Катаясь на речных трамвайчиках, мы часто на них катались, я ждал момента оказаться под разводным мостом; гул пространства между мостом и водою обволакивал час, а пребывали мы всегда на корме, где народу нет, где пенная струя воды швыряет к лицо брызги, где грохот двигателя и ветер, - она кидалась в объятия мои. "Любовь - это мост", - прочел я потом в любимой книжке; да! для меня - да!
Я не стал заворачивать налево в Мойку, мы продолжали двигаться к Неве, поцеловавшись и под Пантелеймоновским мостом, шли вдоль Летнего сада, острова Летнего, вот уже и дворец, мы под Прачечным мостом и снова целуемся, а вот и Нева, течение более чем ощутимо, мы обогнули пристань, по счастью, ни один речной трамвай не приставал и не отчаливал, пристань держала паузу, была пуста; мы поцеловались под Верхне-Лебяжьим мостом, свернули в Лебяжью канавку.
Нашлось и кольцо, одно из множества колец для причаливших лодок, барок, катеров, барж. Я защелкнул замок, выбрался из лодки, подтянул ее за цепь к узкому поребрику набережной, протянул руку Настасье, мы взобрались по крутому бережку, - ох, по газону, сейчас сторож засвистит, оштрафует, отчитает, арестует! обошлось… - на аллею.
Настасья призналась мне: желая передо мной блеснуть, ходила днем на работе в свою библиотеку, читала про Летний сад; я тоже ей признался: было дело, хотел поразить ее воображение, забежал в библиотеку Академическую, заглянул в книжечку "Летний сад"… Воображение наше, как и все прочие чувства, обострялось, когда мы были вместе; и предстал пред нами некий палимпсест сада, где проступали прежние его облики, сквозь нынешний образ проступал образ изначальный, возникали здания, давно растворившиеся, их пожрало время оно, Сатурн, пожирающий детей своих, а вот и статуя Сатурна за гнусным его занятием, окаменевшая метафора; на слух еще можно вынести, но видеть в объеме…
Начитавшись, и она, и я знали про ансамбль статуй "Эзоп и животные из его басен" Петровских времен.
– Здесь прежде стоял Эзоп со зверушками, а нынче дедушка Крылов сидит.
– Наверно, из-за возросшего национального самосознания.
– Нет, из-за наводнения. Наводнение попортило Эзопа и унесло зверушек на дно Невы.
– Иногда бедствия, - сказал я важно, - стихийные и исторические усиливают национальное самосознание.
– Ты прямо как Звягинцев.
– Ты знаешь Звягинцева?!
– Я знаю большинство интересных людей Ленинграда.
– Мир тесен.
– Не мир тесен, а слой тонок. А ты откуда Звягинцева взял?
– Почерпнул в Лектории. Кстати, он говорит: я - медиум.
Настасья замерла.
– Раз говорит, значит, так оно и есть.
Мелькали несуществующие боскеты, журчали бывшие фонтаны.
Один из фонтанов несколько позже раскопали поблизости от хрестоматийной ограды археологи; я было решил - восстановят; но они его опять закопали, научную бессмысленную работу произведя.
– Я долгие годы ходила, крадучись, в эту аллею. Ждала, что встречу тут свою судьбу, своего любимого. Потом увидела фотографию, точная почти копия: аллея Керн! Мне фотографию подарили, я тебе покажу. Давай пройдем вместе.
Мы шли, прижавшись друг к другу, я держал ее за талию, она меня.
– Чем это ты душишься? - подозрительно спросила Настасья. - Что за гадость?
Я старательно душился после бритья, мне казалось - женщине должно это нравиться.
– Надо мне тебе в ТЭЖЭ хороший одеколон купить, - заметила она озабоченно.
Я обиделся .
– Что я, жиголо, чтобы ты мне одеколоны покупала?
Я читал множество романов и знал много старомодных слов. Брави, жиголо, пассия.
– Я сам себе куплю. "Гвоздику", например. Хороший одеколон.
– Лучше "Шипр". Или "Красную Москву". Над твоим вкусом еще работать и работать.
– При чем тут вкус? Я одеколон не пью. Кстати, что такое "ТЭЖЭ"?
Позже, много позже запели: "Ален Делон не пьет одеколон…"
– ТЭ-ЖЭ?… Это божество-о… - зашептала Настасья. - Одно из божеств архипелага Святого Петра-а… На всех островах есть капища его, зеркальные гроты… Островитяне расплачиваются с божеством ТЭЖЭ, приносят ему в жертву денежки, несчастное обоняние свое и свою умащенную шкурку.
– А имя-то, - вступил я в игру, - имя-то его инопланетное что обозначает? Почему его зовут страшным именем ТЭЖЭ?
– Никто не зна-ет… - прошептала Настасья.
– Кого я вижу?! - прозвучал звучный баритон обгоняющего нас высокого загорелого, хорошо одетого мужчины в велюровой шляпе. - Глазам своим не верю! Разве вы не за границей? Я-то думал: вот поеду на гастроли, а там в партере Несси, - в Карнеги-холле, например.
Был я представлен весьма известному музыканту, оглядевшему меня с головы до ног. оценившему, бросившему вопросительный насмешливый взгляд спутнице моей. Он пригласил ее на свой концерт в Филармонии, последний перед гастролями, и обратился ко мне:
– Любите ли вы Брамса?
– Я, знаете ли, песни люблю. И даже сам исполняю. Да я вам могу сейчас спеть.
Я отошел от них метра на два. Они прекрасно смотрелись рядом, люди одного круга, элегантные, нарядные аристократы эпохи победившего социализма.
Я воздел руку по направлению то ли к Чайному, то ли к Кофейному домику (я их постоянно путал), то есть к Ерику, другую пятерню приложил к груди и запел:
Чайный домик, словно бонбоньерка,
как игрушка, в цветнике из роз.
С к берегу пришедшей канонерки
в чайный домик заглянул матрос.
Он пришел сюда не по закону,
как не подобает морякам,
заказал вина на две персоны
и обвел глазами по углам.
Народный артист глядел на меня, вылупив глаза, Настасья была совершенно ошеломлена и слушала пение мое, раскрыв рот от изумления. Я продолжал, не сморгнув:
А в углу красивая японка
тихо пела песню про любовь
Вспомнилась родимая сторонка,
заиграла в нем морская кровь.
Дедушка Крылов, равно как Диана, Аполлон и Аврора, слушали меня не без сочувствия, особенно дедушка Крылов; полагаю, мы представлялись ему животными из басни. Я пел очень выразительно, почти со слезой.
Десять лет, как чайки, пролетели,
у японки подрастал малец,
и однажды перед сном в постели
он спросил: "А кто же мой отец?"
И светловолосому ребенку,
теребя в руках британский флаг,
отвечала ласково японка:
"Твой отец английский был моряк".
– Браво, - сказал музыкант, - очень мило. К сожалению, мне придется удалиться с вашего сольного концерта, мне пора на репетицию перед моим, не совсем сольным. Несси, я надеюсь вас увидеть в зале Филармонии. Молодой человек, желаю нам творческих успехов.
Настасья подошла ко мне и встала руки в боки. Ее скулы, похожие на яблочки, горели.
– Ну, не зна-ала, что ты такой. Ты ревнивец чертов. Ты маньяк. Я тоже песню знаю: "На по-быв-ку е-дет мо-ло-дой маньяк…" Песня про тебя. Нахал. Собственник несчастный. Кулацкое отродье. Жертва комплексов.
– Я не буду больше, ладно, не сердись, я тебе мороженое куплю.
– Мо-роженое? - Настасья расхохоталась.
У нее был чудесный характер, она не умела долго обижаться, дуться, сердиться. Мы сидели на зеленой скамеечке в уединенной аллее с видом на Марсово поле. Настасья доела свой пломбир и спросила:
– И много ты таких песен знаешь?
– Больше, чем у тебя знакомых, будь уверена. "Жил один скрипач, молод и горяч…"
– Ой, хватит, хватит, на сегодня достаточно! Уволь. Хотя голос у тебя ничего, а слух еще лучше. Если бы только ты не пел такую гадость, тебя можно было бы и послушать, может быть.
– Ради вас, леди, я готов сменить репертауэр.
– Что-то?…
– У нас в Валдае один раз были на гастролях артисты из Пушкинского театра, из Александринки, водевиль показывали. Когда они приехали, старик сторож Дома культуры их с достоинством степенно спросил: "А какой у вас репертауэр?"
– На гармошке не играешь?
– Увы. На гитаре могу. Меня наш сосед, ветеринар, учил. Сидит, бывало, в печали, красивый такой, в толстовке, с чубом, бант на шее, и говорит со значением: "Все смешалось в доме Болконских". Потом гитару возьмет и поет: "Черная роза, эмблема печали…" Любил в беседке нашей петь. У нас летом беседка из вьюнков в огороде стояла. Знаешь такие вьюнки - граммофончики? Разноцветные. Чудо красоты. Помнится, маленький, я их все съесть хотел. Только не знал, с какого начать: с темно-лилового или с малинового?
– Телок несчастный. Для чего ты музыканту такой идиотской песней "козу" делал? Чем он тебе не угодил?
– Старый твой знакомый - раз; подходит тебе по всем статьям - два; да и вправду комплекс у меня, я никогда на концерте классической музыки не бывал, оркестра филармонического не слыхал.
Я подвирал: по радио слушал частенько.
– Глупости. На днях и пойдем. Не был - побываешь.
– А вдруг я классическую музыку не пойму?
Видимо, я вошел в роль, разыгрывая село глухое.
– Кто же музыку понимает, дурачок? Ее слушают. Там и понимать нечего. Слушай - и все. Уши есть? Есть.
Она подергала меня за уши, потом прикусила мне мочку уха.
– Как долька мандарина.
– Не надо мне уши заедать, - сказал я плачущим голосом.
Тишина обволакивала нас, приглушала звук автомобилей и бряканье трамваев за Летней канавкой, особенная тишина Летнего сада.
"Остров Летний, омываемый Невой, Безымянным Ериком (ныне река Фонтанка), Мъей (ныне Мойка) и Летней канавкой, она же Летний канал, полон зелени и тишины. Некогда и зелень, и тишина были значительно разнообразней, деревья не были высоки, зато высоки были водометы, журчали фонтаны.
До фонтанов на о-ве Летнем находилась мыза шведского майора Конау. В память, видимо, о майоре у входа в расположенный на острове сад стоит привезенная из Швеции порфировая ваза.
На острове Летнем смена времен года особенно заметна осенью (раньше она лучше видна была летом из-за множества великолепных цветников), когда листья становятся алыми, багровыми, пурпурными, шарлаховыми, киноварными, охристыми; карминно-желтыми, золотыми, опадают, кружатся в воздухе, в златые горы собираются (когда б имел златые горы!…), засыпают газоны.
Здесь имеется белая пристань для маленьких кораблей, курсирующих по Неве, а также несколько строений былых времен: крошечный царский дворец, Чайный домик (увы, без гейш), Кофейный домик (иногда с кофе), зеленый туалет и такой же сарай за забором; в сарае хранят садовый инвентарь, которым не особенно пользуются, а под навесом возле сарая приделывают носы и пальцы идолам, столь любимым островитянами, что они периодически отламывают то носик, то пальчик на память.
Островитяне на острове не живут, они приходящие. Временами остров подвергается набегам, варваров и вандалов. У Невского побережья один из них пытался около ста лет тому назад убить царя из якобы гуманистических соображений. В наши дни варвары ломают идолов, переворачивают скамейки, ловят в пруду лебедей. Ибо на Летнем есть красивый пруд странной формы, маленькое лебединое озеро, на чьи берега приходят фотографироваться приходящие островитяне, поместившие сезонных привозных лебедей с подстриженными крыльями (чтобы не улетели) на игрушечные воды.
Привидения острова Летнего ходят по аллеям круглые сутки; однако дневные имеют вид обычных людей, отличить от таковых их можно только по отсутствию бликов в глазах. Иногда наблюдаются прислышения: слышен смех, плеск фонтанных струй, звуки музыки (то звучит старинный водяной орган, то рожки, то духовой оркестр), свист лесных разбойников из-за Безымянного Ерика, из тамошних лесов темных, а также раздается пьяное пение, звон бокалов да крики заморских редких животных и птиц. В некоторые белые ночи остров завоевывает особое привидение: заливает волна аромата некогда росших тут ароматных трав и цветов".
Мы никогда не шли сразу к ней домой, мы сворачивали с Фонтанки в Летний сад, входили, крадучись, долго бродили, целуясь, в аллеях, целовались на скамейках, на спусках к воде, прячась от сторожей и осуждающих взоров прохожих; и прятанье, и осуждающие взоры, и наше смущенье только усиливали дрожь, ток, притяжение, обостряли вкус поцелуев.
ТАВРИЧЕСКИЙ ОСТРОВ
"Таврический остров - самый большой из островов архипелага. Его южный берег омываем Обводным каналом, северный - Фонтанкой и Невой, восточный - Невою, западный - Введенским каналом. Незначительный участок береговой полосы на юго-востоке отделен рекой Монастыркой от Монастырского острова, примыкающего к Таврическому.
Единого образа, цельного запоминающегося лица у Таврического острова нет. Он разнообразен и этим странен.
Часть побережья занимают бедные и дикие районы фабрик, уродливых и нищих строений; сие относится к набережной Обводного канала, на которой поздними вечерами и ночью так неуютно, а также к прилегающему к ней фабричному району набережной Невы".
Я возражал против названия "Таврический"; названий тут могло быть сколько угодно более подходящих, но Настасья стояла на своем. С островом связаны у нее были детские воспоминания, она ходила в Таврический сад со своей любимой дальней родственницей, "настоящей красавицей", как выразилась она, выгуливать пса. Они брали с собой бутерброды, ели их на скамейке у пруда. Пес принимал участие в пикнике; крошки доставались птицам. Во времена детства Настасьи детей учили кормить городских птиц; у нынешних старушек, вечно посыпающих газоны и дворы из мятых кулечков драгоценными крошками, перемешанными с остатками недоеденной жучками крупы, детская привычка. Голуби и воробьи, надрессированные ими, узнают то ли птичниц, то ли их кульки.
"Основной сад острова, вкупе с находящимся в саду дворцом, давший острову имя, - Таврический сад, принадлежал некогда светлейшему князю Потемкину-Таврическому. Вторая фамилия князя как бы нарицательная, псевдоним в честь побед на Черном море, связана с Таврией, Тавридою. Возможно, в честь фамилии в оранжереях княжеского дворца выращивались персики, виноград, ананасы и дыни.
В Таврическом дворце находился один из зимних садов архипелага. В отличие от потемкинских садов, схожих с потемкинскими деревнями, сады Таврического дворца - и собственно Таврический, и зимний, и оранжерейный - глубоко натуральные, оседлые, долговечные.
Во время путешествий Потемкина, как известно, впереди ехал англичанин-садовник с группой помощников, значительно опережая основную часть княжеского кортежа. С невероятною скоростью на месте ожидающейся остановки светлейшего, привала, разбивался английский сад. В саду посажены были деревья и кусты разных габаритов, усыпанные песком дорожки обрамлялись цветами. Если князь задерживался дольше, чем на сутки, увядшие растения заменялись другими, свежими.
Кто знает, не обязан ли отчасти архипелаг святого Петра своим главным привидением этим эфемерным садам Потемкина-Таврического? Не их ли образы витали, как души мытарей, в его натуральных оседлых садах?"
– Глупости, - сказала Настасья. - Если бы после революции не погибли все зимние сады города из-за разрухи и варварства, не было бы и призрака.
Многие ее суждения казались мне невероятными, даже пугающими; постепенно под влиянием ее слов стали происходить тектонические сдвиги, перемены в моем клишированном сознании кроткого юного пионера, который, хоть и кроток, всегда готов.
– Хотя, - продолжала она задумчиво, - может, отчасти ты и прав. Мне не нравится светлейший князь Потемкин-Таврический. Таврический князь потемок, светлейший. Он вполне мог устроить тут какие-нибудь турбуленции, возмущения, пертурбации времени и пространства на века. Самодур с сатанинским обаянием. Мне мила только любовная записочка, написанная ему царицей: "Милый князинька, завяжем все наши обиды в узелок и бросим их в пролуб".
Меня приводило в восторг, что Настасья - наполовину японка; или на четверть? я не расспрашивал. Прежде я абсолютно не интересовался Японией, я только и знал: Япония на островах, было две войны с Японией, не считая интервенции на Дальнем Востоке, самураи делают харакири, гейши сидят в чайных домиках, как Чио-Чио-Сан, псе население поголовно претерпевает сезон дождей, потаенно трепеща перед цунами. Теперь случайное упоминание о Японии в разговоре - на службе ли, дома ли у родных, в компании ли, даже по радио, - заставляло меня смутиться, покраснеть, напоминало о романе с Настасьей, наполняло абсурдным счастьем, каким-то образом сближало нас с ней еще и еще. Я взял в библиотеке стихи Басе, антологию японской поэзии, "Маньёсю", учил наизусть танки и хокку.
Каким-то загадочным драгоценным приобретением представлялось мне то, что она не совсем русская, немножко марсианка, с нездешним разрезом глаз.
– А в ушной раковине, в ракушке розовой твоей, - шептал я ей, - у тебя, случаем, не шумит Тихий океан? В этом вот ушке розово-золотом? Не сквозь шум ли тамошней океанской волны слышна наша российская болтовня?
– Ну-у, - шептала она, - папенька-то очень даже тутошний, со Средне-Русской равнины, слышен звон бубенцов издалёка.
– Ты потому такие бранзулетки надеваешь, чтобы звон бубенцов? Колокольчик динь-динь-динь?
– Звон колокольчика, - назидательно говорила Настасья, - отгоняет злых духов.
– Вот оно! Пока с колокольчиками на тройках летали, держались кое-как, бесам полной воли не было.
– Ты "Бесов" Достоевского читал? - спрашивала она сурово.
– Нет, - сознавался я. - Только "Бесов" Пушкина. Мчатся бесы, вьются бесы. Ну, пошел, ямщик, нет мочи.
Настасья покуривала. В другой меня бы это раздражало, я тогда не курил; но то была она, и я терпел. Иногда я брал сигарету из ее золотистых пальцев с кольцами, и в кольцах узкая рука, гасил, выбрасывал, говорил: "Не будет из тебя путной гейши".
От нее пахло горьким розовым маслом и лавандой, она ими душилась, умащалась ими чуть-чуть; запах сводил меня с ума, но пуще того сводил меня с ума ее собственный запах экзотического маленького зверька тропических лесов, особенный, не слабый и не сильный, ни с чем не схожий, - только ей принадлежащий. Всю последующую жизнь я терпеть не мог шлейфных ароматов, которые волокли за собою по грязным тротуарам, обшарпанным лестницам, автобусным ступеням дамы и дивы; меня тошнило от их французских духов, шибающих тленом и прахом недоразложившихся слащавых вампирок и мелких ведьм.
"Кроме Таврического сада, на Таврическом острове есть сады Юсупов-ский и Монастырский (Семинарский); Итальянский сад был огромен, но не сохранился, как не сохранились множества садов при особняках, например за домом Радищева на нынешней улице Марата; имеются еще оранжереи, Сад смолянок на берегу Невы, яблоневый сад Водоканала, в пространство которого вошли остатки огромного сада князя Потемкина, простиравшегося до берега реки Ню".
- Чем ты меня приворожила, так это родинкой на плече.
– Всякий грамотный знает: родинка на плече - отметинка чертова когтя.
– Я неграмотный.
– Мог от грамотных услыхать.