляясь, продолжал Слава.
- Пока две, но я не уверен, может быть, у меня еще где-нибудь есть бабушка, ведь ставррропольская свалилась как снег на голову в прошлом году летом… Нагнитесь, пожалуйста, я вам еще что-то скажу…
- Не говори со мной на "вы", просто Вика, слышишь?
- Пожалуйста, - огорчился Павлик, - но я уже привык.
- Неужели ты и в детском саду с ребятами говоришь на "вы"?
- В детском саду я ничего не говорю, я там никогда не был.
Настроение у Павлика окончательно испортилось, и дальше он говорил очень тихо:
- Я хотел в детский сад, но вместо меня туда ходила бабушка…
- Которая?
- Ленинградская. Я ведь в Ленинграде живу.
- А зачем она ходила в детский сад?
- Не знаю. Она не ходила, она два раза только туда пошла, а потом сказала, чтобы я эту идею выбросил из головы, потому что из меня должна вырасти личность, а там дети растут, как муравьи…
- А ты, как юный гений… - начал Гриша.
- Оставь его в покое, я же просила!
Они посмотрели друг на друга, и Гришины "бандитские" глаза мгновенно стали кроткими, но замолчать сразу он не мог:
- Одна бабка с утра до ночи долбит: "Не забывай, ты культурный человек, ты в двадцатом веке живешь!.." Другая - молиться учит, оттого он такой псих! Ту, вторую, ставропольскую, я тоже видал. Угадайте, что она ему в подарок привезла?
- Что?
Конечно, это спросил Слава.
- Мешок семечек и большую черную икону. Знаете, какие у нас в этом году жирные куры? Павка все семечки курам скормил. А эта его ленинградская бабуся… тоже штучка! Думаете, что, думаете, икону выбросила? Ни черта подобного. На стенке висит. Гостям ее показывает - смотрите, какое произведение искусства!
- Хватит, помолчи, я же просила…
Костя поравнялся с сестрой, долго смотрел на Павлика, потом осторожно спросил:
- Слушай, Павлик, а как будет со школой? В школу бабушка тоже тебя не пустит?
- Пустит, - небрежно ответил Павлик, - только я пойду сразу во второй класс. В первом мне делать нечего, я там могу превратиться в идиота.
- Видали? - всерьез обозлился Гришка. - Видали, какая это личность? А мы, оказывается, все идиоты!
Павлик встревожился. Он ощутил свою бестактность, но в чем она - понять не мог. Заглядывая виновато в лица, он очень тихо заговорил:
- Я не знаю… я уже всех "Трех мушкетеров" прочитал, а они там учат - мама мыла раму.
Наступило неловкое молчание, но Павлик что-то в нем уловил и сразу повеселел:
- Клянусь вам честью! Я сам спросил у Миши Буравлева, что они проходят…
- Съел?
Это сказала Вика Грише.
- А-а… он иногда такое говорит, что жить неохота… - Гриша перевел взгляд на Павлика. - Тебе бы рот зашить, вот было бы хорошо… или лучше мороженое ешь. Слава, дай-ка…
- Я сейчас не хочу, - с достоинством ответил Павлик.
- А когда ты захочешь?
- Когда все сядут за стол…
Этого уже никто выдержать не мог. Увидав, что кругом хохочут, Павлик тоже засмеялся, но только из вежливости.
Вика быстро нагнулась и поцеловала его в щеку. Слава этого не заметил, он изнемогал от смеха. Он повалился на землю и вопил:
- Ребята, давайте ляжем за стол…
Он веером разложил на песке размякшие брикеты. Каждый подхватил по штуке и потом бежал вдогонку за Гришей, который стал уводить их со станции - туда, где по обе стороны железной дороги тянулся молодой сосновый лес. Гриша почему-то не дурил и не оборачивался даже. А они покорно бежали за ним по жаре и подняли головы только тогда, когда все разом шагнули в тень.
Береза, громаднейшая, прямая и такая белая, как будто земля поила ее молоком, стояла одна на краю молодого пепельного сосняка.
Пораскинув руки и запрокинув лица, они долго стояли в зеленой прохладе.
Капельки таинственного вещества, которыми моросит в жаркий день под лиственными деревьями, остро покалывали кожу. Жар разгоряченных тел выходил, казалось, только лицами. Упоительно было чувствовать медленное их остывание.
Под березой были старые шпалы.
В молчании залезли они на складницу шпал и уселись лицом к насыпи, по которой бежали голубые от неба рельсы.
Люди взрослые в подобных случаях философствуют.
Эти молчали.
Были они и разные и равные.
На станции громыхнуло коротко и зло, словно кто-то решительный одним движением опорожнил мешок с железом, а потом уже знакомо затюхал паровоз. Ленька повторял за ним каждое "тюх".
Паровоз проскочил с такой быстротой, что они успели заметить лишь, как бешено отпихивается он от состава свирепыми красными локтями, а вагоны спокойно курлычут и дают себя рассмотреть.
В открытых окнах были люди.
Ребята как увидели первого человека, так ему и замахали. Человек ответил, и тогда, уже не закрывая ртов, вся орава вопила, махала руками, болтала ногами..
Дальний поезд шел вечность.
Стояли в окнах люди, но… Но не все окна отвечали на привет. Нe все…
Еще стремительнее, чем паровоз, ускользал, уменьшаясь, последний вагон. Потом исчез, потянув за собою и эти неопытные души, отметив каждую тоской по неясному.
Уходящие поезда всегда манят вдаль, но мало кто знает, что надо ему в той дали.
- Без багажного - шестнадцать, - сказал Слава.
Вика шепотом сказала брату:
- А все-таки свинство, что мы ни разу не написали бабушке.
Гриша соскочил со складницы, отряхнул брюки, подошел к Павлику, спросил:
- Хочешь, ссажу?
Павлик благодарно мотнул головой.
Все постепенно задвигались, а вид у них был как у людей в кинозале, когда зажигается свет и никому ни двигаться, ни смотреть друг на друга неохота.
За чертою тени солнце стояло слепящим валом. Казалось, что ни подсунь - оплавится и заблестит. Светились стеклянно сухие стебли травы. Песок блестел, как молотое стекло.
- Э-ээ! - крикнул Гриша, выразив воплем этим общую жажду немедленно жить. Жить сломя голову, вкусно, весело и, главное, поскорей. - А ну, гони монету, а то закроется ларек!
- У меня ни копеечки! - весело выкрикнул Павлик. Гриша беззаботно махнул рукой и полез в карман.
- Твое дело маленькое… для тебя - наскребем! Во! На три брикета уже есть!
Вика нырнула рукой в круглый карман, пришитый низко на юбке, разжала ладонь и объявила:
- О, у нас целое состояние!
Слава молниеносно оценил ситуацию и подумал: "А ведь у меня сегодня денег могло и не быть".
Думая так, он стоял в отцовской позе, глубоко загнав обе руки в карманы. Лицо его было озабоченно.
- Ты чего? - спросил Гриша. - Нет так нет, в другой раз ты заплатишь…
"Фик с маслом", - мысленно ответил Слава и обаятельно улыбнулся.
Гриша взял у Вики бумажный рубль и уже хотел бежать, но перед ним очутился Леня. О своем финансовом положении он заявил, подняв обе руки пухлыми ладонями вверх.
- Ты тоже хочешь эскимо?
- Два, - твердо ответил Леня.
Гришка дал по каждой ладошке щелчка и понесся к вокзалу.
Весь обратный путь Гриша развлекал компанию невероятными историями про дачников, которые жили у них в прошлом, поза- и позапозапрошлом году.
Слава слушал его рассеянно, потому что готовился спросить у Вики, что такое муфлон, но так, чтобы другие не услышали. Это слово с первого дня не давало покоя, оно грызло и угнетало, приобретая все более таинственный смысл.
У Славы колотилось сердце, когда Гришка на минуту замолкал, и он, идя рядом с Викой, готов был уже спросить, но всякий раз что-нибудь да мешало, и Слава никак не мог освободиться от пытки неравенства, которое ощущал в присутствии брата и сестры. Как часто он с горечью думал: "Я ведь все запоминаю с ходу. Мне бы только узнать, откуда они столько чего знают. Не сами ведь, кто-то им помогал. А теперь, конечно, им легко!"
Но разве Гришку возможно остановить? Он говорил и говорил, и по его рассказам выходило, что дачу у них снимают всегда сволочи, вроде того, который при луне ягоды крал; кретины, вроде того, который кота в авоське бил; или психопатки, приезжающие из Ленинграда с кудрявыми собачками, а то еще с какими-то волнистыми попугайчиками. Слава тихо завидовал даже тому, что в Гришкином доме поселяются такие типы, а для собственного утешения вслух говорил: "И все-то он врет!" Но когда Гриша называл имена собак, не поверить никто не мог. Пес по имени Шах, сучка - Психея. Вот этого, по мнению Славы, даже Гришка-лгун выдумать не мог.